Что и говорить, стилистика и тематика оных романчиков и детективов находилась в вопиющем противоречии с тем литературным штилем, который превалировал в приватном зале «Бумс-Раунда». Здесь махали ногами сознанья, здесь тоска возвращалась с парада, оставив ботинки под дверью, здесь сдавали сердце в пункт приема стеклопосуды (Алена хорошенько не поняла, почему: то ли оно было пустым, как консервная банка, то ли это было пропитое сердце алкоголика, кое более ни на что, кроме как быть сданным в этот самый пункт, уже не годилось), здесь шли сквозь вены, здесь мотались по жизни туда-сюда, с неба на землю, здесь, не обинуясь, рифмовали туда-вода-города-череда и суп-глуп…
Когда Алена пришла, какой-то очень хорошенький кудрявый мальчик разноголосо (любой синтезатор обзавидуется!) выпевал свои вирши под гитару, причем струны ее были натянуты столь туго – ну а как же, непременно ведь рыдать надо на разрыв аорты! – что от колков далеко в стороны расходились этакие серебристые охвостья, напоминающие кошачьи усы, хотя, очень может статься, бард видел в них антенны, посредством которых он общался с мирозданьем.
По своей неизбывной привычке начав с места в карьер иронизировать, Алена постепенно расслабилась и даже начала получать удовольствие от происходящего. Все-таки чувство юмора – совершенно необыкновенное подспорье при встречах с самыми неожиданными явлениями жизни, даже с воинствующим, самовлюбленным, восторженным графоманством, а во-вторых, положа руку на сердце или на то место, где оно должно находиться, что она сама пред ликом, к примеру, обожаемых Булгакова, Бунина и Катаева? Да точно такая же графоманка, может, даже еще более воинствующая. Поэтому Алена уговорила себя воспринимать окружающее терпимо.
Да и вообще. Она ведь пришла сюда не просто так знакомиться с молодой литературной жизнью Нижнего Горького, а искать нужного ей человека.
Присматриваясь к сидящим в зале, Алена постепенно поняла, что его здесь нет. Кругом был один молодняк. Всем не больше тридцати. Не пора ли двигать отсюда? Она, пожалуй, уже пресыщена афоризмами вроде: «Да будет ничто!» – сказал Бог и создал мир», «Когда ты пишешь, ты выплевываешь на бумагу то, что внутри накопилось, это как кашель», диалогами типа: «Ты что курил перед тем, как это писал?» – «Да нет, меня просто так прет!» – и темой смерти, к которой навязчиво обращались все эти молодые, красивые люди. Очередного автора, который просто-таки ползал в своем творчестве среди разлагающихся тел, кто-то из собратьев, чуточку более брезгливый, чем прочие, испуганно спросил:
– А вы когда-нибудь несли труп?
– Да! – гордо ответил автор. – Я даже нес труп, завернутый в одеяло. Ах да! Я хоронил мою бабушку! И опускал ее в могилу! – радостно добавил он.
Постепенно даже присутствующим, складывалось такое ощущение, смертельно надоело (воистину!) однообразие тематики, и они все более внимательно провожали взглядами крепкозадых официанточек с немытыми волосами, которые разносили пиво.
Как бы это подобраться к Ире Габсбург и попытаться выяснить, не захаживает ли к ним к клуб обидчик блондинки?
Алена только начала было озираться, пытаясь обнаружить девушку с губастым бюстом, как чей-то вкрадчивый шепоток прошелестел над ее ухом:
– Ты меня и правда не замечаешь или просто такой вид делаешь?
1985 год
Никита, выйдя из транспортного отделения милиции, тотчас забыл про Васю. Дело об убийстве Катерины Долининой занимало его всецело. Понимая, что должен благодарить судьбу за нечаянную встречу с Валентиной, Никита тем не менее был недоволен. Встреча оказалась случайной. А если бы не было этой случайности? Ведь он без особой охоты настраивался на методичный переопрос жителей станционного поселка… еще и дачников, может быть. За собой Никита знал эту беду – торопливость. И понимал, какой помехой она может оказаться в работе.
Сергей Павлович Кучеров работал в дорожных мастерских и, как узнал Никита, был в отпуске. Однако, к счастью, удалось застать его дома. Начав разговор издалека, со времени исчезновения Долининой, Никита вскоре убедился, что, во-первых, ничего нового в этом плане Сергей Павлович добавить не может, а во-вторых, очень уж он неспокоен. С выражением растерянной торопливости выглядывала из другой комнаты и жена Кучерова. Как человеку воспитанному, Никите тут же захотелось свернуть разговор, и он тоже начал нервничать.
– Вы спешите, Сергей Павлович? – наконец спросил он.
Кучеров нехотя кивнул:
– Спешу, извините уж. На семейный совет, в город.
– У вас родственники там? – осторожно повел свою линию Никита.
– Сестра! Племяш такое отмочил…
«Отмочил? Да уж… Если это тот, кого я ищу, то вы и представить себе не можете, что отмочил ваш племяш…»
– Может быть, вместе поедем? – предложил Никита. – Поговорить можно и в дороге.
Им не повезло: они попали на электричку, которая шла после двухчасового перерыва и была набита, что называется, под завязку. Сначала их сжимало в тамбуре, потом заволокло в вагон и понесло, и неожиданно Никиту впихнуло в относительно свободный проход между двумя сиденьями. Он уцепился за полку над окном, утвердился на ногах и подтянул к себе Кучерова.
– Ух ты господи! – передохнул тот. – Что за напасть – лето. Меня в эту пору в город не вытащить, разве только по серьезному делу.
– Что же такое произошло?
– Сестра вызвала. С шурином мы не очень чтобы очень… Да он все по командировкам, а на ней и дом, и дача, и работа, и Гришка. Хорошо, что хоть участок их неподалеку от Линды, и я, когда могу, помогаю.
«Значит, дача. Понятно теперь, почему именно в воскресенье приезжали парни», – подумал Никита и спросил:
– Племянник вам на даче помогает?
Сергей Павлович помолчал. Потом недовольно ответил:
– Нет, сейчас нет. Я туда, считай, и не хожу теперь. И он, когда приезжает, ко мне не заходит… Мы с ним разошлись… по идейным соображениям.
– Что, на почве джинсов, кроссовок и длины волос? – не удержался Никита.
– Да нет, на это у него свои родители есть… Недавно, после того, как нашел он Катерину мертвую…
Поезд задергался, останавливаясь. Никита упал на грудь Кучерову, но извинения ему и в голову не пришли.
– Как нашел? – глупо спросил он, вспоминая парня, такого растерянного, такого потрясенного, и его словно бы впавшую в беспамятство девушку – пару, наткнувшуюся в нехоженом логу на замаскированный кочкарником труп Катерины Долининой. – Так это он?
– Да, – кивнул Кучеров. – Он. Ни в мае, ни в июне не загнать его было на дачу, ну ладно, к экзаменам на аттестат готовился, а тут, вместо того чтобы к вступительным с мыслями собраться, решил со своей девчонкой на ночь глядя на дачу приехать. Совсем сдурели ребятки, ведь это, если посчитать, не повези им, вернее, повези сразу, на первом уже курсе родили бы ребеночка. Давайте, предки, впрягайтесь, тяните студентиков, молодую семью!
«Странно, – подумал Никита, – а отчего Гриша этот, Григорий Гаврилов, не сказал тогда, что у него здесь, на Линде, родня?»
Народ выдавливался на перрон. В вагоне стало просторнее.
– Так в чем же дело, почему вас сестра вызвала? – спросил Никита.
Сергей Павлович, нахмурясь, двигался по проходу рядом:
– Наш Гришка возомнил себя милицией и прокурором в одном лице. Убийцу Долининой ищет и совсем на этом свихнулся.
…Сегодня должен был приехать дядька, и мать попросила Гришу никуда не уходить. Сначала он стал спорить, потом демонстративно оделся и пошел к выходу, но мать успела поставить в прихожей, против двери, стул и уселась на него. Гриша потоптался рядом, опустив глаза. Ему захотелось сдернуть мать со стула за руку, но он ушел в свою комнату и забрался на подоконник.
За дверью шелестнуло. Мать стережет. Если бы он сейчас выпрыгнул в окно, она бросилась бы следом. Гриша вспомнил свою ужасную ненависть к ней, которую чувствовал только что, и ему стало стыдно. Но это быстро прошло. Чего она лезет не в свои дела? Ей бы только все тихо и спокойно! Только бы не бранился, вернувшись из командировки, отец! Только бы сын обо всем забыл и начал наконец готовиться в институт!
И Гриша в который раз подумал, что родители любят его ради себя, а не ради него, абсолютно не считают его взрослым, духовно и мысленно уже независимым от них человеком. Он чувствует, что состарился за эти дни, а для них он только мальчишка с закидонами, но это, дескать, возрастное, это пройдет. Как подумаешь, сколько этого-того, что должно пройти… Пройдет память о гниющей руке, которая выбралась из земли рядом с разлетевшимся подолом Машиного платья, и пройдет Машин страх перед ним, как будто он один виноват в случившемся, – страх, который задавил в ней любовь. Пройдет, значит, отвращение, с которым он смотрит в лица людей: их много, и все приличны и приглаженны, а убийца ведь не пойман, значит, он где-то среди них. Пройдет и стремление найти этого гада и сказать, что он убил не только ту женщину, но и его, Гришу, и Машу тоже, и убивает Гришиных отца и мать, и вообще всех, всех, кто живет на свете, потому что если Гриша их теперь ненавидит, то, значит, их нет. Неужели это все может пройти?
За дверью шелестнуло. Мать стережет. Если бы он сейчас выпрыгнул в окно, она бросилась бы следом. Гриша вспомнил свою ужасную ненависть к ней, которую чувствовал только что, и ему стало стыдно. Но это быстро прошло. Чего она лезет не в свои дела? Ей бы только все тихо и спокойно! Только бы не бранился, вернувшись из командировки, отец! Только бы сын обо всем забыл и начал наконец готовиться в институт!
И Гриша в который раз подумал, что родители любят его ради себя, а не ради него, абсолютно не считают его взрослым, духовно и мысленно уже независимым от них человеком. Он чувствует, что состарился за эти дни, а для них он только мальчишка с закидонами, но это, дескать, возрастное, это пройдет. Как подумаешь, сколько этого-того, что должно пройти… Пройдет память о гниющей руке, которая выбралась из земли рядом с разлетевшимся подолом Машиного платья, и пройдет Машин страх перед ним, как будто он один виноват в случившемся, – страх, который задавил в ней любовь. Пройдет, значит, отвращение, с которым он смотрит в лица людей: их много, и все приличны и приглаженны, а убийца ведь не пойман, значит, он где-то среди них. Пройдет и стремление найти этого гада и сказать, что он убил не только ту женщину, но и его, Гришу, и Машу тоже, и убивает Гришиных отца и мать, и вообще всех, всех, кто живет на свете, потому что если Гриша их теперь ненавидит, то, значит, их нет. Неужели это все может пройти?
Зачем убили ту женщину? Кому мешала ее жизнь? Говорят, убивают не только по злобе. Надо отнять вещь – и можно убить, если человек сопротивляется. Надо взять женщину – и можно убить, чтобы она не выдала потом. Можно, да? Как будто вылить напалм и выжечь все кругом, всех тех, до кого долетит хотя бы одна ядовитая капля. Убийство… Но разве он виноват, что полюбил Машу и хотел быть с ней? А она тоже полюбила его так, что забыла обо всем, об осторожности и маминых запретах? И они поехали к нему на дачу, и там, по пути… Нет ничего в мире ужаснее случайности, подумал Гриша, потому что если бы они случайно не пошли той дорогой… Он представил, насколько иначе все могло бы быть, и на миг забылся, улыбнулся. Но все равно: та женщина так же лежала бы в земле и траве. Значит, ничего не могло быть иначе, потому что тогда ее нашел бы кто-то другой и кто-то другой отравился бы на всю жизнь, как Гриша. Жизнь полна случайностей и несправедливости, понял он, и, не зная, чем утишить боль, которая уже не помещалась в такое маленькое слово, а вырастала из сердца, достигая кончиков ногтей и кончиков волос, он перевалился на диван, свернулся, прижимая колени к животу, чтобы задавить эту боль.
Кто-то вошел, и Гриша вскочил, ничего не видя. Но знакомые голоса разорвали пелену, и он увидел мать, дядьку, высокого парня… а, это следователь, который был тогда, в тот день…
– Сядь ты, – сказал Сергей Павлович, хмурясь от жалости и подталкивая племянника к дивану. – Посиди…
Мать молчала, часто дыша, и знала, что если скажет хоть слово, то заплачет, а переносить эти слезы уже нет сил ни у сына, ни у нее самой.
Никита молчал. Нет, он сразу не поверил, что этот измученный мальчик – убийца. Во всей этой истории есть какое-то чудовищное совпадение, и оно – главное, найти, в чем оно, – и все станет ясно.
– Григорий, не сходи с ума, ты мать в могилу вгонишь, – попросил Сергей Павлович, топчась рядом с диваном.
– А я сам в могиле, что, не видите? – пробормотал Гриша.
Мать схватила за рукав стоящего рядом Никиту. «Ну, с-с-сволочи…» – подумал он о тех, кто добился всего этого.
– Кто знал, что у тебя родственники на Линде? – спросил он, и похоже было, будто он взял Гришу за плечи и резко встряхнул.
– Да все, – ответил тот. – Из нашего класса… ребята…
– А кто знал имя твоего двоюродного брата?
– При чем тут Николай? – удивился Кучеров.
– Один из них назвался двоюродным братом Кольки Кучерова.
– Как это? – Гриша поднял красные глаза. – Почему?
– Не знаю, почему, – ответил Никита. – То ли просто пошутил, то ли след путал, то ли что еще. Вполне возможно, что тут случайное совпадение, но пока это – главная зацепка. Там ты сам когда в мае был, не помнишь?
– Я там не был, – сказал Гриша, – я там весь май ни разу… и июнь почти что…
– Как же так? – У Сергея Павловича было несчастное лицо. – Значит, кто-то из Колькиных знакомых?
Никита вздохнул. Круг расширился.
– Да, – добавил он, – тот человек – худощавый брюнет. Вроде тебя.
– Это не я! – выкрикнул Гриша. – Не я!
Кучеров обнял его, но Гриша начал вырываться. Мать обхватила его с другой стороны, уложила на диван. Он притих. Лежал, вытянувшись, зажмурясь.
– Это не он, – поглядел наконец Сергей Павлович на Никиту. – Он не мог.
– Да, – сказал Никита, – я и не думаю… Но кто мог? Кто-то мог ведь?
Гришина мать, закрыв лицо, сидела рядом с сыном. Она не плакала, но казалось, что они оба не дышат.
Кучеров отвернулся к окну. Никита неслышно вышел. Он подумал, что не отдаст этого дела никому. Если в управлении решат, что должен помогать следователь из милиции, пожалуйста, пусть помогает, а он, Никита, если бы нашел этого… то показал бы ему не только фотографии мертвой Катерины Долининой. Он бы привел к нему угрюмого Долинина, и трехлетнего мальчишку, который начал уже забывать маму, и тоненькую замкнутую девочку, которая днем никогда не вспоминает о матери, а во сне разговаривает с ней и то плачет, то смеется. И он бы показал убийце эту мать и этого сына, которых будто бы тоже нет в живых.
Наши дни
Алена чуть повернула голову и покосилась на одного из этих тощих литераторов, меж которыми втиснулась. Бледный такой, остроносый блондинчик с гладкими волосами, забранными в хвост…
Определенно она его где-то видела.
О господи!
Нет, гениальная рассеянность непременно погубит Алену Дмитриеву. Да ведь она сегодня о нем как раз вспоминала! Это же тот самый хакер, Денис, один из персонажей ее прошлогодних приключений, вступающих в явное противоречие с УК. Нет, ну как же можно было забыть, что Денис не только хакер, но и поэт?! Ну да, ведь именно благодаря его стихотворению о червонной даме Алене удалось тогда распутать весьма запутанный бытовой клубок и по заслугам воздать каждому из своих обидчиков[6].
– Не узнаешь? – усмехнулся он не без обиды.
– Отчего же, узнаю.
– Польщен. Не забыла, значит.
– Не поверишь – как раз сегодня тебя вспоминала.
Светлые глаза Дениса ожили:
– Ты вспоминала? Меня? Правда? Ты обо мне думала? Ты меня…
Да боже ж ты мой! Неужели та прошлогодняя зараза еще не вылечена?! Он что, все еще бредит прежними глупостями, этот пылкий поклонник писательницы Дмитриевой, вернее, ее тела?
– Спокойствие, только спокойствие, – усмехнулась Алена. – Просто мне нужна была одна инфа форумская. Ну, я и вспомнила, что в незапамятные времена был у меня знакомый хакер.
– Ставка прежняя, – ответил Денис, блестя глазами.
– Ответ прежний, – улыбнулась в ответ Алена.
Денис поджал губы.
– А как поживает Санча?
Санчей звали сестрицу Дениса, воинствующую лесбиянку, которая тоже тянула свои шаловливые ручонки к нашей обворожительной писательнице.
– А что, – с невинным выражением спросил поэтический хакер, – ты сменила-таки ориентацию? Но знаешь, Санча теперь предпочитает соплюшек, ты не пройдешь кастинг.
Туше. Вот за-ра-за… Ну да, с прошлого года писательница Дмитриева стала-таки на год старше…
– Вовсе нет, я ничуть не изменилась, – улыбнулась Алена. – Ваша семейка по-прежнему в аутсайдерах. В перманентных.
Ага! Один – один!
Денис громко засопел, машинально хлопая очередному пииту, вернувшемуся от микрофона, «стремной стойкой» для которого по-прежнему служил какой-то безропотный Ванька, на свое место.
– Понятно, – наконец выдавил Денис. – Ну ладно, переживем. Тебя сюда вообще каким ветром занесло? Союз писателей решил наложить свою лапу и на наше свободное объединение и прислал куратора?
– Да господь с тобой! – искренне ужаснулась Алена. – Я вообще с собратьями по перу не общаюсь. И разве я похожа на куратора?!
– Не похожа, – согласился Денис и добавил грустно: – Ты похожа на женщину моей мечты, но об этом ты и слышать не хочешь, если я правильно понял.
– Не хочу, – резко кивнула Алена, ничуть не растрогавшись. – Что касается моего присутствия, то я здесь инкогнито.
– Понятно, – протянул Денис, мигом переходя от печали к насмешке. – Новый романчик пишешь? И мы все будем удостоены оказаться его персонажами? Могу себе представить, какими красками ты нас всех размалюешь!
– И в мыслях не было, – обиделась Алена. – Я ведь детективы пишу. А какие в этом стойле Пегаса могут найтись персонажи для детективных романов?! Я просто ищу одного человека.
Денис глянул вприщур:
– Что, любовник бросил? Ищешь его следы?
– Мальчик, – растерянно пробормотала Алена, – ты можешь думать о чем-то другом, кроме моих любовников?