И тут секунды за три вы успеваете вспомнить, куда вы ходили на обед, модное место, где не оказалось мест, все остальные места, куда заходили, отчётливо вспоминаете то место, где вам очень понравилось, где вы пили пиво и водку… вспоминаете, как ехали через весь город… вспоминаете сквер, вспоминаете даже, как зовут таксиста. Но не вспоминаете, где оставили портфель. При этом со всей кристальной ясностью и подробно вспоминаете, какие в портфеле лежат важнейшие документы, не подлежащие восстановлению. И вся эта ситуация — либо конец карьеры, либо начало больших неприятностей. И секунд через десять вы почти трезвый, ужасно усталый, весь какой-то обвисший от этой усталости, а главное, страшно одинокий… Вот такой вы обречённо открываете ключом свою дверь, заходите домой. И прямо с порога обнаруживаете, что портфель дома.
А потому что вы его забыли ещё утром.
И тут происходит удивительное. Знаете, что происходит?!
Наступает счастье!
То есть становится намного лучше, чем в том месте, где всё было так хорошо. Какие нужны условия? Непонятно. Вот так оставил портфель дома и испытал счастье. В другой ситуации можно купить десять портфелей — и никакого счастья… В общем, непонятно какие условия.
А можно к чему-то очень долго готовиться, чего-то сильно ждать, очень долго на какую-то тему думать и в итоге ни черта не почувствовать.
Вот например: вы давно хотели поехать в Париж. Но раньше, давно, это было как-то в принципе невозможно. Потом стало возможно, но не вам. Потом типа стало можно всем, но у вас на это не было денег. Потом какие-то деньги появились, но не стало времени. Потом появилось время, но денег не стало. И как-то долго у вас время и деньги никак не соединялись. А потом вдруг у вас всё срослось. Но в этот момент, когда у вас срослось, срослось у очень многих. И все, у кого срослось, как ломанулись в Париж! А вам стало обидно. Потому что вы не хотите, как все.
А потому что зачем вот эти все едут в Париж? А все едут за каким-то парижским минимумом. Потому что даже те, кто никогда в Париже не был, всё равно знают, чего от Парижа хотеть. Где-то прочитали в книжках, что-то увидели в журналах, что-то слышали от тех, кто там побывал. Короче, есть некий парижский минимум для начала: на завтрак кофе и нежнейшие круассаны, на обед возможны разные варианты, а на ужин шампанское и устрицы, а между всем этим Эйфелева башня, Монмартр, собор Парижской Богоматери и по магазинам.
А вам нужно не это. Вы даже убеждаете себя, что вам этот Париж не нужен. Вам, собственно, нужно в Лувр. Чтобы там, в Лувре, увидеть в подлиннике «Мону Лизу». Потому что вы чувствуете, что «Мона Лиза» с самого детства входит в вашу культурную жизненную программу. И вы не хотите ехать в Париж, как все.
Но при этом, как только у вас срослось, вы со всей остротой ощущаете, что пора эту программу выполнить. Где-то прямо зудит у вас: «Надо в Париж, надо в Париж…».
И тут уже надо идти на компромисс. Придётся ехать в Париж, как все и со всеми. Для вас же отдельный самолёт в Париж не пошлют. У вас ненастолько хорошо всё срослось. И вы идёте в туристическое бюро, покупаете себе поездку в Париж. И как-то идёте по улице, например во вторник, а на следующей неделе в понедельник вам лететь в Париж, идёте после работы усталый по слякотной улице, и вдруг такая мысль приятно кольнёт сердце: «Ой, а ведь в понедельник я буду в Париже!!!» — и от этой мысли плечи разворачиваются, и вы идёте по улице счастливый. А в течение недели вы всем своим знакомым обязательно сообщите по телефону или при встрече: «Нет, дружище, на следующей неделе на рыбалку никак не могу. Еду в Париж!» или «Никак не смогу прийти к вам на день рождения. В Париж улетаю».
А где-нибудь в пятницу, за два дня до вылета в Париж, заходите вы в книжный магазин и покупаете себе какую-нибудь серьёзную книгу какого-нибудь Шопенгауэра, в дорогом переплёте. Знаете зачем? А чтобы читать в Париже. Чтобы сесть в саду Тюильри на скамеечку, открыть Шопенгауэра и самого себя любить и уважать. Ну и кроме Шопенгауэра покупаете ещё маленький русско-французский разговорничек. Так, на всякий случай.
И вот рано утром в понедельник вы позавтракали дома, выпили чаю из любимой чашки с треснутой ручечкой, съели что-то привычное из холодильника. А потом аэропорт, очередь на регистрацию. И вы просите себе место возле иллюминатора, и вот вы уже в самолёте, достаёте Шопенгауэра, и, дескать, я не с вами. А в самолёте полно тех, кто уже сто раз был в Париже, и у них между собой такие разговоры: «Простите, а где вы будете сегодня ужинать?» «Там-то». – «Ой, да вы с ума сошли! Там же сменился шеф-повар. Теперь там совершенно невозможно есть. Я вам порекомендую другое место».
И вы пытаетесь не слушать всех этих пресыщенных знатоков, стараетесь читать Шопенгауэра, но читать не получается, потому что вы всё внимательно слушаете и с удовольствием раздражаетесь. И думаете при этом: «Мне с вами не по пути. Прилечу в Париж и сразу поеду даже не в гостиницу, а сразу в Лувр. Мне этот ваш Париж…».
И так и делаете. И такси долго вас везёт по Парижу, сердце замирает, вы стараетесь не вертеть по сторонам головой, чтобы сохранить ощущение цели приезда. Но головой вертите, и от этого сердце замирает ещё сильней. И вот такси останавливается, и вы из него выходите, и перед вами Лувр.
А ещё такой воздух, такой запах! Дома весна ещё только началась, ещё снег не до конца растаял в тени многоэтажек, ещё холодно и промозгло. А здесь, в Париже, на деревьях уже зеленоватая дымка, уже цветы на клумбах. Уже какие-то бегонии здоровенные, и ещё какие-то маленькие цветочки. А главное — Лувр! И вы заходите в Лувр…
А там ни черта не понятно. И он оказывается такой здоровенный. И в нём оказывается так много всего, кроме «Моны Лизы». А в путеводителе ни черта не понятно.
Но у вас же с собой русско-французский разговорник. И вы находите в нём нужный вопрос, выбираете подходящего француза, подходите к нему и, водя пальцем по страничке разговорника, читаете: «Экскьюзе муа…»
И в этот момент вы догадываетесь, что вопрос-то вы, конечно, зададите, но вам же на него ответят! То есть более бессмысленной книжки вы лично не держали в руках.
А потом уже самостоятельно вы бегаете по Лувру и уже сомневаетесь, что найдёте то, что ищете, но вдруг в одном из залов вы видите наибольшее скопление японских туристов, и, как только вы это увидели, японцы удивительным образом как-то сдвинулись в сторону. И из руки выпадает путеводитель по Лувру. И вы видите ЕЁ. И вы идёте к НЕЙ.
И вы стоите перед ней, а она такая маленькая, и до неё какой-то метр или даже девяносто восемь сантиметров.
И вы стоите перед ней и думаете: «Ну?!……… Это она……… Ты хотел? Пожалуйста!……… Это она!……… Другой нету……… Давай, чувствуй!…….. Давай чувствуй, падла! Это же рисовал лично ОН! Ты вот это и хотел увидеть! Что ты хотел почувствовать?! Так давай, чувствуй! Ты вспомни, падла, сколько ты заплатил денег за билеты до Парижа!»
Вас начинают уже отталкивать, теснить, кругом японцы. И вы чувствуете, что ни черта не почувствовали, и думаете так: «Что-то ни черта не почувствовал! Но, может быть, просто стресс. Всё-таки утром проснулся у себя дома, утром ещё пил чай из любимой чашки с треснутой ручечкой, а потом самолёт, Лувр, японцы. Значит так… Сейчас поеду в гостиницу, приму душ, перекушу, почитаю Шопенгауэра, высплюсь, и с утра только чёрный кофе. Не дай бог никаких круассанов, а потом, к открытию, в Лувр. Теперь я знаю, где она находится, обгоню японцев и хотя бы немного побуду с ней один на один на свежую голову. И тогда обязательно почувствую».
Так вы думаете, добираясь в гостиницу, так вы некоторое время думаете и в гостинице. Приняли душ, перекусили, потом попытались читать Шопенгауэра. Но что-то не пошёл Шопенгауэр в Париже, да и спать ещё рано. И тогда вы думаете: «А может быть, прогуляться, пока есть время?»
И выходите вы на парижскую улицу, и думаете: «А куда бы здесь пойти?» А куда в Париже?! Что вы здесь знаете? И через каких-нибудь полчаса вы уже на Эйфелевой башне. А куда ещё?
И стоите вы на Эйфелевой башне, сморите на вечереющий Париж в зеленоватой, весенней дымке и вдруг думаете: «А неплохо! Вообще неплохо!!» А ветерок-то прохладный. Вы достаёте из кармана фляжечку с коньячком. Коньяк хороший, французский. Сделали глоток, в горле всё согрело, сделали ещё глоток, дымка над Парижем усилилась. А потом тут же встретили людей, с которыми вместе летели одним самолётом. Потому что они тоже в первый раз в Париже. Вы обрадовались этой встрече. И люди оказались симпатичные. А потом вы все вместе на Монмартр…
И вернулись в гостиницу не рано, а проснулись, скорее, поздно. И спускаетесь, слегка взъерошенный, ещё до душа, к завтраку. А там за столиками сидят французы. И такой стоит запах кофе, и такие белые скатерти, и эти французы так аппетитно шелестят утренними газетами, и так вкусно они читают эти газеты! А ещё они едят круассаны. Многие берут круассан, макнут в кофе — и в рот.
И вернулись в гостиницу не рано, а проснулись, скорее, поздно. И спускаетесь, слегка взъерошенный, ещё до душа, к завтраку. А там за столиками сидят французы. И такой стоит запах кофе, и такие белые скатерти, и эти французы так аппетитно шелестят утренними газетами, и так вкусно они читают эти газеты! А ещё они едят круассаны. Многие берут круассан, макнут в кофе — и в рот.
И вы смотрите на это и думаете: «Ну нет, ребята, макать круассаны в кофе — это некрасиво, какие бы вы ни были там расфранцузы. Потому что круассан и без того нежен. А если макнуть его в чашку — вообще становится, как тряпка. И от него куски падают и в кофе, и на скатерть. И это некрасиво! Лично меня не учили что-нибудь макать в чашку. Наоборот! Меня учили ни черта не макать в чашку. А то намакаешь печенюшку в чай, а от неё на дне чашки размокшие кусочки, разбухшие и неприятные, колышутся, и чай от этого мутный. И бабушка недовольна. А кому такое понравится?»
Но вы видите, что многие французы макают. Читают газету и прям не глядя так макают. И вы думаете: «А может быть, попробовать? Всё-таки они так аппетитно это делают».
И вы берёте газету, раскрываете её, делаете вид, что жить не можете без утренних французских газет, а на самом деле закрываетесь газетой, и за этим шелестящим прикрытием макаете круассан в чашку, вынимаете его из кофе, даёте жидкости стечь и даже встряхиваете круассан. Намокшая его часть болтается, и вы отправляете это в рот, почти не жуя, проглатываете, оглядываете сидящих вокруг французов и с удовольствием думаете: «А ведь не дураки!»
А потом после завтрака вы возвращаетесь к себе в номер, а потом стоите под душем, с удовольствием мылите голову и думаете: «Чё-то я зачастил в Лувр!»
И потом после душа, не торопясь, по магазинам!
Через неделю возвращаетесь вы домой, весь в обновках, с подарками, довольный.
А когда много лет назад рассматривали маленькую «Мону Лизу» на каком-то календарике, всё чувствовали, кому и с какой стати она так улыбается. Спустя несколько лет купили дорогую книгу, в которой были прекрасные репродукции. Такую книгу, которую, когда открываешь, чувствуешь запах дорогой книги. Там была отличная репродукция «Моны Лизы». Вы смотрели на неё тогда, что-то чувствовали, меньше, чем от календарика, но чувствовали. А в Лувре вообще ни черта не почувствовали. Возле единственного и неповторимого подлинника! Не почувствовали… Какие нужны условия? Непонятно.
Или вот в детстве смотрел я какие-нибудь фильмы про войну, где немецкие солдаты наступали, и от них невозможно было укрыться, они были чем-то неизбежным, страшным и тем, от чего невозможно спрятаться. И, может быть, фильмы были не очень хорошие, в смысле их художественного качества. Но немцы-то были страшные. И вот насмотришься этих фильмов перед сном, ложишься спать и не можешь уснуть. И начинаешь фантазировать, что вот если немцы ворвутся в город, и от них, конечно, нельзя будет спрятаться, а они всех будут убивать… И я лежал в своей постели и думал, что надо будет притвориться мёртвым, чтобы немцы не догадались, что я живой, и не стали бы меня второй раз убивать. И я лежал в темноте и тренировался как можно дольше не дышать и не моргать. А ещё принимал всякие убедительные мёртвые позы для немцев. Ну или не для немцев, а для любых других кинозлодеев, от которых невозможно спастись. И так приятно было лежать в темноте и бояться.
Но главное, я чувствовал этот страх. Я его чувствовал. А тут каждый день смотрю новости, показывают такие ужасы, такие страшные события, такие настоящие войны и катастрофы, и всё время сообщают реальные цифры погибших людей. А ничего не чувствую. Газету читаю — тоже не чувствую. Какие нужны условия? Совершенно непонятно, какие нужны условия.
А можно готовиться к какому-то событию не в одиночку, и даже не каким-то сплочённым коллективом, и даже не целым городом, не страной. Можно готовиться всем человечеством. И всем же человечеством ни черта не почувствовать.
Вспомните 1995 год. Многие должны помнить. Тогда всё так называемое просвещённое человечество хваталось за голову и думало: «Ой, осталось всего пять лет до миллениума!!! Мы не готовы!» Да, мы все ощущали, что мы совершенно не готовы. Потому что а как было понять, что осталось всего пять лет до того, как закончится двадцатый век, который принёс столько разочарований человечеству? Это трудно было понять. Ведь мы же все были люди двадцатого века. И у нас сознание было людей конца двадцатого века. А скоро двадцатый век закончится. И что нам тогда делать с нашим сознанием? Неужели оно изменится?..
Было много вопросов.
Но главное, нужно было понять, к чему, собственно, готовиться. Ведь важно же было подготовиться к тому, чтобы уловить это мгновение между двумя тысячелетиями, не пропустить этот миг…
Шли же века! Века шли, шли, шли… И ещё шли, век за веком, вот они шли, шли, ещё шли. А потом — ТЫНЬ — одно мгновение! И новые дальше пошли. И между этими тысячелетиями просто один вот этот вот какой-то неуловимый ТЫНЬ, который назад не отмотаешь и снова не переживёшь. Его нужно ловить и чувствовать вовремя. При этом на всех тех, кому довелось этот миг пережить, лежала серьёзная миссия. Именно нам повезло. Именно у нас на надгробиях будет написано 19.. тире 20.. . И вот в этом вот тире между датами рождения и смерти где-то вот этот вот ТЫНЬ. Вот этот вот миг между тысячелетиями, который мы должны почувствовать.
Века же шли. Жили татаро-монголы, тевтонские рыцари, средневековые мракобесы жгли приличных людей на кострах, потом одна война, вторая война, пятая, двадцать пятая война, а потом — оп-па! – а вот и мы. Мы — это те, кому повезло пожить в двух тысячелетиях. И мы должны почувствовать секунду между тысячелетиями за всех, кому не повезло. То есть за всех татаро-монголов… А как почувствовать? Что для этого нужно сделать?
Да ещё отовсюду повылезали всякие прорицатели, всякие кликуши и сумасшедшие. И давай вещать, мол, грядёт конец света, второе пришествие, техногенные катастрофы, все компьютеры поломаются, самолёты упадут… Да не страшно! Страшно ничего не почувствовать в тот самый единственный, неповторимый миг. А потом человечество осознаёт: «Ой, а ведь осталось-то всего три месяца до миллениума, а мы по-прежнему не готовы!»
А действительно! Сколько писателей-фантастов в течение всего двадцатого века писали фантастические книжки про то, что будет в двадцать первом веке. Такое они писали! Такие там чудеса! И что? Через три месяца начнётся, что ли? Прямо с первого января? Что, наука попрёт в одну секунду? Инопланетяне гурьбой поналетят?.. Но мысли даже не об этом. Главная мысль — как сделать так, чтобы почувствовать, чтобы достойно отметить такое важное событие. А что я могу придумать? И что я вообще могу? Я же не какой-нибудь хитрый спелеолог или альпинист.
Это спелеологи с альпинистами знают, как миллениумы отмечать. Какой-нибудь хитрый спелеолог за полгода до миллениума нашёл, например, пещеру. Ещё оглянулся по сторонам, проверил, никто не видит, что он её нашёл. Крикнет он в эту пещеру: «Э-ге-гей!» По эху поймёт, что это самая глубокая пещера в его практике и что в ней до него пока ещё никто не побывал. Но сразу туда не полезет. Оставит её для миллениума. Специально наломает веток, закроет ими вход в пещеру, листиками присыпет, разметёт свои следы у входа и оставит зарубочку на дереве, чтобы не спутать. А потом за несколько дней до миллениума этот аккуратненький, хитрый спелеолог придёт к своей пещере, а у него в рюкзачке всё есть. Всё, что надо, чтобы отметить миллениум: пластмассовая складная маленькая ёлочка, несколько шариков, свечечка, термосочек, бутербродики и маленькая бутылочка шампанского для одного. И вот он пополз, полз, полз и наконец заполз на самое дно. Забился там между сталактитами и сталагмитами в неудобной позе, достал, собрал ёлочку, при свете свечечки нарядил её, выпил кофейку из термоса, съел бутерброд, посмотрел на часы, увидел, что ещё сорок минут до миллениума. Подумал: «Ничего, подождём». Подремал. А потом: «Ага, пора!» — достал бутылочку шампанского. Пух! И прямо из горлышка её и выпил. Вот это я понимаю!!!
Или какой-нибудь альпинист всё рассчитал и полез на вершину, на которой ещё не бывал, чтобы там, на вершине, в одиночку, встретить миллениум. Он всё рассчитал и полез. Но какая-нибудь лавина или ураган, и он выбился из графика, и в последние минуты, выбиваясь из сил, весь в поту, всё-таки успел залезть на вершину, воткнул там свой флаг, достал бутылку шампанского. Он её две недели тащил, а она замёрзла. «Да и хрен с ней!» Главное не это, главное, скорее кислородную маску сорвать с лица и проорать на всю Вселенную: «Эге-ге-гей!» И вот он стоял это мгновение на вершине мира и чувствовал, как миллениум стоял вместе с ним. Вот это да!
А я что могу? Как я могу подготовиться?
Я могу сказать только: «Дорогая! Знаешь, этот миллениум — дело очень ответственное. Ты должна понять: как мы этот миллениум отметим, так мы его и проживём. Поэтому давай пригласим только самых лучших друзей… Или даже не так, давай только вдвоём. Ты, я, ёлка и миллениум. Потому что в этот раз необычный Новый год. Мы должны почувствовать мгновения между тысячелетиями. Вдвоём это сделать легче. А уже после того, как почувствуем, можно как всегда к кому-нибудь пойти в гости, или к нам кто-нибудь придёт. И дальше уже просто Новый год. Пойдём к кому-нибудь, или к нам кто-нибудь… Только у меня к тебе просьба. Дорогая, не готовь ты в этот раз так много всего. Зачем так много готовить? Ну ты же знаешь, что никто это не съест. Потом стоит это всё в холодильнике, киснет, даже кошка не жрёт, икает. Ну для чего это всё? Это же нецивилизованно, зачем такими количествами? Как будто в последний раз. Мы что, из голодного края? Зачем же салаты-то целыми тазами? Это же нецивилизованно. Да ты пойми, мне денег-то не жалко……… Да и денег тоже жалко, понимаешь. Но главное, не-ци-ви-ли-зо-ван-но……… Нет, ну оливье-то обязательно! Это классика. Как Новый год без оливье? Заливное? Настаивать не буду, но как вариант. Селёдочку под шубой? Пожалуй. Ну тогда уж сделай и котлетки. Икру, конфеты, хорошие орехи, свечи, ёлку, шампанское — это я всё куплю. Новые шарики на ёлку выберу. Гирлянда старая? Куплю новую. А ты ещё сделай такой салат из редечки, ну, ты знаешь. И тортик. Ну, такой, с глазурью, какой ты обычно делаешь. Только не делай его такой большой. Сделай его такой небольшой… А, без разницы?! Ну тогда побольше».