Двадцатого декабря Маша нарушила уединение брата. До Аутки она сама добралась на извозчике, так как Антону нездоровилось, а Евгении Яковлевне он не позволил выходить из дому под дождем. Вслед за Машей в Ялту приехал Левитан. Услышав от Антона, что он скучает по русскому пейзажу, художник попросил у Маши кусок картона и набросал этюд со стогами сена под лунным светом — картина украсила камин в кабинете Чехова. Рождественские праздники прошли невесело — незадолго до этого умер Григорович, и хотя Антон уже не был с ним близок, как раньше, он по-прежнему чтил его как патриарха русской литературы и открывателя молодых талантов. Худеков, редактор «Петербургской газеты», сообщал Антону: «Незадолго перед смертью он был у меня и все твердил „жить хочу“. Долго и много вспоминал про Вас, и как душевно отзывался он о „невольном изгнаннике“, обреченном жить вдали от друзей… в прескучной Ялте». Отдалился Антон и от тех петербургских литературных кругов, в которые попал когда-то благодаря Григоровичу. Подписав контракт с Марксом и получив последние деньги от Суворина, Чехов теперь лишь изредка писал бывшему патрону, несмотря на упреки Эмили Бижон[482] и бесстыдно кокетливые письма Насти Сувориной, которая была на пороге новой помолвки[483]. Потеряв Антона, Суворин получил к своим услугам Мишу — тот рассорился с ярославским начальством и вообще скучал в провинции, мечтая о журналистской работе в «Новом времени». Суворин решил использовать младшего брата, чтобы вернуть под свое крыло старшего. В письме от 22 января Миша сообщал Антону:
«Оба они, и он, и она, встретили меня, как родного, и целые два вечера изливали передо мною свою душу. <…> Со слезами на глазах и с пылающими щеками Анна Ивановна уверяла меня, как им горько, что нарушились отношения между тобою и ими. Они тебя очень любят. <…> „Голубчик Миша, я знаю, отчего это случилось. Антоша не захотел простить моей газете ее направления“. <…> Их глубоко огорчило, что ты продал свои сочинения Марксу, а не Суворину. Анна Ивановна во всем обвиняет одного только Суворина. <…> „Алеша, ты ведь знаешь Антона, он человек одаренный, решительный, смелый. Сегодня он здесь, завтра вдруг собрался и уехал на Сахалин“. <…>Суворин просил меня убедить тебя, чтобы ты выкупил обратно от Маркса свои сочинения <…> И далее: „Я ужасно любил и люблю Антона. Знаете, я с ним молодею… Ни с кем в моей жизни я не был столь откровенен, как с ним… И что это за милый, великолепный человек! Я с радостью выдал бы за него Настю“»[484].
Отвечая Мише, Антон опроверг доводы Суворина («тебя обворожили») и прибавил: «Это я пишу исключительно для тебя одного». Однако усилия Суворина не пропали даром, и спустя год Миша был в числе его сотрудников.
В наступившем году Чехов «за заслуги в образовании» получил орден Станислава 3-й степени (такую же награду имела половина преподавателей таганрогской гимназии). Его также избрали почетным академиком «по разряду изящной словесности». Это звание жалованья не предусматривало, зато освобождало от цензуры, проверок на таможне и даже ареста (а также от академических премий). Сам же Чехов рекомендовал в академики своего недруга, критика Михайловского, и своего приятеля, замученного жизненными невзгодами писателя Баранцевича. «Academicus» Антон стал мишенью для дружеских шуток и адресатом многочисленных устных и письменных прошений. Дядя горничной в доме Чеховых теперь называл Антона не иначе как «ваше превосходительство».
Левитана, жить которому оставалось считанные дни, поразило мрачное настроение Антона. «Я склонен думать, что эта твоя лихорадка есть лихорадка самовлюбленности — твоей хронической болезни!» — писал он Чехову 7 февраля. Посмотрев в декабре «Чайку», из всех эпизодов он выделил лишь тот, «где доктор целует Книппер». В письме от 16 февраля снова зазвучали его привычные интонации героя-любовника: «На днях был у Маши и видел мою милую Книппер. Она мне больше и больше начинает нравиться, ибо замечаю должное охлаждение к почетному академику».
Повесть «В овраге», напечатанная в журнале «Жизнь», объединила Чехова с людьми, которых Суворин считал преступниками: с марксистами Горьким и Поссе (редактором «Жизни»), то и дело попадавшими под арест или полицейский надзор. Таким образом, не только Адольф, но и Карл Маркс отрезал Чехова от Суворина. Сохранив к своему покровителю теплые чувства, Антон тем не менее настраивал против него и Мишу, и других. А связь Чехова с либералами не поколебалась даже тем, что повесть «В овраге» была напечатана с чудовищным количеством опечаток — Антон назвал это «оргией типографской неряшливости». Прототипы повести, по мнению автора, были еще хуже, чем ее герои, однако далеко не все жизненные наблюдения — вроде пьющих и развратничающих малолетних детей — нашли отражение на ее страницах: «говорить об этом считаю нехудожественным», — заявил Чехов.
Доктор Альтшуллер, в конце февраля обследовав Антона, определил, что левое легкое у него стало хуже, хотя правое оказалось чистым. В тот год весна пришла в Ялту рано. В иные дни Антон совсем не кашлял по утрам. Две старые женщины, Евгения Яковлевна и кухарка Марьюшка, в отсутствие Маши взявшие на себя робкие заботы о здоровье Антона, порой забывали о собственных болячках. Повесть «В овраге» вызвала восхищение не только читателей, но и критики, около года не обращавшей внимания на чеховские сочинения. Антон не спешил приниматься за новую вещь — пьеса «Три сестры» пока пребывала в зародыше.
В середине февраля после десятиградусных морозов у Чехова в саду расцвели камелии. «Мне кажется, что я, если бы не литература, мог бы быть садовником», — сказал Антон. Он с нетерпением, как Магомет прихода горы, ждал, когда Немирович-Данченко, Ольга Книппер и другие лучшие люди труппы прибудут на гастроли в Крым. Еще в Рождество он просил Машу убедить Ольгу, чтобы та приехала на лето в Ялту. Барышни вместе праздновали Масленицу — ели блины сначала у Маши, а потом у Вани — и перешли на «ты». Маша отнюдь не терялась в обществе Ольги, куда более искушенной в светской жизни: она завела с ней дружбу и уже манипулировала ею от имени брата, как это прежде бывало с Дуней Эфрос, Ольгой Кундасовой и Ликой Мизиновой. Теперь Маша с Ольгой стали неразлучны, и Антон мог быть уверен: если одна из них поедет в Ялту, следом двинется и другая.
Глава семьдесят первая Ольга в Ялте: март — июль 1900 года
Для Антона первой ласточкой весны в Ялте стал Александр Вишневский. Он приехал заранее, чтобы проверить обшарпанный ялтинский театрик и его электрическое освещение, которое в конце концов станет причиной его гибели. Вишневский довел Антона до белого каления тем, что предавался воспоминаниям о таганрогских гимназических днях и просил подавать реплики из «Дяди Вани» и «Чайки». Антон другу своей юности отомстил, но незлобно: в пьесе «Три сестры» вывел глуповатого и прямодушного Кулыгина, не столько предназначив эту роль для Вишневского, сколько списав ее с него. Билеты на все пять представлений МХТа в Ялте — «Одинокие» Гауптмана и чеховские пьесы — были распроданы; московский театр заинтересовал даже крымских караимов. По просьбе Антона пьесы не сопровождались списками исполнителей, и заранее было оговорено, что индивидуальных выходов актеров на аплодисменты не будет. Редко когда ему приходилось со столь сильным нетерпением ожидать публичного мероприятия, хотя на деле потребовалось лишь повстречаться с инженером-электриком и убедить Ялтинскую городскую управу, что пьеса «Одинокие» прошла цензуру.
С деньгами стало получше — Общество драматических писателей и композиторов выплатило Чехову за квартал 1159 рублей. В Крым начал съезжаться народ. Первым собирался приехать из Таганрога кузен Георгий. Тридцать билетов на ялтинские представления МХТа заказал Горький. Машу вместе с Ольгой Антон ожидал на Страстной неделе — вперед себя сестра выслала подушки, посуду и кровати. Евгения Яковлевна готовилась к большому наплыву посетителей. Двенадцатого марта приехал и остановился у Чеховых кузен Георгий; Горький прибыл 16-го (за ним по пятам следовал филер); 25 марта из Москвы пожаловала группа врачей, желающих стать свидетелями триумфа своего коллеги.
Антон во всем, что происходило, упорно настаивал на своем. Ольгу Книппер он попросил: «Только, пожалуйста, не берите с собой Вишневского, а то он здесь будет следовать за Вами и за мной по пятам и не даст сказать ни одного слова; и жить не даст, так как будет все время читать из „Дяди Вани“». Сергеенко Антон предупредил, что разместить его у себя не сможет, и присоветовал отдаленный Симеиз. В конце марта скорый московский поезд прибыл в Севастополь, доставив три вагона театральных декораций, костюмов и бутафории. Театру это обошлось в 1300 рублей, которые Немирович-Данченко намеревался возместить за счет постановки «Дяди Вани» на петербургской сцене. Второго апреля в Ялту приехали Маша и Ольга[485]. Комнату Ольге отвели рядом с Машей, внизу, спальня же Антона была наверху. Лестница громко скрипела, а Евгения Яковлевна спала очень чутко, так что ночные визиты актрисы к писателю были затруднены.
Седьмого апреля труппа МХТа прибыла в Севастополь, откуда начинались ее крымские гастроли. В пьесе «Чайка» теперь играла новая Нина Заречная — Мария Андреева. Днем позже у Антона случилось геморроидальное кровотечение, и совместную поездку с Ольгой навстречу актерам пришлось отложить до 9 апреля. В Севастополе Антон впервые увидел на сцене своего «Дядю Ваню» и с неудовольствием выслушал громовые аплодисменты публики, увидевшей в зале автора. На следующий день он обошел развалины античного Херсонеса, а к вечеру снова был в театре, чтобы увидеть Ольгу в роли благородной обольстительницы в пьесе «Одинокие». Роль эта была у Ольги не из лучших, и именно она сильно задела молодого поэта Лазаревского, который стал надоедать Антону довольно нетактичным поведением: «Актриса Книппер стала мне противна своей ролью так, что казалось, если бы я с нею познакомился в жизни, то и тут она осталась бы такою же противной. Я и этим поделился с Чеховым»[486].
Тринадцатого апреля, на день раньше труппы, Антон и Ольга покинули гостиницу Витцеля и отправились из Севастополя в Ялту. Там Чехова, греющегося на солнце и следящего за разгрузкой декораций, обнаружил появившийся в Ялте Станиславский. В течение следующих десяти дней чеховский дом осаждали актеры и писатели. Чехов посмотрел постановки обеих своих пьес, попурри из ранних рассказов, а также сцены из спектаклей других авторов. Публика была щедра на аплодисменты, что Антон переносил с трудом. Горьковская «Песня о Соколе» тоже не оставила зрителей равнодушными. Бремя славы Антон нес с деликатностью; Немировичу-Данченко он подарил золотой брелок в форме книги с надписью «Ты дал моей „Чайке“ жизнь. Спасибо!» Двадцать четвертого апреля, после прощального банкета, труппа МХТа отправилась по бурному морю в Севастополь; оставив в кабинете у Антона переплетенные красной лентой пальмовые ветви с надписью «Глубокому истолкователю русской действительности», а в саду — качели и скамейку из декораций к «Дяде Ване». Маша еще с неделю пробыла в Ялте, а затем уехала в Москву принимать экзамены в гимназии Ржевской, пообещав вернуться к середине мая.
Обещала вернуться и Ольга — при условии, что Антон не удерет в Париж. В письме к Евгении Яковлевне она попыталась подобрать ключи к ее сердцу: «Мы внесли Вам такой беспорядок, что, право, стыдно вспомнить. Вы, наверное, теперь отдыхаете и приходите в себя после нашего нашествия. Спасибо Вам за все, за все». Антон и Ольга теперь не скрывали своей близости. Из Ярославля Миша пытал в письме Машу: «А здесь разнеслись слухи, что он женится. Я было поверил. В особенности когда заговорили о барышне с немецкой фамилией. Я вспомнил, что ты упоминала о какой-то Книппер когда-то». Маша же, ничего не имея против Ольги в качестве своей подруги и Антоновой любовницы, была глубоко обеспокоена перспективой иметь ее в качестве невестки. В письмах к Ольге ласковое обращение «дорогая Олечка» чередуется с фразами «подлый немец» и «какое поросятельство». (Шутливые оскорбления были характерны для Машиного эпистолярного стиля — и таком же тоне писала письма и Лика Мизинова, а вот Ольга Книппер, если негодующая, то открыто, а если ласковая, то непритворно, так и не смогла ни привыкнуть к подобному языку, пи перенять его.)
Невзирая на то что Евгения Яковлевна панически боялась остаться в доме одна, Антон уехал в Москву через четыре дня после Машиного отъезда. В квартире у сестры он остановиться не пожелал, предпочтя гостиницу «Дрезден», в которой был лифт, а рядом с номером — ватерклозет. Здесь же он мог встречаться с Ольгой без посторонних глаз. По прибытии Антон дал телеграмму Суворину, и тот вместе с Дофином выехал в Москву ночным поездом. Тринадцатого мая Маша отправилась в Крым к Евгении Яковлевне. Общаясь с Сувориным, Антон поведал ему, какую скуку нагоняет на него Станиславский. Суворин записал в дневнике: «Говорили о продаже им сочинений Марксу. У него осталось всего двадцать пять тысяч рублей. — „Не мешает ли вам то, что вы продали свои сочинения?“ — „Конечно, мешает. Не хочется писать“. — „Надо бы выкупить“, — говорил я ему. — „Года два надо подождать, — говорил он. — Я к своей собственности отношусь довольно равнодушно“. Ездили на кладбище. В Девичьем монастыре могила его отца. Долго искали. Наконец, я нашел. <…> Он проводил меня на железную дорогу. Он поправился. Зимой было одно кровохарканье, и то маленькое. <…> С Чеховым чувствую себя превосходно. Я на двадцать шесть лет старше его. Познакомились мы с ним в 1886 году. „Я тогда был моложе“, — сказал я. — „А все-таки на двадцать шесть лет и тогда были старше“».
Антон навестил умирающего Левитана. Простив художнику романы со своими дочерьми, за ним снова ухаживала Анна Турчанинова. Температура у него доходила до сорока с лишним градусов, и Турчанинова писала вдогонку Антону: «Ужас закрадывается в душу <…> Не верю, что не выхожу»[487]. Проведя в Москве лишь девять дней, Антон выехал в Ялту, и в следующем письме Ольга Книппер спрашивала его: «Вы вчера уехали ужасно расстроенный, милый писатель. Почему?» Антон написал в ответ, что в Москве его мучили головные боли и жар.
В отсутствие Антона Евгения Яковлевна нашла повод для недовольства: ей надо было показаться зубному врачу, а сын оставил мало денег. Брошенная на произвол судьбы мать стала для Миши прекрасным предлогом наведаться в Ялту. Антон же, пробыв дома с неделю, несмотря на скверное самочувствие, вновь отправился в путь. В письме от 29 мая Маша с тонким злорадством описывала события Ольге: «Собирай скорее свои пожитки и приезжай к нам без разговоров! <…> Вчера проводили Антошу на Кавказ. Он поехал в компании с Срединым, Горьким, Алексиным и Васнецовым, художником. Они сговорились насчет поездки как-то быстро, быстро и собрались. Маршрут их следования: Новороссийск, Владикавказ, Военно-Грузинская дорога, Тифлис, Батум и обратно Ялта. Уехал Антон больше оттого, что нагрянули, совершенно неожиданно, не предупредивши, родственники — Миша с женой, ребенком и нянькой. Шумно и неинтересно. На днях приезжает Ваня, тоже с семейством… Писатель вернется к 8 июня домой. Вы, вероятно, не встретитесь».
Команду путешественников подобрал Горький, включив в нее двух врачей и художника, трое из них были чахоточные. Возможно, Чехов и Книппер заранее условились о встрече, поскольку вместе с матерью Ольга в то время была во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге собиралась ехать до курорта Боржом, где им предстояло провести лето. Однако прошедшие дожди дорогу размыли, и свидание в назначенном месте не состоялось. Тифлисская газета сообщала, что, прибыв в город на неделю, Чехов, Горький и Васнецов остановились в Северных меблированных комнатах. Антон и не подозревал, что в это же самое время в Тифлисе находилась и Ольга, однако ее невестка, регулярно читавшая газеты, разыскала Чехова по телефону: тот поначалу попытался отделаться от нее, приняв за назойливую поклонницу[488]. Повстречались Антон и Ольга в поезде, выехав из Тифлиса, и через несколько часов расстались. Дочь и мать Книппер пересели на боржомскую ветку.
Маша ничего об этом не знала и 12 июня писала Ольге: «Если через четыре дня ты не приедешь, то между нами все кончено и мы больше не знакомы! Сегодня проводим Мишу с семьей. Было грустно, я успела привыкнуть к ним». Антон позаботился о том, чтобы разминуться с братом и маленькой племянницей в один день. Горький с семьей уехал несколькими днями позже. Ольга пожаловала в Ялту 23 июня.
Вместе они провели шесть счастливых недель, хотя известно об этом крайне мало. Чехов почти ничего не писал, но работа над «Тремя сестрами» медленно продвигалась. Были и небольшие огорчения: еще до приезда Ольги в ялтинской гостинице остановилась Мария Андреева; кроме того, Антона продолжал преследовать поэт Лазаревский — наблюдал, как тот пил чай в компании Маши и Ольги: «Чехов присел за Книппер и выглядывал оттуда. Одет он был, не в пример Горькому, положительно франтом. Запонки золотые, желтые ботинки, пиджак, пальто — все это самое элегантное. Через несколько времени к столу подошла и Желябужская [М. Андреева]. Чехов к ней чувствует больше чем обыкновенную симпатию».
Евгения Яковлевна с Машей перебрались в Гурзуф на купленную Антоном дачу. Антон и Ольга остались в доме вдвоем, и ситуация напоминала запись в чеховской записной книжке о том, как избавиться от непрошеных гостей: некто «нанял француженку, которая жила у него за жалованье под видом содержанки, это шокировало дам». Их больше не смущали скрипучие ступени, тревожившие сон Евгении Яковлевны и Маши, когда Ольга с подушкой и свечкой пробиралась в комнату Антона или когда навещала его на рассвете, вернувшись в дом после морского купания.
Просителям и визитерам давали от ворот поворот, за исключением молоденькой Ольги Васильевой, к которой Чехов проникся жалостью еще в Ницце. Вице-консул Ментоны Юрасов умолял Антона быть с ней помягче: «Васильева Вас любит, и Ваше слово для нее закон. <…> Она не знает, что делать со своей самостоятельностью, — а опереться ей не на кого. Она существо несчастное, жалкое и достойное сострадания»[489].