– Ну… есть, знаете ли, церковь, – в замешательстве промолвил О’Киф, почёсывая рыжую голову. – Славное зданьице, доложу я вам. Один жентельмен приезжал сюда в позапрошлом году аж только за тем, чтоб взглянуть на неё. Может, вашим милостям…
– К дьяволу церковь! – прорычал Боб с такой яростью, будто он радикальный сторонник отделения Церкви от государства. – Мы уже пять раз в ней были за эту неделю, пропустив только воскресенье. Что ещё предложишь, старый кельтский путеводитель?
Надо сказать, что наш хозяин имел обыкновение выказывать полнейшее равнодушие по части невразумительных цветистых эпитетов, коими уснащал свою речь Боб, характеризуя своё к нему, хозяину, отношение. Он только ещё малость подумал над предложенной головоломкой.
– А что? Знаете, в болотах наших есть ведь провал, – предложил он без особой уверенности, – та самая дыра, куда ребята скинули мистера Лайонса из Гленморриса – будь он неладен! После того, как они его пристрелили. Так вот, вам, может, пришлось бы по душе взглянуть, где его потом нашли – башкой в грязи, а ноги торчат. Эх, судари вы мои, славное то было зрелище для наших крестьян! Уж трудились они на него, трудились, бедняги, как какие-то рабы, а он, погань такая, возьми да вылези вдруг со своими сверхурочными двадцатью пятью процентами ренты, да ещё пригрозил, что выдворит всех, кто ему не заплатит, к свиньям собачьим! Только вы, ясное дело, прихватите с собой чем червячка заморить и чем горло промочить – парнишка вам всё поднесёт. Потому как лучшего места на свете для пикника, чем у этой самый дыры, ну просто ни в жизнь не придумать.
– Перспектива в самом деле заманчивая, – откликнулся я. – Только сдаётся мне, велико вероятие, что безобидные труженики полей могут снова возыметь фантазию высадить ещё парочку англосаксов в ту же самую дыру на болоте. Видать, у неё не может быть иного употребления. Нет, О’Киф, мы отвергаем ваше предложение.
– А чтой-то там за деревья, вон те, на востоке? – поинтересовался Боб. – Там наверняка найдётся на что посмотреть.
– Найтись-то найдётся, только вас там ведь и пристрелить могут, коль вы высунете носы над забором. То частное владение, сэр, земли семьи Клермонт.
– В славные края нас занесло, Джек! – не без ехидства заметил мой товарищ. – Не знаю, как тебе, а по мне, хоть бы старикан наш, О’Киббл, нарыл где-нибудь кодицил[10], отчуждающий у нас поместье и передающий его кому-нибудь другому.
– Да что вы, в самом деле! Разве можно судить о наших краях сейчас, когда тут всё спокойно? – начал терять терпение наш хозяин. – Подождите, пока заварушка не начнётся опять – глядишь, на следующий год или там ещё через годик. Здесь ведь весело, здесь такая потеха, когда ребята разойдутся! Никто уж не будет вздыхать о прелестях пизажа. А как вы сами к тому времени, глядишь, здешними помещиками заделаетесь, так вам будет ни в жисть не пропустить смысла этой забавы.
– А как насчёт этих Клермонтов? – спросил я наудалую. – Они что, живут на собственной земле?
– Спаси бог, сэр! Ну вы и сказанули, прямо в точку попали! Они ведь только и делают, что живут на собственной земле. Они уж лет пятнадцать как никуда с неё не высовываются!
– Как так? – воскликнули мы в один голос.
– Высоченный кирпичный забор – просто крепостная стена, и они – ни шажочка за ворота своего парка. Ни один человек, из тех, с кем я говорил, не видел лица мисс Клермонт – только старого Денниса, привратника, а это негодяй с грязным языком. Она же, сказывают, сделалась самой хорошенькой девчонкой во всём графстве, не говоря уж о двадцати пяти тысячах в собственном владении.
– Что?! – взревели мы оба.
– Двадцать пять тысяч фунтов, – торжественно отчеканил О’Киф, – а коль помрёт наконец старая кошка, её мать, так и всё состояние семейства достанется этой мисси.
– Что она такое? Где она? Кто она? Что всё это за дьявольщина и чертовщина? – восклицали мы с Бобом, сооружая что-то вроде строфы и антистрофы в греческом хоре, ведомом хозяином.
Рассказ О’Кифа об истории семьи Клермонт оказался весьма примечателен, и, если очистить его от множества несообразных ирландских цветистостей и отступлений, сводился к следующему. Лет где-то шестнадцать назад некий майор Клермонт явился в графство, привезя с собой огромную сумму денег наличными, а также жену импозантной наружности, сильно смахивавшую на иностранку, и хорошенькую дочурку лет примерно двух. Истратив часть пункта первого на покупку довольно крупного имения по соседству со здешней деревней, он обосновался в этом поместье в расчёте на признание со стороны помещиков графства. И таковое не замедлило последовать, в отношении, по крайней мере, самого майора, ибо он, как старый гвардеец, занимал в обществе твёрдое положение, чему немало способствовали и многие его собственные качества, достойные всяческого уважения. Но с мадам дело обстояло иначе. Мужчины могли пить старый кларет бывалого вояки или поохотиться денёк-другой в его фазаньих заказниках, но жёны их всё это время на глаза не показывались. О происхождении миссис К. ходили самые невероятные слухи. Утверждалось даже, что до замужества она выступала на сцене; а кто-то говорил и ещё более ужасные вещи. Некоторые заходили при этом настолько далеко, что позволяли себе сомневаться, имеется ли у неё вообще клочок голубой бумаги, коего требует цивилизация[11]. Именно последнее суждение донёс до ушей майора какой-то любитель совать свой нос в чужие дела, не поколебавшийся при этом связать его с именем соседствующего помещика. Майор, надо сказать, был вспыльчивый холерик. Он схватил один из своих самых тяжёлых охотничьих хлыстов, вскочил на коня и в ярости помчался по аллее с достойным намерением побеседовать с очернителем репутации своей жены. К удивлению привратника, ветеран верховой езды покачнулся у него на глазах в седле, когда пулей выскочил из ворот, а затем с глухим стуком упал навзничь прямо на пыльную дорогу. Местный доктор объявил, что это – апоплексический удар, семейный же врач предпочитал видеть в этом порок сердца, но, какова бы ни была причина, достойный дух майора отлетел далеко прочь от Гленмэголи. Вот тогда-то и сказалась в полной мере безудержная чужеземная страстность, которая читалась на лице жены, и заявила о себе в полную силу: вдова пожелала остаться жить в поместье, потому как оно ей пришлось по душе, но жизнь её отныне была предназначена к тому, чтобы оплакивать понесённую утрату и воспитывать дочь на свой иноземный лад. Она поклялась, что никогда впредь не обменяется ни единым словом или взглядом хоть с одним живым существом, проживающим в этом графстве, ибо все они оскорбили её и стали, пусть и косвенно, причиною смерти её горячо любимого супруга. Большие ворота были замурованы, в них оставили только маленькие окошки, через которые передавались из рук в руки пищевые припасы и прочие предметы необходимости, заказанные Деннисом, несносным привратником миледи. Внушительный ряд пик был воздвигнут на кирпичной стене, всегда окружавшей поместье. В этом чрезвычайном уединении, отрезанные от всего мира, миссис Клермонт и её дочь прожили пятнадцать лет, скрытые от всех глаз людских, за исключением нескольких слуг-англичан, пожелавших остаться с ними, да ещё, быть может, случайного храброго мальчишки, не побоявшегося забраться в лес, окружающий усадьбу. Видимо, подобные отчаянные разведчики и принесли в большой мир весть о необычайной красоте юной наследницы поместья, хотя ни один взрослый мужчина до сей поры не имел возможности составить собственного мнения о предмете столь важном. И сейчас наследница Гленмэголи приближалась к своему восемнадцатилетию.
Таково было повествование О’Кифа, которое мы с Бобом выслушали с превеликим вниманием, уперев локти в стол, а подбородки – в ладони.
Как только О’Киф закончил, наступила тишина, которую ни один из нас не стремился прервать. Боб Эллиот яростно дымил своей трубкой, а я мечтательно смотрел в окно на соломенные крыши домиков и длинную унылую поверхность болот, уходивших вдаль до самого горизонта.
– Она красивая? – спросил Боб в конце концов.
– И ещё как!
– И богатая? – поинтересовался я.
– Дьявольски богатая.
Снова наступило молчание. И посреди этого молчания наш достойный хозяин, решив, очевидно, что мы не самая подходящая для него компания, тихонько вышел из комнаты, неведомо почему ступая на цыпочках, словно боялся нас разбудить.
Предоставленные самим себе, мы сделались лишь задумчивее прежнего. Боб беспокойно прохаживался перед дверью туда-сюда, я же насвистывал что-то себе под нос и по-прежнему смотрел в окно. Оба мы совершенно углубились в свои мысли.
– Нет, ты только попробуй представь себе девушку, ни разу не видевшую нашего брата мужчину! – прорвало наконец Боба.
– Девушку, которой не коснулись условности цивилизации! – внёс и я свою лепту.
– До чего же она должна быть безыскусна и как простодушна! – рассуждал мой товарищ, теребя свой ус.
– Какая бездна нерастраченной любви должна таиться в её сердце! – воскликнул я, напяливая на себя личину томительной пиратской страсти.
– Как она, должно быть, ребячлива и как романтична! – изрёк Боб, приглаживая волосы перед зеркалом.
– Как, надо полагать, легко решительному малому завоевать её! – ввернул я, улыбаясь своему собственному отражению поверх Бобова плеча.
И вот что странно, за весь длинный остаток дня, хоть нам и не подвернулось ни малейшего развлечения, никто из нас не жаловался более на скучное прозябание в этом Гленмэголи. Казалось, оба мы как-то вдруг сразу примирились с созерцательной жизнью и даже к Пендлтону стали куда более терпимы, хотя до недавнего времени его довольство обстоятельствами представлялось нам по меньшей мере оскорбительным. Он явился где-то к ужину со своим альбомом зарисовок, в заляпанных грязью башмаках, и имел вид самый счастливый, будто ему довелось обретаться среди живописнейших и самых изысканных ландшафтов на свете. Надо признать, что, не будь Пендлтон так застенчив и робок, он показался бы вполне приятным малым, ну, по крайней мере, в мужском обществе, хотя, разумеется, его скромность неизбежно превратила бы его в пустое место в глазах женщины. Он высок, строен, светловолос, короче, довольно красивый молодой человек, и уж во всяком случае гораздо красивее Боба.
Я не слишком-то хорошо спал этой ночью, да и товарищ мой, надо полагать, тоже. Около двух часов по полуночи его растрёпанная голова вдруг просунулась в мою полуоткрытую дверь.
– Привет, Джек, – сказал он, – ты спишь?
– Нет.
– Так какая цифра там называлась?
– Двадцать пять, – проворчал я.
– Надо же, а я думал, только двадцать. Спасибо! Спокойной ночи! – И голова исчезла, словно призрак в «Макбете».
– Спокойной ночи! – пробурчал я.
Не приходилось сомневаться, что мысли наши двигались практически по той же самой колее. Что до меня, то планы мои вполне созрели, так что я мог позволить себе улыбаться раздумьям Боба. Пока он предаётся бессмысленным мечтаниям об ожидающем его сокровище, я просто сгребу добычу и унесу её с собой. Железная решимость всегда отличала нас, Веркеров. Засыпая, я не переставал посмеиваться про себя, когда думал, как ловко я обойду своего родича завтра.
День занялся без единого облачка на небе. Эллиот и Пендлтон оба сидели за завтраком в тягостном молчании, а я, полностью углубившись в обдумывание предприятия, которым намеревался заняться без всякого откладывания в долгий ящик, даже не пытался вступать с ними в разговоры. После завтрака Пендлтон заявил о своём намерении совершить небольшую прогулку в поисках живописных эффектов, а Боб почти тут же вышел из дому, чтобы глотнуть побольше свежего воздуха. Всё это было как нельзя более кстати. Я всё утро напрягал голову, как бы мне избавиться от своего товарища, а он вдруг сам проявил столь достойную инициативу. Дав ему полчаса форы, чтобы он успел убраться куда подальше, я выскользнул через чёрный ход Шамрок-Армса и бодрым шагом направился по Морристонской дороге к усадьбе Клермонтов.
Единственное, что меня несколько беспокоило и вызывало сомнения, так только то, каким всё-таки образом мне добиться встречи с юной леди? Улыбнись удача мне в этом, а остальное уж не составит особого труда – так помышлял я тогда. Я представлял себе умственное состояние младой красавицы, чувство одиночества, которое неизбежно подавляет юную душу. Сердце её, заточённое вдали от мира, должно рваться к мужской груди, на которую можно доверчиво склонить головку, и, конечно же, к сильной мужской руке, которая только и способна разорвать её оковы. Помимо того – и не надо об этом забывать, – я мужчина, наделённый исключительными личными достоинствами. Здесь нет и речи о самодовольстве, просто я вполне объективен, оценивая свои преимущества. И очам, которым доводилось время от времени видеть одного только привратника Денниса, «грязного на язык негодяя», как характеризовал его почтенный О’Киф, я должен был бы представиться по меньшей мере Адонисом. Да, кстати, а как быть с этим Деннисом? Может, моё вторжение не придётся ему по душе? Ба! В конце-то концов, это всего лишь старик. О’Киф что-то сказал и об этом. Да и чем не рискнёшь ради девушки, которую ты готов обожать? А вдруг у него ружьё? У этих ирландцев такие горячие головы, да ещё они такие кровожадные! Право слово, есть над чем призадуматься – и шаги мои как-то сами собой замедлились.
Я как раз подошёл к тому месту, где вдоль дороги пошла высоченная кирпичная стена с островерхим гребнем, ощетинившимся железными пиками и посыпанным осколками бутылочного стекла. Во всём этом нетрудно было признать по описаниям, данным О’Кифом, границу владений семейства Клермонт. За стеной, насколько я мог судить, был густой лес. Итак, я решаюсь или нет? Я подумал о двадцати пяти тысячах фунтов. Да и что привратнику делать с ружьём? То-то будет сюрприз для Боба Эллиота – а уж для Пендлтона, скромняги Пендлтона! Ха-ха-ха! Как они будут клясть себя за недостаток предприимчивости, когда увидят, что за добыча проскользнула у них между пальцев! А в Лондоне? Представить только, как заговорит наша братия – пусть бы даже я потерпел неудачу! Репутация предприимчивого донжуана мне обеспечена! Я уже видел, как Клинкер, или Ватерхьюз, или ещё кто-нибудь из наших заваливается в винный погреб в Темпле и ведёт такие речи: «Послушайте, братцы, что я вам скажу! Знаете, что новенького учудил наш Веркер? Сущий дьявол этот Веркер, когда дело доходит до женщин! Так вот, пару недель назад он побывал в Ирландии, и там…» И так далее, и тому подобное, и прочая, прочая…
– Богом клянусь! – воскликнул я, бросаясь к стене в порыве безрассудства. – Я своего добьюсь, пусть бы мне и пришлось ободрать колено!
Колено я и в самом деле ободрал, да не одно, а оба, но это ещё не всё. Ещё я расстался с частью волос на голове, разодрал в кровь плечо, локоть, кисти рук и лодыжки, а также порвал пальто и потерял шляпу. Наградой за всё мне было то, что я сижу теперь верхом на стене и взираю оттуда вниз, на запретные земли за ней. При мысли о том, как я сейчас обойду двух своих товарищей, мне хотелось смеяться. Не сомневаюсь, я бы так и сделал, если б ржавое железное остриё не впилось мне прямо в ногу.
С той стороны стена не казалась такой высокой. Я ухватился за самый крайний выступ, какой мне удалось найти, и опускался на руках до тех пор, пока ноги мои не оказались всего лишь в метре от земли. Тогда я разжал руки. Но вместо того чтоб свалиться вниз, вдруг обнаружил, что беспомощно вишу в воздухе, потому что подцеплен каким-то крюком, который угодил мне за пояс. Но эта неожиданная привязь тут же порвалась, и я с грохом и треском полетел метра на два с половиной куда-то вниз, попав во что-то вроде канавы или рва, вырытого, как кажется, вдоль всей внутренней стороны ограды и искусно замаскированного хворостом и травой, из-за чего ров этот невозможно было увидеть сверху. Всё это я выяснил уже после того, как с трудом выкарабкался оттуда, ибо на те несколько минут, что я пролежал на дне этой канавы, из моей головы вытряхнуло решительно все мысли, кроме разве что общего впечатления, что меня шибануло молнией.
Деревья в лесу росли так тесно, что сквозь них ничего нельзя было увидеть, а подлесок оказался настолько густым, что не позволял двигаться ни в какую сторону. Выбравшись кое-как из этого коварного рва, я с минуту колебался, не зная, что мне делать дальше, и уж совсем собрался идти по какой-то тропинке влево, как вдруг взгляд мой упал на небольшую табличку, прикреплённую прямо на стволе дерева. Ободрившись, я шагнул к ней, распихивая докучливые вереск и ежевику. А вдруг там какие-то указания, которые позволят мне найти дорогу? Или – романтичная мысль! хотя, собственно, почему бы и нет? – одинокая Беатриче, к которой неудержимо рвётся моё сердце, запечатлела свою тоску и надежды там, где они имели бы шанс попасться на глаза ищущему приключений незнакомцу?
Увы! Представ перед надписью и прочитав её, я ощутил что-то вроде холодной судороги у себя за спиной (да простится мне неточность этого выражения!), и затем волна обжигающего холода пробежала у меня по спине вверх до самых корней волос, а мои колени – или то, что от них оставалось, – застучали друг о друга, как кастаньеты. Грубым почерком (что выдаёт решительный характер!) на бумаге без лишнего многословия были нацарапаны всего три лексические единицы: «Собаки – самострелы – капканы». Слова сами по себе в любую пору не шибко приятные, но особенно – в сумраке леса и с трёхметровым забором за спиной.
Объявление, ничего не скажешь, казалось вполне лаконичным, и тем не менее, перечитав его, я осознал, что оно содержит куда больше пищи для размышлений, чем любой пухлый том юридических упражнений в словесности. Что ж мне, спрашивается, отступать теперь, что ли, бросать своё предприятие? Ведь первые трудности успешно преодолены! А если эта записка – всего только пустая угроза? Да о чём говорить! Кто это, спрашивается, вздумает устраивать такое свинство в своих же собственных владениях – сам же, скорее всего, и пострадает. Но до чего же, однако, ужасно выглядела сама комбинация идей! Допустим, я попал в капкан (ещё неизвестно, что под этим имеется в виду!), а тут на меня набрасывается ещё и собака, а может, и не одна. Только от этого предположения уже начинает бить дрожь. А с другой стороны, если эти ужасные собаки всюду рыщут здесь по лесу, то как, спрашивается, они сами не попадают в эти капканы и почему их не подстреливают самострелы? Сие здравое рассуждение вполне подкрепило мой упавший было дух, и я в конце концов двинулся через густой подлесок дальше.