Не пройдет и недели, как Наталья предстанет перед Александром в ином свете — чревоугодницей и любительницей плотских утех: «Наталья Александровна ежедневно объедается, принимает слабительное, страждет животом, клянется быть воздержной, но не держит слова. Водку пьет, заражена нигилизмом и либерализмом. Относительно всего остального могу под ее портретом сделать надпись, виденную в детстве на постоялом дворе на картине, где гориллы похищают и разгрызают негритянок, а англичане в котелках палят из ружей. Надпись эта проста, но выразительна: „Сей страстный и любострастный зверь…“»
Всю осень Антон получал письма от Алексея Суворина-младшего. Будучи защитником еврейских погромов, Дофин изливал на бумаге свою ненависть к евреям[147]. Эти письма подействовали на Антона в том смысле, что его уважение к евреям еще более укрепилось, и в то же время возникли первые подозрения в ущербности суворинской империи. Однако еще одна из излюбленных тем Дофина все-таки нашла отклик в душе Антона: «Не женитесь никогда, Антон Павлович, иначе как на три месяца, или если уж женитесь, то разойдитесь с женою непременно до того, как ей минет тридцать лет, ибо после тридцати лет женщина, даже самая самоотверженная, смотрит на мужа прежде всего как на предмет своего удобства».
К концу сентября Суворин-старший, который за весь год смог уделить внимание лишь своей даче, наконец, стряхнул с себя оцепенение. По пути в Петербург, спеша туда, чтобы снопа взять в свои руки бразды правления издательской империей, Суворин целый день провел у Чехова в Москве. Он подтвердил уже дошедшие до Антона слухи о том, что присуждение ему половинной Пушкинской премии по литературе за 1888 год — дело практически решенное. Еще до публикации повести «Степь» комиссия, в которую входил и Григорович, приняла решение в пользу Чехова. Получив 500 рублей премии и добавив к ней доходы от продажи сборников «В сумерках» и «Рассказы», Антон наконец расправился с долгами. Вслед за Сувориным поздравить Антона пожаловала Анна Ивановна. Принимать у себя Сувориных было весьма почетно, однако московские либералы в штыки встречали тех, кто сближался с «Новым временем».
Похоронив двух сыновей, Суворин наконец нашел для себя отдушину. Он организовал собственный театр, и в последующие двадцать лет его окружение будут составлять хорошенькие актрисы и более или менее одаренные драматурги, в то время как Дофин будет постепенно прибирать к рукам «Новое время». В Москве готовилась к постановке суворинская пьеса «Татьяна Репина». В обмен на то, что контроль над ней в Малом театре взял на себя Чехов, Суворин в Петербурге посредничал при постановке «Иванова» в Александрийском театре — столичный успех пьесы был для Чехова особенно важен. На этот раз пьеса была подвергнута основательной переделке. В это время Антон все чаще и охотнее пишет Суворину, и отношения между ними становятся более доверительными. Четырнадцатого октября (четырьмя днями раньше у него было кровохарканье) он поделился с Сувориным своим секретом, хотя представил дело так, будто болезнь его не опасна: «Каждую зиму, осень и весну и в каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве <…> Чахотка или иное серьезное легочное страдание узнаются только по совокупности признаков, а у меня-то именно и нет этой совокупности. Само по себе кровотечение из легких не серьезно; кровь льется иногда из легких целый день, она хлещет, все домочадцы и больной в ужасе, а кончается тем, что больной не кончается — и это чаще всего».
С большей охотой Антон обсуждал с Сувориным проблемы взаимоотношения полов. В рассказе «Припадок», написанном для сборника в память Гаршина, он избрал щекотливую тему — бордели Соболева переулка. Сюжет его достаточно прост — это история о трех товарищах, студентах и завсегдатаях публичных домов; один из них проникается мыслью о том, что проституция есть зло, и начинает проповедовать на улицах. Друзья отправляют его к психиатру, который убеждает студента, что болезнью страдает не общество, а он сам. Двое «здоровых» студентов напоминают Шехтеля и Левитана, «смутьян» же явно списан с Коли (рассказчик становится на его сторону), который, вполне в духе Гаршина, чист помыслами, горяч душой и находится на грани безумия. «Припадок» — это первый рассказ Антона, в котором ставится вопрос о том, кто же в самом деле здоров, а кто душевно болен. Противоречивое отношение автора к затронутой теме уходит корнями в его собственный опыт; 11 ноября он пишет об этом Суворину: «Говорю много о проституции, но ничего не решаю. Отчего у Вас в газете ничего не пишут о проституции? Ведь она страшнейшее зло». Плещееву (который, как и Киселев, отличался более широкими взглядами) Антон на следующий день писал в несколько иной тональности: «Мне, как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, по всем правилам психиатрической науки. Что касается девок, то по этой части я во времена оны был большим специалистом…» Еще более примирительно пишет он о проституции в конце декабря Щеглову: «Отчего Вы так не любите говорить о Соболевом переулке? Я люблю тех, кто там бывает, хотя сам бываю там так же редко, как и Вы. Не надо брезговать жизнью, какова бы она ни была».
Изображение секса в литературе вызывало у Чехова раздражение. В ответ на похвальный отзыв Суворина о том, с какой искушенностью трактует этот вопрос Золя, Чехов сердито написал: «Распутных женщин я видывал и сам грешил многократно, но Золя и той даме, которая говорила Вам „хлоп — и готово“, я не верю. Распутные люди и писатели любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда; они смелы, решительны, находчивы, употребляют по 33 способам, чуть ли не на лезвии ножа, но все это только на словах, на деле же употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости. <…> Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбки и турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде в стоячку, в сидячку и проч. — вздор. Самый легкий способ — это постель, а остальные 33 трудны и удобоисполнимы только в отдельном номере или в сарае. <…> Если Золя сам употреблял на столах, под столами, на заборах, в собачьих будках, в дилижансах или своими глазами видел, как употребляют, то верьте его романам, если же он писал на основании слухов и приятельских рассказов, то поступил опрометчиво и неосторожно»[148].
Вместо того чтобы продолжать обсуждение этой темы на бумаге, Суворин пригласил Антона с Машей й Петербург. Дофин, полагая, что Чехов в столице погуляет вволю, советовал ему в письме: «Ваши комнаты придется Вам уступить сестре, а самим взять библиотеку, не ту, что возле кабинета отца, а рядом с прихожей. Диван там рекомендую. Ход отдельный. Ночью, как войдете, старайтесь упасть влево, попадете в дверь». В начале декабря Антон с Машей разместились у Сувориных. Всю ночь Антон провел в разговорах с Плещеевым, Модестом Чайковским, Давыдовым и Георгием Линтваревым. Одиннадцатого декабря вместе с Сувориным он побывал на премьере «Татьяны Репиной». На следующий день он читал свой рассказ «Припадок» на вечере в Литературном обществе. Публичных чтений Антон избегал — не только по причине застенчивости, но и оттого, что в первые же минуты терял голос (тревожный симптом развивающегося туберкулеза). В тот раз ему на помощь пришел актер Давыдов. Общаясь с театральным людом, Антон растолковывал им своего «Иванова». Декабрьская поездка в Петербург ознаменовалась важным событием — Чехов познакомился с Петром Ильичом Чайковским; эта встреча лишний раз подтвердила, что творчество Чехова лучше всех смогли оценить художники и музыканты.
Немало времени потратил Антон в хлопотах о своих знакомых: Георгия Линтварева он свел с Чайковским («Он хороший человек и не похож на полубога», — уверял он молодого человека); для М. Киселевой выговорил более выгодные условия оплаты ее детских рассказов. Для Григоровича же у Антона времени не нашлось, и это старика обидело. Непростым для него оказался визит к Александру. Нельзя сказать, что он испытывал ревность, — фигура Натальи Гольден утратила былую стройность, а черные кудри спрятались под косынкой — и все-таки видеть, как пьяный брат самым непотребным образом изводит его старую любовь, было выше его сил (против подобного обращения с Анной Сокольниковой Чехов особенно не возражал). Антон пришел в ярость, разругался с Александром, а уйдя от него, с горя напился. Суворину пришлось довести его до кровати.
Вернувшись в Москву, Антон по поручению Суворина принял участие в распределении ролей в «Татьяне Репиной». Это занятие вызвало у него раздражение: «Актрисы — это коровы, воображающие себя богинями. <…> Макиавелли в юбке». Вскоре он уже выдавал указания Суворину с беспощадностью заправского режиссера: «Бабы хитры. На их телеграммы и письма, буде получите, не отвечайте без моего ведома». Из-за утомительной борьбы с актерским самолюбием у него разыгрался геморрой. В письмах к Суворину он вел параллельную битву за своего «Иванова», огорчаясь тем, что и в переделанной пьесе актеры не могут понять смысла, и, давая пространные толкования персонажей, нарисовал диаграмму Ивановской депрессии. Он чувствовал, что безусловного успеха его пьеса в Петербурге иметь не будет — столица не жаловала психологическую драму.
Вернувшись в Москву, Антон по поручению Суворина принял участие в распределении ролей в «Татьяне Репиной». Это занятие вызвало у него раздражение: «Актрисы — это коровы, воображающие себя богинями. <…> Макиавелли в юбке». Вскоре он уже выдавал указания Суворину с беспощадностью заправского режиссера: «Бабы хитры. На их телеграммы и письма, буде получите, не отвечайте без моего ведома». Из-за утомительной борьбы с актерским самолюбием у него разыгрался геморрой. В письмах к Суворину он вел параллельную битву за своего «Иванова», огорчаясь тем, что и в переделанной пьесе актеры не могут понять смысла, и, давая пространные толкования персонажей, нарисовал диаграмму Ивановской депрессии. Он чувствовал, что безусловного успеха его пьеса в Петербурге иметь не будет — столица не жаловала психологическую драму.
Шум вокруг Пушкинской премии и хлопоты, связанные с постановкой пьесы, несколько затмили собой тот факт, что в чеховской прозе появилось новое направление. Рассказ «Припадок» стал первым в ряду обвинительных актов обществу вполне и духе Толстого. В последовавшем за ним рассказе «Княгиня» фальшивая благотворительность пресыщенной барыни, княгини Веры Гавриловны, разоблачается суровым и аскетичным врачом Михаилом Ивановичем. В рассказе «Именины» осуждается фальшь в отношениях между близкими людьми, которая маскируется праздничным весельем. Конец рассказа трагичен — героиня теряет ребенка, что окончательно лишает ее надежды па восстановление искренности в отношениях с мужем. Тема, па которой фокусирует свое внимание автор и которая объединяет эти три рассказа, — человеческая ложь и ее поведенческая манифестация. Чехов прибегает к толстовским приемам: он фиксирует психофизиологические реакции своих персонажей, а простодушному герою отводит роль пророка. Однако никто не мог предвидеть, что, примерив на себя толстовство, Чехов впоследствии станет его отрицать. Независимость и жизнелюбие чеховской натуры восстали против толстовского пуританства; в равной степени чеховская многозначительная недосказанность плохо увязывалась с толстовскими чеканными нравоучениями.
Однако узнать об иных чеховских намерениях и устремлениях можно было из одной маленькой газетной заметки. В октябре 1888 года у далекого озера на границе между Киргизией и Китаем умер путешественник и исследователь Азии Николай Пржевальский. Он страдал от однополой любви и умер от тифа, выпив зараженной речной воды, — через несколько лет такая же участь постигнет Петра Ильича Чайковского. Чехов анонимно поместил в «Новом времени» некролог Пржевальскому, в котором восхищался его героизмом и говорил, что он один стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Тогда он еще не читал последней книги ученого, в которой тот рекомендует истребить всех обитателей Монголии и Тибета и заселить их земли казаками, а также начать войну с Китаем. В Пржевальском Чехова привлек образ одинокого странника, который, оставив семью и друзей, устремляется на край света, чтобы найти там свою смерть.
Глава двадцать пятая «Иванов» на петербургской сцене: январь — февраль 1889 года
В наступившем 1889 году Суворин и Чехов стали неразлучны: они взаимно ставили написанные ими пьесы, они планировали совместную работу над комедией «Леший», распределив между собой персонажей и действия. Суворин приехал в Москву на премьеру своей «Татьяны Репиной», Антон поехал в Петербург посмотреть, как поставлен его «Иванов» на сто личной сцене. Петербург гудел от сплетен; стоило им появиться где-то в компании Дофина, как по столице пошла гулять фраза: «Суворин — отец, Суворин — сын и Чехов — Святой Дух»[149]. Ходили слухи, что Суворин положил Чехову 6000 рублей в год, что его одиннадцатилетнюю дочь Настю (или дочь Плещеева Елену) прочат Чехову в жены. Кстати, ни один из братьев Чеховых к тому времени не состоял в законном браке, чего нельзя было сказать о чеховских поклонниках — Билибине, Щеглове, Грузинском и Ежове. Антон оправдывался тем, что беден, — и тут же шутка Евреиновой в «Северном вестнике» обернулась слухом: Чехов помолвлен с Сибиряковой, вдовой сибирского миллионера.
Готовясь к приезду Суворина, Антон объезжал московские гостиницы в поисках номера с хорошим отоплением. Его все еще тяготило впечатление, которое осталось у него после визита к брату Александру. Второго января он высказал ему все начистоту: «В первое же мое посещение меня оторвало от тебя твое ужасное, ни с чем не сообразное обращение с Натальей Александровной и кухаркой. <…> Постоянные ругательства самого низменного сорта, возвышение голоса, попреки, капризы за завтраком и обедом, вечные жалобы на жизнь каторжную и труд анафемский — разве это не есть выражение грубого деспотизма? Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, как бы близко она ни стояла к тебе, ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, быть в ее присутствии пьяным, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин.<…> Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной о сцанье, о бумажке, грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения, ковырять словесно в ее половых органах… Это развращает женщину и отдаляет ее от Бога, в которого она верит. Человек, уважающий женщину, воспитанный и любящий, не позволит себе показаться горничной без штанов, кричать во все горло: „Катька, подай урыльник!“ <…> Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, которая дрыхнет на грязной и весело хохочет, когда ее любовник пердит, такая же разница, как между гостиной и кабаком. Дети святы и чисты. <…> Нельзя безнаказанно похабничать в их присутствии, оскорблять прислугу или говорить со злобой Наталье Александровне: „Убирайся ты от меня ко всем чертям! Я тебя не держу!“»[150]
После этого сурового нагоняя верховенство в семье перешло к Наталье. Александр продолжал пить, квартира была в запустении, дети заброшены, но больше пьяных оскорблений она от него не слышала. В глазах Натальи Антон стал ее спасителем.
В одном из январских писем Антон пишет Суворину: «Я рад, что 2–3 года тому назад я не послушался Григоровича и не писал романа» (возможно, того, фрагменты которого до нас не дошли) — ему по-прежнему было необходимо «чувство личной свободы». Хотя, оглядываясь на прожитые годы, он отнюдь не признает себя побежденным: «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».
Однако рабская кровь все еще текла в жилах братьев Чеховых. Александр был невольником «Нового времени», Ваня принизан к своему учительскому месту, Миша, кончавший университет, собирался надеть на себя хомут податного инспектора, Коля впал в полную зависимость от наркотиков и алкоголя. Свободу обрел, похоже, лишь Антон.
Чехов продолжал оказывать помощь всем, в ней нуждающимся. Несмотря на пьяное злословие Пальмина — тот пустил слух, что Антон повредился рассудком, — он поехал лечить его разбитый лоб и был тронут, получив в подарок пузырек с душистой водой «Иланг-Иланг». Навестил Антон и угасающего Путяту, незаметно положив ему под подушку конверт с деньгами. Путяту деньги более смутили, чем обрадовали: «Благодарю, хотя Вам, как человеку небогатому и с семьей, и не следовало бы делать этого».
Десятого января в Москву на репетиции «Татьяны Репиной» приехал Суворин. Пьеса прошла с переменным успехом, и лишь один критик, Владимир Немирович-Данченко, высказал недоумение по поводу антисемитских предрассудков автора: «Трудно понять, зачем автору понадобилось привести на сцену двух евреев, как самые антипатичные фигуры. <…> Зачем автору понадобилось, например, совсем некстати задеть женский вопрос? <…> Засорил пьесу, вообще имеющую право на успех». Однако между Чеховым и Сувориным по этому поводу пока не возникало трений. Они так лихо отметили Татьянин день, что па следующий день Антон, отвечая на письмо Лили Марковой, теперь ставшей Сахаровой, признавался, что у него дрожат руки[151]. Через неделю Суворин и Чехов отправились вместе в Петербург. Антон подписал с Александрийским театром контракт, по которому ему причиталось 10 процентов от сборов за «Иванова», а также уступил театру права на шутку «Медведь». После переделки «Иванов» был дозволен к постановке цензурой, однако даже сочувствующие автору имели к пьесе немало претензий. Как вспоминает завзятая петербургская театралка и писательница С. Сазонова, «Давыдов эту роль играть не хочет, Николай [Сазонов] тоже, а кроме их некому. Мы еще раз перечитали эту пьесу, все ее дикости и несообразности еще больше бьют в глаза»[152]. Антон проводил вечера, доказывая Давыдову, что новая версия пьесы, в которой Иванова доводит до самоубийства доктор Львов, вполне правдоподобна. Несмотря на все затруднения с «Ивановым» (которые усугубились оттого, что автор присутствовал на репетициях), Чехов помышлял о новых пьесах. Вместе со Щегловым они уже придумали сюжет для водевиля[153]. В компании с Сувориным Чехов занимался и литературно-общественной деятельностью; беглый карандаш Репина запечатлел заседание Общества российских писателей: Антон на рисунке явно томится от скуки, а Суворин пытается скрыть раздражение.