Ответ прозвучал исчерпывающе, и сказать Севке было нечего. Он даже готов был пожалеть, что затеял дурацкий разговор. Лучше бы не задавать вопроса и не знать этих никому не нужных подробностей. И хотя логика вещей подсказывала Севке, что у такой девчонки не может не быть парня на берегу, слушать об этом не хотелось.
Впервые Севка столкнулся с радисткой несколько дней назад, когда поднялся на палубу «Дельфина». Он увидел диковатые степные глаза с искорками тлеющего в них лукавства, татарские скулы и коротко остриженные волосы, свободно струящиеся по ветру. Горячее солнце временами вспыхивало в них красной медью. У нее была фигура врожденной гимнастки, а походка легкой и стремительной, как полет стрижа. «Не ходит, а пишет, — подумал тогда Севка. — И на язычок, видно, остра, — не приведи бог подвернуться».
Ему вдруг до отчаяния захотелось понравиться этой девчонке, захотелось, чтобы она обратила на него внимание. Но Катя ветерком прошелестела мимо, даже не повернувшись в его сторону. Казалось, тут бы и конец, можно на этом поставить точку, но юная радистка никак не желала выходить из головы. «Чертовщина какая-то! — ругался про себя Севка. — И чего, собственно, в ней такого необычайного. Красавица? Это уж на кого как. Одаренная личность? Не успел заметить. Полярная летчица, укротительница львов? Исключено. Так в чем же дело? А может быть, я просто влюбился? Этого только не хватало!» Севка жил слишком целеустремленно, чтобы отвлекаться по мелочам. А вот теперь одно упоминание о каком-то парне из Темрюка (тоже мне город!) способно было вконец испортить ему настроение.
Он был верен себе. Начитанность и живой ум, настроенный на ироническую волну, странно уживались в нем с чисто детской наивностью во взглядах. Но это не бросалось в глаза, потому что Севка держал язык за зубами и ни с кем не делился ни мыслями, ни своей мечтой.
Интерес к разговору у него пропал, и он молча водил полустертой кистью по железным прутьям решетки. Сквозь толстые стекла иллюминатора Севка угадывал очертания судовой машины и временами видел затылок своего сменщика. При одной мысли, что через каких-нибудь семь часов ему предстоит снова опускаться в эту преисподнюю, Севку так передернуло, словно он грызнул недозревший лимон. Как, однако, все это далеко от тех белых островов, которые пригрезились ему вчера в полдень.
Закончив работу, Севка бросил кисть и вздохнул. Слева на траверзе появился мыс Утриш, тонкий и длинный, как указующий перст. А дальше шли черствые обрывы мергелевых напластований, заросли древовидного можжевельника и разлохмаченного ветрами граба.
Подошел Федя, вытирая руки тряпкой, смоченной в керосине.
— Гляди! — кивнул он. — Проспал отец Игнатий своего выкормыша.
Вдоль борта деловито семенил длинноухий серый щенок. У него была забавная лохматая морда и любопытные глаза чистокровной дворняги.
— Что-то не видел его раньше, — недоумевающе заметил Севка.
— Надо думать. Запирает старик. Боится, чтоб не сыграл в воду. Ну и упрям же черт, уверяет всех, будто собака охотничья. Аж пеной брызжет. Вон пол хвоста ему оттяпал. Говорит — положено…
Севка присел на корточки и легонько свистнул. Щенок остановился, склонил голову набок и вильнул обрубком хвоста. Его мордашка выражала доброжелательность и полное доверие к человеку.
Постояв так с минуту, пес двинулся дальше. На короткое время он задержался у входа в машинное отделение, прислушиваясь к шуму и чутко поводя черным муаровым носом, а потом вдруг исчез в темнеющем проеме.
— Вот скотина любопытная! — бросил ему вслед Федя. — Этак, гляди, и под маховик угодит.
Севка живо представил себе обстановку в машинном отделении и в нем шевельнулась тревога за судьбу щенка.
— Надо поймать, — Севка оттолкнулся от поручней. — Жаль пса, пропадет ни за копейку.
Из камбуза выглянул боцман.
— Собаку не видели? — Лицо его было слегка растерянным, отчего выпуклые белкастые глаза окончательно вылезли из орбит, чем-то напоминая целлулоидные мячики для пинг-понга.
— Машину инспектирует, — ответил Севка. — Вот идем ловить…
Боцман первым скатился по железному трапу. Внизу механик и тот масленщик, с которым Севка поругался вчера на палубе, уже пытались ловить щенка. Но это, видимо, оказалось не таким легким делом. От свиста и грохота машины собака обезумела до такой степени, что начала шарахаться в самые неподходящие места: поскользнулась в масляной луже, кинулась к шатуну, отскочила в сторону, перевернув на себя ведро с питьевой водой, которое стояло на краю тавотного ящика… Севка понял — жизнь щенка висит на волоске.
— Прекратите свалку! — в отчаянии заорал Игнатий Антонович. — Нельзя же так, надо по-умному. Шустрый и ты, — он снова только кивнул на Севку, — заходите с тыла. Вон швабра! Да тише, не спугните…
Севка пробирался на четвереньках под хитрым сплетением пароотводных труб. Он цокал языком, льстиво улыбался и приглашающе похлопывал ладонью по грязному настилу. Второй масленщик подползал к собаке на животе с противоположной стороны в то время, как Федя отгораживал шваброй привод генератора. Щенок вздрагивал и затравленно моргал черными слезящимися глазами.
Федя как-то неловко крутнул шваброй, и в тот же миг пес отпрянул, вспрыгнул на помост, очутившись под крыльчаткой нижнего вентилятора. Вертящиеся стальные лопасти слились в прозрачный диск. Не замечая препятствия, глупый щенок приготовился нырнуть в вытяжной люк.
Севка и его напарник одновременно рванулись к собаке. Второй масленщик, оказался ближе к цели. Он первым успел поймать беглеца за мокрый загривок, а Севка, теряя равновесие, ухватился за какую-то случайно подвернувшуюся трубу.
Все тело пронизала острая боль. Ладонь прикипела к раскаленному металлу. Севка резко отдернул руку, оставив на трубе лоскут почерневшей кожи.
…Судовая аптечка хранилась в радиорубке, и перевязку пришлось делать Кате. Девушка смочила марлевую салфетку в густом растворе марганца и приложила ее к ладони. При этом нос ее так болезненно морщился, словно перевязку делали ей самой. Марля приятно холодила рапу, и саднящая боль не казалась такой сильной. Рядом, на Катиной койке, дрожал завернутый в полотенце щенок.
Как только перед Севкой открылась овальная дверь рубки, он увидел его — темрюкского парня. В форменке и лихо сдвинутой на лоб бескозырке, он вызывающе улыбался с фотографии на столе. Несмотря на безотчетную неприязнь, Севка отметил про себя, что у него сильное мужественное лицо и добрый прищур глаз.
Кроме фотографии, он увидел на столе раскрытую книгу, осколок зеркала и начатый флакон «Шипра». «Одеколон-то мужской, — подумал Севка. — Надо полагать, морячок не больно разбирается в тонкостях парфюмерии». Ему как-то не пришло на ум, что сам он узнал об этом всего две недели тому назад.
Рация была вмонтирована в глубокую нишу. Оттуда на Севку настороженно и оценивающе смотрел зеленый глаз индикатора. Рядом на крючке висели наушники.
В рубку вошел боцман. Он посмотрел на почерневшую от марганцовки марлю, крутнул острым плечом и уверенно сказал:
— Заживет. Благо не правая. Без правой руки вахту стоять несподручно. Ну, а как этот… крестник твой? — добавил он, разворачивая полотенце.
— Живет, — через силу усмехнулся Севка.
— Спаниэль! Чистейших кровей собака, — говорил старик, поглаживая пса по мягкой крапчатой шерстке. — У меня, брат, глаз на это дело наметанный. По весне в плавни пойдем с ним утей бить.
Размечтавшись, угрюмый боцман заметно размяк, подобрел. У него даже возникло желание поболтать на отвлеченные темы.
— Ну, а что нового там, — он кивнул на аппаратуру, — в эфире?
— Все то же, — ответила Катя. — Ничего особенного. Так весь день и слушаю, как промысловики с моро-зилыциками лаются. Да вот у Суджукской косы ночью грек сухогрузный на мель сел.
— Эко, куда занесло его. Перепились они черти, что ли? Добро хоть погода стоит, не то был бы один, деленный на два.
— Теперь опасность ему не угрожает, — добавила девушка. — Там ведь до порта рукой подать.
Боцман забрал щепка и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Вечерком приходите на перевязку, — серьезно сказала Катя, бантиком завязывая бинт на Севкином запястье.
Он смотрел на ее быстрые топкие пальцы, на упавшую прядь волос, которая скрывала глаза радистки, и чувствовал, что ему совсем не хочется отсюда уходить.
Взгляд его скользнул под стол. Севка увидел небольшой эмалированный тазик, наполненный водой. В тазике плавала этикетки, отмокшие от спичечных коробок.
— Это ваше? — удивился Севка. Она засмеялась.
— Нет, это для Краба. Он коллекционирует. У него уже больше тысячи штук. Говорит, что будет составлять каталог, когда выйдет на пенсию. Только я не уверена, серьезно он или шутит.
— Сейчас многие этим занимаются, — заметил Севка. — Даже слово такое придумали — филуминисты, что ли. Надо же как-то узаконить свое положение…
— А чем ему еще заниматься на берегу, — не принимая иронии, ответила девушка. — Там ведь у него нет ни души. Вся-то радость, что старый «Дельфин».
В одиннадцать часов на буксире объявили приборку. По окованной железом палубе загремели подошвами матросы. У кормового фальшборта Игнатий Антонович с каким-то пареньком в сбитом на ухо берете прокручивал на холостых оборотах переносную мотопомпу. Федя Шустрый, раздевшись до трусов, бежал на четвереньках, раскатывая по палубе рукавную линию.
— Давай напор! — крикнули с полубака.
Севка видел, как матрос навинчивал на брезентовый ствол медную голову брандспойта. Движок зачастил веселее, а рукав на глазах стал дышать, раздуваться и, зашевелившись, как чудовищная рептилия, выплюнул хлесткую тугую струю воды. Сквозь дырки в пробитом шланге брызнули веселые фонтанчики.
Слышались покрикивания боцмана, гремели ведра, шуршали и хлюпали мокрые швабры. Федя Шустрый окатывал водой палубу и, покачивая широкими плечами, во все горло распевал свою пошлую песенку. На последних словах куплета голос его поднимался так высоко, что Федя не выдерживал и начинал сипеть, как гриппозный. Босыми ногами он отшлепывал джазовый ритм. Во все стороны летели мелкие брызги.
— Кончай базарить! — рявкнул на него Игнатий Антонович. Штаны его были засучены до колен, из-за пояса торчал разводной ключ наподобие крупнокалиберного револьвера. Для колорита не хватало только серьги в ухе. Старик вытягивал жилистую шею и грозил крючковатым пальцем: — Я те покажу!
Умытый «Дельфин» посвежел и вроде бы резвее потянул баржу. Федя Шустрый выволок из кубрика объемистый фанерный чемодан и стал перетряхивать свое барахлишко. Спать Севке не хотелось. Он молча наблюдал за своим новым приятелем.
— Сырость проклятущая, — цедил сквозь зубы Федя. — Скоро все мхом порастет.
Под буксирными дугами, где болтались связки сухой тарани, он стал развешивать свой обширный гардероб — пиджачок с разрезами по бокам, зеленые брючки, узкие, как офицерские голенища, китайский свитер и галстуки, галстуки, точно на базе «Мосгалантереи». Каких только галстуков он не извлекал из своего чемодана: и красные с белыми медведями, и зеленые с желтыми пальмами, а один был фиолетовым, как промокашка, побывавшая в чернильнице.
— Купил у одного пижона с «Караганды», — похвастался Федя. — Ходил в загранку. Там, говорит, эти галстуки называют «Сумерки Тонкина». Вещь!
— Когда же ты их носить успеваешь? — поразился Севка.
Федя как-то жалко улыбнулся и почесал за ухом.
— Так, покупаю. Может, сгодятся…
— Купил — носить надо!
— Куда носить? Вот приглашал Катю на танцы… И в Керчи, и в Ачуеве, и в Анапе — не идет, смеется. А самого не тянет…
Ветерок развевал яркие галстуки, парусом надувал пиджачок, и Севка подумал, что все эти атрибуты напоминают боевые доспехи, которые до поры хранятся в интендантских складах, ждут своего часа.
— Не идет, — повторил Федя и грустно пожал плечами.
— Видел я этого темрюкского сердцееда, — усмехнулся Севка.
— Где?
— Будто сам не знаешь. В рубке, конечно, на фотографии.
Федя нахмурился.
— Чудо! Это же отец ее.
— Чей? — Севка вытаращил глаза.
— Да Катерины, чей же еще! Перед войной снимался. В сорок втором погиб у Чушки на этом самом «Дельфине». Тогда «Дельфин» числился кораблем Черноморского военного флота, доставлял снаряды в Крым, таскал баржи с ранеными. У нашего Краба за те дела три боевых ордена. Старший лейтенант Гренкин — это, старик, не хала-бала. Его от Днестра до Зеленого мыса все капитаны знают, первыми приветствуют.
— Так вот почему Катя пошла на «Дельфин», — подумал вслух Севка.
— Здесь для нее дом родной, — уточнил Федя. — Отец, как ты, масленщиком начал, потом на стармеха выучился. Может, так бы до сих пор с Крабом и плавал.
От всего, что Севка увидел и услышал сейчас в голове была полная сумятица. Краб… Старший лейтенант… Темрюкский парень… Отец… Одеколон «Шипр» — все как-то смешалось, отодвинулось в сторону, и он отчетливо представил себе на капитанском мостике одинокого старика. Таким он видел Краба полчаса назад во время приборки. В редких клочковатых бровях блестели капельки пота, а тяжелые красные руки сжимали круглый поручень. Увидел, ничего не понял и отвернулся, как от примелькавшейся пароходной трубы.
— Стало быть, последнее лето ходит «Дельфин»? — то ли спросил, то ли констатировал Севка.
— Точно. Вон уже и краску боцману перестали отпускать на складе. Все равно, говорят, ваш ковчег б утиль списывать. Краб теперь эту краску на свои деньги покупает в скобяном магазине. С получки.
Неожиданно для себя Севка как-то особенно остро осознал, что с каждой пройденной милей «Дельфин» приближается к своему последнему причалу. Он уходил из жизни с тем удивительным достоинством, какое дается в награду за бескорыстие и долголетний труд. Когда же суждено этому случиться?
До Севки доносился стук машины, равномерный и бесстрастный, как пощелкивание метронома.
На подходе к Суджукской косе увидели греческий пароход. Над его высокой кормой покачивался бело-голубой флаг, похожий издали на обрывок полосатой тельняшки. Пароход, по-видимому, недавно стянули с банки. Лагом к нему швартовался аварийщик «Подвойский». Оттуда готовились спускать водолаза. Наверное, решили осмотреть днище. Невдалеке дымил на якоре приземистый буксир.
С «Дельфина» просемафорили, спросили, не нужна ли помощь. Аварийщик поблагодарил и ответил: «Все в порядке, три фута воды под килем».
— Квартердечная коробка, десять тысяч тонн. — со знанием дела пояснил Федя, показывая глазами на грека.
На юте с мегафоном в руке появился старпом. Он критически осмотрел пеструю гирлянду галстуков и, обращаясь к Феде, потребовал:
— Убрать флаги расцвечивания! Это не тот случай…
Когда уже входили в Цемесскую бухту, из-за бетонного мола показалась «Россия». Суда шли на встречных курсах. Дизельэлектроход надвигался на «Дельфина» гигантским празднично сверкающим айсбергом. Лучи солнца, отражаясь в его иллюминаторах, слепили Севку, как прожектора.
И вдруг, над заштилевшей бухтой поплыл мощный гудок низкого бархатного тембра. Это «Россия» приветствовала испытанного ветерана. «Дельфин» вежливо отозвался ей свистящим шепотом старого астматика.
Сзади к Севке подошел Краб. Он сдвинул на затылок фуражку. Белый чехол на ней был, видимо, только что заменен и топорщился от крахмала. Капитан недавно побрился, и по-стариковски розовая кожа глянцево блестела на его щеках.
— Болит? — спросил он, покосившись на Севкину забинтованную руку.
— Нет, — коротко ответил тот.
Краб опустил Севке на плечо свою тяжелую короткопалую руку.
— Ничего, когда-нибудь из тебя выйдет неплохой масленщик.
…В полдень на третьи сутки «Дельфин» подходил к Голубицкой косе. Севка, сменившись с вахты, стоял у носового фальшборта. А рядом, примостившись у якорной лебедки, сидела Катя. На коленях у нее дремал щенок, «спаниэль — собака чистейших кровей». Неподалеку четверо парней забивали «козла». Пистолетными выстрелами звучали азартные удары пластмассовых костяшек.
Из-за рубки выглянул Федя Шустрый. Его шея была повязана желтой косынкой, под цвет волос. Подошел, покосился на радистку, помаячил несколько минут и так же молча удалился, надо полагать, в кубрик. Севка слышал, как он насвистывает что-то невнятное, а потом до него долетел озорной голос:
Я не буду делать как мой папа
И женюсь я лет под сорок пять…
Неожиданно прямо впереди Севка увидел знакомые белые острова. «Дельфин» так уверенно держал на них курс, точно собирался сходу выброситься на берег. Катя, не выпуская щенка, подошла и остановилась рядом.
Севка с затаенным волнением вглядывался вперед. Остров был уже рядом, до него оставалось не больше пяти кабельтовых. «Дельфин» приближался к нему неуклонно, он шел, тяжело отдуваясь, подминая пологую волну под свое ржавое, обросшее ракушками днище.
И вдруг — это было как чудо — белый остров стал на глазах отрываться от воды. Он парил в воздухе, как сгусток морской пены, как материализованная мечта. Летающий остров — восьмое чудо света!
— Что это? — невольно вырвалось у Севки.
— Где? — не сразу поняла Катя. — Ах, там… Это чайки. Просто чайки, — улыбнулась она.
На горизонте вставала из моря земля, низкая, как палуба всплывающей сумбарины.
— Он придет встречать тебя? — спросил Севка и сам не расслышал своего голоса.
— Кто?
— Да этот, темрюкский парень.
Девушка рассмеялась так звонко, что Севке показалось, будто по палубе рассыпались стеклянные бусы.
— Чудак! — сказала она. — Это я просто так. Не хотела, чтобы приставали ребята… — Катя втянула в себя воздух. — Ты лучше понюхай, как пахнет мокрым песком.
— Пахнет, — согласился Севка, хотя на самом деле пахло вовсе не песком, а просмоленным канатом, нагретой масляной краской и рыбой.