Мангуст по кличке Сволочь все не находился; где-то затерялась и Лика. Чеховские колдовские чары утратили над ней силу. Подписав свое письмо «Гунияди-Янос» (так называлась слабительная минеральная вода), Антон взывал к ней: «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! <…> Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбу, гулять и реветь. Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, адская красавица!»
В ответ пришло письмо Левитана, и похоже, он не шутил: «Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где все, начиная с воздуха и кончая, прости Господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею — божественной Ликой! Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе все это читать, но из любви к правде я не мог этого скрыть. Поселились мы в Тверской губернии вблизи усадьбы Панафидина, дяди Лики <…> Сплошной я психопат! Тебе, если только приедешь, будет занятно — чудная рыбная ловля и довольно милая наша компания, состоящая из Софьи Петровны, меня, Дружка и Весты-девственницы».
Несколько дней в Богимове пробыл Суворин, подумывая купить дом с мезонином в близлежащем поместье, — тогда бы Антон был его дачным соседом. Тем временем Маша слегла с симптомами брюшного тифа. Это обеспокоило Левитана, и он прислал еще одно письмо: «Встревожило меня очень извещение о болезни Марии Павловны. Как вы упустили мангуста? Ведь это черт знает что такое! Просто похабно везти из Цейлона зверя для того, чтобы он пропал в Калужской губернии!!! Флегма ты сплошная — писать о болезни Марии Павловны и о пропаже мангуста хладнокровно, как будто бы так и следовало!»
Приписку к письму сделала Софья Кувшинникова (они с Чеховым друг друга не переносили): «Присовокупляю и мои тревогу и сожаление — первую по поводу болезни Марии Павловны, второе по поводу бедного мангуста! Не понимаю, как можно было выпустить на погибель этого маленького чужеземца. Начинаю просто думать, что Вы, Чеховы, страшно завидовали его успеху и потому умышленно не сберегли Вашего соперника!..»
Впрочем, Маша скоро поправилась и уехала в Сумы к Наталье Линтваревой. Без Лики, сестры и мангуста Антону было тоскливо и одиноко. В письмах к Суворину он повел разговор на тему секса. В мае в Петербурге состоялся вызвавший много толков судебный процесс, в котором в качестве обвиняемой фигурировала семнадцатилетняя гимназистка, дочь надворного советника, причем слушание дела проходило в закрытом суде. Суворин поделился с Чеховым подробностями; тот в ответ написал, что нимфоманок следует отправлять в сумасшедший дом, и предсказал судьбу гимназистки: «В провинции у отца она будет давать кучерам и лакеям, потом, когда отец ее прогонит, поступит в бордель или, в лучшем случае в оперетку, а в старости, если не умрет от чахотки, она будет писать нравоучительные фельетоны, пьесы и письма из Берлина или Вены — слог у нее выразительный и вполне литературный»[223]. На рассуждение Суворина о том, что в последнее время «девочки стали столь откровенно развратны», Чехов в письме от 27 мая приводит в пример малолетних обольстительниц у Пушкина и Шекспира и добавляет: «Кстати, о девочках». Далее в тексте густо зачеркнуто 14 строк (дело рук Суворина или Маши), так что мнение Антона на этот счет осталось неизвестным. В Чехове, как и в Суворине, сластолюбие сочеталось с пуританством весьма причудливым образом. Оба они ценили женскую сексуальность, но в отличие от Суворина, Антон опасался близости с женщиной, если это грозило ущемлением его свободы или отвлекало от занятий литературой.
Второго июня охотник с собакой обнаружил в расщелине каменоломни диковинного зверя. Им оказался беглый мангуст. Сволочь был пойман и водворен в Богимово — там он забавлял детей с соседних дач и демонстрировал свою ловкость, расправляясь со змеями.
Весь июнь на лоне природы разыгрывалась странная пастораль. Антон и Лика возобновили переписку, при этом Антон продолжал подшучивать над девушкой, а та играла с ним в кошки-мышки. Несколько дней Лика провела в Москве, подыскивая для Чеховых новое жилье. Вернувшись на дачу, она жаловалась, что Кувшинникова не спускает с нее глаз и что здоровье не позволяет ей выходить по вечерам на улицу. Антон взывал к своей «очаровательной, изумительной» Лике, то прощая ей увлечение «черкесом» Левитаном, то требуя: «Приезжайте же, а то плохо будет». Он послал ей фотографию мичмана с парохода «Петербург», подписав ее «Не забывай своего Петьку». Лика все не приезжала, а в письмах не вполне убедительно пыталась разыгрывать из себя невинность: «У нас тоже великолепный сад <…> да кроме того, еще и Левитан, на которого, впрочем, мне приходится только облизываться, так как ко мне близко он подойти не смеет, а вдвоем нас ни на минуту не оставляют. Софья Петровна очень милая; ко мне она относится теперь очень хорошо и совершенно искренно. Она, по-видимому, вполне уверилась, что для нее я не могу быть опасной…»[224]
Все понимали: Софья Кувшинникова потому столь долго продержалась рядом с Левитаном, что закрывала глаза на его параллельные романы. Впрочем, в середине лета она уехала из Затишья, и Левитану уже больше ничего не могло помешать. На память о тех днях у него осталась подаренная Ликой фотография. В конце июля Антон написал Лике из Богимова письмо от имени сестры: «Если ты решила расторгнуть на несколько дней наш трогательный тройственный союз, то я уговорю брата отложить свой отъезд. <…> С нетерпением ждем». Ответа не последовало. Суворин, снова ненадолго заехавший в Богимово, отговаривал Антона от идеи жениться на Лике[225].
Реакция Чехова на вероломный поступок Левитана была резкой, но искусно завуалированной. Больше он Лике призывных писем не писал. Несмотря на то что работа над книгой о Сахалине была далека от завершения, а повесть «Дуэль» только что отправлена Суворину, он 18 августа написал петербургскому присяжному поверенному и собрату по перу Ф. Червинскому, прося его поинтересоваться расценками в журнале «Нива» и сообщив, что у него есть «подходящий рассказик». Червинский посоветовал передать рассказ в журнал «Север», редактором которого стал В. Тихонов, и в результате отмщение Антона Левитану, Кувшинниковой и Лике нашло выход в напечатанном там рассказе «Попрыгунья». (Хозяину чеховской дачи, Былим-Колосовскому придется подождать три года, прежде чем он будет беспощадно высмеян в другом чеховском рассказе, «Дом с мезонином».)
Работая над «Дуэлью», Чехов обнаружил любопытный человеческий материал в соседе по даче. Зоолог В. Вагнер, прозванный дачниками Паучком, поддержал профессора Тимирязева в критике «шарлатанских» экспериментов над животными в московском зоологическом саду. У Вагнера, ярого дарвиниста, Чехов позаимствовал многие черты характера и убеждения, передав их главному герою, фон Корену. Вместе с Вагнером они написали резкую заметку на злобу дня, появившуюся в «Новом времени» под названием «Фокусники».
К концу августа в Богимове похолодало. Впереди Чехова ждала осень с непогодой и городскими заботами. Тетя Феничка, жившая за хозяйку в чеховском доме, прислала Евгении Яковлевне последнее в своей жизни письмо: «Дорогая сестра Евгения Яковлевна, письмо твое получила, и сметанку, и варенье, и баранину, за все много благодарим, только, голубочка сестрица, не присылай больше, <…> совершенно не могу готовить, просто плачем <…> На Петра и Павла в праздник Святых апостолов супу наварила, а в воскресение-то совсем больна, вот мне хочется хохлацкого пирожка с вишнями, нет сил <…> ты меня-то не зови, лучше бы меня отвезти на маленькую квартирку, здесь я совершенно не могу <…> да за что на меня гнев Божий <…> и все у меня горько в горле, и столько времени я тоскую»[226].
В ответ Антон написал ее сыну Алексею, строго наказав ему кормить тетку маслинами и жареной рыбой, давать порошки от кашля и недоумевая, почему за все лето ее ни разу не смотрел врач. У постели умирающей Антон появится лишь через месяц. В августе он на день выбрался в Москву — однако посетил не тетю Феничку, а московский зоосад.
Двадцать восьмого августа в Москву приехал Павел Егорович. Он отправил домой тетю Феничку с Алексеем, вымел квартиру и остался доволен лишь тем, что кот Картузик истребил всех крыс. Сам Павел Егорович тоже готовился к переезду — Ваня за свое усердие получил в Москве место учителя с прекрасной квартирой. Антон стремился душой к Суворину. Того расстроила смерть слуги «от заворота кишок», и Антон утешал его. Дофин, заподозрив у себя чахотку, уехал на Волгу пить кумыс — Антон уверял Суворина, что Дофин излишне мнителен. Он порадовался за сына и отца, жены которых уехали, дав им возможность отдохнуть в свое удовольствие. «Вам я завидую, — написал Антон в письме Суворину и закончил его совершенно в духе суворинской философии: — В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества — культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли».
В ответ Антон написал ее сыну Алексею, строго наказав ему кормить тетку маслинами и жареной рыбой, давать порошки от кашля и недоумевая, почему за все лето ее ни разу не смотрел врач. У постели умирающей Антон появится лишь через месяц. В августе он на день выбрался в Москву — однако посетил не тетю Феничку, а московский зоосад.
Двадцать восьмого августа в Москву приехал Павел Егорович. Он отправил домой тетю Феничку с Алексеем, вымел квартиру и остался доволен лишь тем, что кот Картузик истребил всех крыс. Сам Павел Егорович тоже готовился к переезду — Ваня за свое усердие получил в Москве место учителя с прекрасной квартирой. Антон стремился душой к Суворину. Того расстроила смерть слуги «от заворота кишок», и Антон утешал его. Дофин, заподозрив у себя чахотку, уехал на Волгу пить кумыс — Антон уверял Суворина, что Дофин излишне мнителен. Он порадовался за сына и отца, жены которых уехали, дав им возможность отдохнуть в свое удовольствие. «Вам я завидую, — написал Антон в письме Суворину и закончил его совершенно в духе суворинской философии: — В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества — культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли».
Глава тридцать четвертая «Дуэль» и голод: август 1891 — февраль 1892 года
Шестнадцатого августа 1891 года, в день своего тридцатишестилетия, жена Александра Чехова, Наталья, родила мальчика, которого окрестили Михаилом. Павел Егорович восславил появление первого законного внука в письме к Александру: «Чеховская фамилия разрослась на Севере и Юге. <…> Умножи, Господи, и посети виноград сей, его же насади десница Твое! <…> Я приехал раньше в качестве Предтечи приготовить путь и Чертог очистить <…> в котором будем жить, как сельди в бочонке по пословице „в тесноте, не в обиде“»[227].
Александр лелеял младенца и даже нанял для него отдельную корову, однако над семейным кланом Чеховых — Гольден вскоре сгустились тучи. Семья Анастасии, старшей и самой благополучной из сестер Гольден, впала в нищету — ее супруг Пушкарев лишился всех своих денег. Вместе с детьми она переехала к Анне Ипатьевой-Гольден, и та снова обратилась с мольбой к Антону: «Обращаюсь к Вам ради Христа, дайте возможность нам пережить это трудное время <…> если не достанет 30 рублей, надо всем выселяться на улицу. Антон Павлович, ради всего святого помогите нам, авось заплатим, хоть и не скоро, да и обращаться к другим тяжело, а Вы — другое дело, это никто не будет знать, а его [Пушкарева] самолюбие не пострадает»[228].
Похоже, что Антон помог Пушкаревым деньгами. Мать сестер Гольден, оказавшись в Москве лишним ртом, перебралась в Петербург к Александру и Наталье. Гагара, как называли ее в семье, прожила с ними восемь лет, хотя была очень плоха и, по словам Александра, «предъявляла настойчивую кандидатуру на Елисейские поля».
Той осенью Антону часто приходилось размышлять о смерти. От туберкулеза умер приятель Александра, Леонид Третьяков. Редактор «Будильника» Курепин, поощрявший ранние литературные опыты Антона, умирал от раковой опухоли на шее. В письме к Суворину Антон сообщал о тете Феничке: «Дни сочтены. Славная была женщина. Святая». Двадцать пятого октября ее не стало[229].
В Москву приехали Суворин и Дофин, остановились в «Славянском базаре», подхватили грипп и заразили им Антона. Он так разболелся, что спиртные напитки стали казаться ему «противными на вкус». На Луке пробил последний час Зинаиды Линтваревой; Антон напечатал некролог в газете «Врач». Той осенью, побывав на трех похоронах, он впал в столь мрачное настроение, что Александр в своем письме сменил обычный шутливый тон на искренне сочувствующий: «Антоша, милый мой. Мне хочется сердечно и искренно согреть тебя лаской. Тебе, бедному, действительно достается много. Твое последнее письмо (закрытое) произвело такое впечатление, что жена заревела, а у меня потускнели очки. Милый мой, дорогой Антоша, тебя некому пожалеть. Тебе не хватает той ласки, которая дается всякому, кого любит женщина».
Антон, впрочем, сам оградил себя от женской ласки. Елена Плещеева ушла из-под носа, обручившись с бароном де Сталь-фон-Голыштейном. Кундасова уехала в Батум (втайне надеясь, что Антон последует за ней). Лика была отвергнута за женское коварство. Не хотел Антон видеть и Елену Шаврову. В письме от 16 сентября он отчитал ее за рассказ «Мертвые люди», в котором гинекологи выведены селадонами и циниками, а холостяки «пахнут, как собаки»: «Гинекологи имеют дело с неистовой прозой, которая Вам даже и не снилась и которой Вы, быть может, если б знали ее, <…> придали бы запах хуже, чем собачий. <…> Все гинекологи идеалисты. <…> Я не смею просить Вас, чтобы Вы любили гинеколога и профессора, но смею напомнить о справедливости, которая для объективного писателя нужнее воздуха».
Когда Шаврова зашла к Антону с визитом, он велел передать ей, что «не принимает»[230]. Лике же, которую тянуло к Антону, оставалось лишь жаловаться на жизнь бабушке: «Вообще живется не особенно хорошо; <…> у Чеховых бываю довольно редко, у Софьи Петровны тоже. <…> Раскаиваюсь, что не осталась на зиму в Покровском. Иногда так хочется к Вам и вон отсюда!»231 Работу в Московской думе Лика оставила; теперь она жила частными уроками и подрабатывала в гимназии. Неожиданно объявившийся отец обещал ей денежную помощь. Она все еще надеялась выучиться на певицу, но холодность Антона повергла ее в депрессию. Всю зиму она писала бабушке о том, что подозревает у себя чахотку.
Друзья Антона нуждались в нем не меньше прочих. Флейтист Иваненко умолял помочь найти ему работу: «Если Вы, Антон Павлович, откажете в моей просьбе, то прошу прислать револьвер, который мы вместе покупали, а если не пришлете, то мне все равно одолжит его Иван Иванович…»[232] Виолончелиста Семашко Чайковский по просьбе Чехова устроил в оркестр Большого театра. Другие так и не дождались участия Антона. В начале ноября ему писал Грузинский: «Сижу и горюю, Антон Павлович! Жена моя простудилась, ухаживая за своей больной сестрой. Той лучше, а жена свалилась с ног, и с ней началось что-то тяжелое. <…> Не посещая здоровых, Вы, быть может, побываете у больных?»[233]
Внимание Антона было занято повестью, которую он отправил летом Суворину. Тот возражал против названия «Дуэль», предлагая назвать повесть «Ложь». Антон настоял на своем варианте. «Дуэль» в большей степени следует традиции русского романа, чем вся предыдущая чеховская проза: ее герои — один из них носит славянскую фамилию Лаевский, а другой — немецкую, фон Корен, — являются представителями конфликтующих мировоззрений (пассивного славянского и маниакального немецкого) и дерутся на дуэли. Новизна повести состоит в том, что Чехов не сочувствует ни тем, ни другим убеждениям, хотя своих героев он любит. Читая «Дуэль», трудно представить себе, что автор недавно побывал на Сахалине, — место ее действия напоминает Батум или Сухум и скорее заставляет вспомнить о поездке Чехова на Кавказ в 1888 году с Дофином. Повесть начинается и заканчивается сценами у моря, и слова героев заглушает шум волн. Роль положительных персонажей играют местные жители (их гармоничное единение противостоит раздорам между «колонизаторами»), а также наивный дьякон, нарушающий ход дуэли, и снисходительный к человеческим слабостям врач, пытающийся уладить конфликт между Лаевским и фон Кореном. Такие сахалинские впечатления, как жизнь коренного населения и миссионерство отца Ираклия, если и нашли отражение в повести, то лишь в ряде незначительных деталей.
Повесть имеет вполне законченный сюжет. Лаевский приезжает на Черноморское побережье с чужой женой. Узнав, что в Петербурге умер ее муж и понимая, что теперь он будет вынужден на ней жениться, он пытается собрать деньги для тайного побега. Фон Корен, морской зоолог, приезжает в тот же самый город, чтобы подготовиться к экспедиции. Пытаясь оправдать моральную трусость, Лаевский в пародийном ключе развивает толстовские идеи о порочности и никчемности женского племени. Фон Корен убежден, что в интересах цивилизации следует помочь природе в уничтожении «хилых и негодных». В подтверждение своих научных взглядов он собирается убить Лаевского на дуэли. Кульминация повести столь же традиционна, как и ее конфликт. Невенчанная жена Лаевского сломлена и физически, и морально; тот же, узнав, что она уступила домогательствам полицейского пристава, переживает глубокое потрясение. Выстрелы, прозвучавшие на дуэли, преображают героев: Лаевский и его жена начинают новую жизнь, а фон Корен освобождается от непримиримости, признавая, что «никто не знает настоящей правды». Из-под обломков рухнувших интеллектуальных теорий пробиваются наивные верования доктора Самойленко и дьякона. Оптимистичный конец повести не вполне убедителен: она слишком привязана к модным для того времени идеям — аскетизму Толстого и «борьбе за существование» Дарвина. Лаевский своей истеричностью и неумышленностью поведения напоминает Александра Чехова; в фон Корене сошлись одержимость Пржевальского, несокрушимость логики профессора Вагнера и твердость убеждений самого Антона. При этом два главных героя повести являют собой две авторские ипостаси, вступающие между собой в конфликт на фоне равнодушной природы. В последующих чеховских произведениях этот конфликт будет развиваться без вмешательства автора: читатель сам должен убедиться в том, что любая идеология празднословна.