– Вальдемар проезжал?
– Проезжал, – кивает бородой Петрович. – А как же? Ему на ферме молоко брать.
– Вот дурак! – в сердцах бросает Николай. – Да как же он на своём "газоне" оттуда выберется?
– А что ему? – удивляется Петрович. – У Светки погостит. И отмазка жене железная: не смог выехать; и девке люди ничего не скажут: не оставлять же парня на улице?
"Вот она – логика!" – я с восхищением смотрю на Петровича. Его борода уже обмякла, быстро превращаясь в мочалу; капли воды крупными горошинами неохотно перебираются по ней в такт его движениям, и, повисев немного, собравшись с духом, падают вниз.
– Так как же это? – не выдерживаю. – А без снега понять и простить невозможно?
– А чего тут понимать? – орёт Петрович. – Варька-то его – одно наказание, и прощать нечего: помилуются, отведут душу и по-новой на каторгу…
– Эх! – вздыхает Николай, – видел бы ты её. Огонь! Хотя и училка… Мне бы только посидеть с ней рядом. Всё бы отдал.
Я кошусь в его сторону, восхищаясь чужой бесшабашностью. А что я готов отдать, чтоб убраться отсюда? "Аллах не меняет того, что с людьми, пока они сами не переменят того, что с ними". И опять пустота. И горечь. Мне всё равно.
Равнодушен я к судьбе своей. Оттого и радует чужое стремление к переменам.
– Она недавно у нас, – опять орёт Петрович, – месяца три. Как приехала, мужичьё-то всё с ума и посходило…
– Видать немного ума было.
– Какой ум? – Петрович немного сбавляет тон. – Это всё бабы! Всё зло от них!
– Кто осудит женщину? У каждого – своя мама… или вы думаете, что наши мамы не знали молодости?
– При чём тут мама?
– Если хватает ума не осуждать своё, то к чему выказывать глупость, осуждая чужое?
На мгновение повисает пауза. Петрович растерянно хлопает глазами, теряя влагу с бороды. Николай тяжело вздыхает и говорит:
– Всё, пора двигаться. Давай-ка, Петрович, на выход. Да и кобыла твоя…
– Это мерин, – вяло и как-то чересчур трезво возражает Петрович. – Зорька по снегу плохо идёт.
– Вот и молодец, – бубнит Николай, открывая ему дверь. – Давай-давай…
Осторожно, бутыль не разбей.
Петрович пропадает в косых струях метели. Николай захлопывает дверь.
"Что я такого сказал"?
Несколько минут сидим молча.
– Чего там? Трогай, что ли… – не выдерживает Николай. – Разворачивайся.
– Каким образом? У нас в будке шесть ёмкостей, все наполнены лишь на треть.
Перевернуться хочешь?
Мы смотрим, как в свет фар лениво входит лошадь. Потом появляется повозка с маяком-возчиком на передке. Петрович, не оборачиваясь, несколько раз махнул рукой, я помигал ему в спину дальним светом, и он пропал, сгинул, в каких-то десяти-пятнадцати метрах от нас.
Ничего не видно.
Я достаю тряпку и, сколько могу дотянуться, протираю стекло перед собой.
– Минуту посидел, а стёкла как запотели…
Николай перехватывает у меня тряпку и протирает стекло со своей стороны.
– Да здесь не высоко, – в его голосе отчётливо слышатся заискивающие нотки. – И снега не очень много. А можно сдать назад? Тут неподалеку съезд в посадку…
Представляю, как огромная машина с залепленными снегом фарами заднего хода, бледным расплывчатым пятном пятится задом, а какой-то бедолага мчится навстречу, напряжённо вглядываясь в десятиметровый просвет перед собой…
– Придётся ехать в Антонюки, – говорю. – Там развернёмся, на бригаде.
– В Антонюки, так Антонюки… – вздыхает Николай.
II
– Что она в этом бабнике нашла? – шепчет себе под нос Николай. – Пройдоха он, и пьяница!
– Так ведь одна, – пытаюсь его успокоить. – Ты же не знаешь, чего её сюда занесло. Что оставила, с кем простилась. Одиночество – страшная штука. Кто первым успел плечо подставить, тому и греть.
– Мудрёно ты всё говоришь, – тихо тошнит Николай. – Не всегда понятно.
– А что ж тут понимать, Коля? Когда внутри пусто, все средства хороши. На сегодня отогрелась, не замёрзла, вот и славно. Пока такие, как мы с тобой сопли жуют, стоя в сторонке, примериваясь, да прикидывая, Вальдемар и согрел, и плечо подставил. И молодец. Не будь его, может, тебе сейчас и мечтать не о ком было бы.
И не такое бывает.
Из белесой ряби проявляется указатель "Антонюки". Николай, повернув голову, провожает его взглядом.
– А как же любовь?
– А это и есть любовь. Когда сердце ноет, а на глазах – слёзы. Когда всё "не так", а как ему быть должно – не знаешь. Когда лезешь на стенку и сам не разберёшь из-за чего. Женщины дарят нам забвение. Но и от нас они ожидают его же. И неравноправие в том, что их подарок мы принимаем всегда. А вот с расчётом не спешим…
– Ну, не знаю. Как по мне, всё гораздо проще. Мне бы только зацепиться, познакомиться…
Я смотрю на часы: четыре часа сорок минут. Самое время для рассуждений о любви и о жизни.
– И что дальше, Николай?
– В каком смысле?
– В прямом. Познакомишься. Что дальше? Сперва: цветы, конфеты, шампанское.
Приветствие по высшему разряду. Распустишь павлиний хвост, соловьём напоёшь о себе, путая вымыслы с домыслами. И глаза блестят, и губы сохнут, и дрожь в груди, и щемит ниже пояса. А потом, как желаемое свершилось, время на песни всё сокращается, всё меньше цветов, конфет, шампанского. И павлиний хвост уже ни к чему, и говорить вроде бы не о чём. И то, что только вчера дрожало в груди, сегодня – обуза. И нести тяжело, и бросить – жалко…
– Ты как-то чересчур по-женски рассуждаешь, – недовольно обрывает меня Николай.
– Я рассуждаю по-человечески. Женщины – люди, по определению, потому что людей делают. А вот нам с тобой свою человечность ещё доказать нужно.
– Сбавь ход, – с облегчением командует Николай. – Приехали. Сейчас слева контора будет. Как покажется, бери вправо, разворачивайся…
В свете фар слева и в самом деле забелело. Я сбавляю ход, перехожу на вторую передачу и всем телом налегаю на тормоз: перед самой кабиной из бледного тумана метели появляются две фигуры. Николай, чертыхаясь, отдирается от стекла, которое чудом не вышиб. Я слышу глухой удар за спиной, и мне становится не по себе:
– Похоже, у нас ёмкости сдвинулись.
– Как бы патрубки не сорвало, – откликается Николай.
Он хватает свою шапку и вываливается в снег. Что он там говорит этим двоим не разобрать. Здоровается, наверное. Смотрю на термометр: уже "-15оС". Дверь справа открывается, не успев закрыться. Кряхтя, со стоном влезают двое. Теперь пахнет влагой.
– Здравствуйте, – женским голосом здоровается со мной первый гость.
– Привет, Максим, – голос Вальдемара, это – второй. – Подбросишь товарища до Балты?
Я смотрю на откидывающего капюшон "товарища". Розовый платок, под платком – светлые, соломенные волосы, блестящие глаза под плотными густыми бровями.
Большой рот с тонкой линией губ, чуть выступающие скулы… Блондинка, одним словом. Волосы жёлтым шёлком лоснятся, играют в свете лампочки салона, подстрижены по плечи, впечатляют, вдохновляют, обнадёживают…
– Зачем "подбрасывать"? До Балты отвезу, а там пусть "товарищ" сам выходит…
– Это Светлана, – с понятной грустью знакомит нас Вальдемар.
Тревожный у него голос. Тревожный и напуганный.
– Светлана, это Максим.
– Я много о вас слышала.
К запаху влаги примешивается земляника. Я смотрю в её спокойные, чуть раскосые глаза. Узнаю их, и пропадаю. Вижу, как уголки её рта приподнимаются кверху. Сеть морщинок с готовностью придаёт живость и радушие её полуулыбке. Лицо предрасположено к смеху и веселью. Лицо человека, привыкшего улыбаться. Вот только глаза – трагические. Я вижу. Я знаю. Складки в уголках рта соответствуют прищуру глаз. Глаза участвуют в веселье. Но там, в глубине, испуганный ребёнок.
Один в большой тёмной комнате, заставленной громоздкими непонятными предметами.
Он прислушивается и чего-то ждёт…
– Так как, Максим? – торопит меня Вальдемар. – До Балты отвезёшь?
– Нет, на снег посреди дороги высажу.
– Ага, спасибо. Я, пожалуй, пойду. А то напарник твой, что-то не в духе. Всё, солнце, пока. Свидимся.
Она привычно подставляет ему щеку. Он без воодушевления её целует, надевает шапку, открывает дверь и… всё. Нет его. Даже в какую сторону направился – непонятно.
Светлана всё ещё возится со своей одеждой, стряхивая быстро тающий снег в сторону от меня.
Я отдёргиваю занавеску со спальника и кладу на полку отстёгнутый капюшон, платок, шарф, рукавицы.
– Зачем вы раскладываете? – голос у неё под стать губам: улыбающийся, немного насмешливый. – Я думала всё внутрь капюшона сложить, чтоб места не занимать.
– Ну да, – хриплю в ответ, – чтоб лучше отсырело. А так – высохнет, тёплым будет.
Как это здорово: иметь полезные привычки. Ежедневная уборка, например. У меня чисто, уютно… женщины это ценят. "Максик, – ласково говорю себе, – да ты никак поучаствовать решил? Тебе улыбнулась девушка, и ты тут же растаял? Или ты думаешь, что это Она?" Я был уверен в этом.
– А шубу можно снять?
Я смотрю на внутренний термометр: "+17оС".
– Попробуйте. Станет холодно – всегда можно одеться.
Она, сидя, неловко выкручивая к спине руки, пытается снять одежду. Я помогаю.
Светлана шепчет "спасибо" и остаётся в тёмных брюках из тяжёлого плотного материала и свободном свитере. Разворачивается, коленями становится на сиденье и сама раскладывает в спальнике шубу.
Я обалдело смотрю на спортивные формы её ног: от талии и ниже, и думаю о том, что для того, чтобы показать человеку его близость к животному, Господу не особенно-то и стараться нужно.
– Как тут у вас чисто, – одобрительно замечает она, усаживаясь на место.
Света смотрит на меня, и я понимаю, что видит меня насквозь. Вот беда-то какая!
– Светлана, Светлана, – я катаю имя на языке как конфету, пытаясь избавиться от наваждения. – Какое светлое слово…
– А мне не нравится, – неожиданно заявляет она.
– Почему?
– Слишком простое.
– Простота и ясность ещё никогда не были недостатками, – я пытаюсь остановиться, не получается: – Это как свет в конце тоннеля.
Она поворачивается ко мне. Улыбается.
Дверь открывается, в клубах пара и снега появляется Николай. Светлана вполне естественно отодвигается от него, а значит усаживается ближе ко мне. Не могу сказать, чтобы это было неприятно. Сквозь ткань куртки чувствую её бёдра, и в глазах начинает темнеть. "Кто там к Валюхе приехал? Надо бы познакомиться. Так и в самом деле тронуться умом недолго"…
Я выглядываю из-за плеча Светланы, чтобы посмотреть на Николая. Он молчит. Рот раскрыт, глаза выпучены. Но смотрит не на нашу гостью. Смотрит на меня. В глазах – ужас. Ужас и страх.
– Что там, Николай? Что с ёмкостями?
Судя по выражению его лица, сорвало все патрубки, в канистрах – трещины. Две тонны молока лишь на двадцать процентов коровьего, остальное – соя, льются сплошным потоком просто на пол, находят щели в днище грузового отсека кунга и выливаются наружу, застывая на морозе молочно-белыми сталактитами…
– С ёмкостями? – он облизнул губы, немного приходя в себя. – Причём тут ёмкости?
Ничего им не сделается.
Конечно, не сделается. Да и нет там никаких щелей!
– Поздоровайся, у нас прекрасная гостья.
– Доброе утро, Коля, – говорит Светлана.
– "Добрым" утро не бывает, – механически откликается Николай, и опять ко мне. – О тебе бабы разное толкуют, но не ожидал… ошеломил. Мы ни о чём не договаривались, понял? Я тебе ничего не обещал!
– О чём это ты?
– Что тут у вас происходит? – вступает Светлана.
– Ничего, – отрезает Николай.
Он отворачивается от нас. Садится прямо и смотрит перед собой сквозь лобовое стекло в метель…
Я пожимаю плечами. Не обещал – так не обещал. Мало ли что обо мне говорят! А женщины в особенности…
Разворачиваемся и выезжаем на дорогу, плавно набирая скорость. У самого выезда из села встречаем Петровича. Я моргаю ему дальним светом, но он никак не реагирует. Наверное, совсем уже согрелся на своём "топливе".
Светлана сидит рядом, всё так же чуть прижимаясь ко мне. С учётом ёрзающего подо мной на сугробах кресла, пытающегося жить своим умом, это не очень удобно.
Двигаюсь на четвёртой передаче, на спидометре – "50", и правая рука могла бы легко опуститься ей на плечи. Тем более, что водительское кресло чуть выше сидений для пассажиров.
– Что-то случилось? – неожиданно оживает Николай.
– Почему ты спрашиваешь? – откликается Света.
– Пять утра, – я машинально смотрю на часы – и в самом деле – пять, – не каждый же день ты с нами катаешься…
– Не каждый, – соглашается Светлана.
– А всё-таки? – спустя минуту или две, настаивает Николай. – Что случилось?
– Ничего, – теперь в её голосе проскальзывает пренебрежение. – Просто достало всё. Упаси Бог от этой жизни…
– Не говори "упаси нас", – подключаюсь я к их тёплой семейной беседе. – А говори "посмотри на нас".
– Что-что? – она поворачивается ко мне. – Как это?
– Да так, – я пожимаю плечами. – Только что с Николаем на эту тему говорили. Нам может что-то нравиться, а оно для нас зло, а то, что ненавистно, может оказаться благом. Внимание Бога важнее представлений о собственном благополучии.
Теперь пауза затянулась минут на пять.
– О вас ходят разные слухи, – отважилась, наконец, Света.
– Хорошо ещё, что не бегают, – краем глаза вижу, как она улыбается. Да Винчи просто не знал с кого писать свою Мону Лизу. Вот так бы сидел и смотрел…
– И не прыгают, – смеётся Николай. – А Вальдемар почему не поехал?
– Сказал, что Максим троих в кабину не возьмёт, и за машиной присмотреть надо.
– Мы бы его в спальник отправили, – рассудительно замечает Николай. – Или на кухню. А за машиной чего смотреть? Воду из радиатора слил, аккумулятор в хату занёс, вот и весь присмотр.
– До Балты далеко?
Я смотрю на спидометр – по-прежнему "50".
– У нас ещё три точки. Да с учётом дороги… до обеда доберёмся.
– А можно я в спальнике полежу?
– Отчего же нельзя? – я чувствую досаду. Не могла, что ли со мной ещё минуту-другую посидеть? – Там есть лаз в жилую часть, можете позавтракать… чай, кофе, капучино…
– Как интересно!
– Я покажу, – засуетился Николай.
Он тут же приподнялся и сложил своё кресло, открывая небольшую лесенку – две перекладины, чтоб удобнее в жилой отсек взбираться. Дотянулся до люка, открыл его и галантно взял Светлану за руку, предлагая ей лезть первой. Она ловко вскарабкалась наверх, на мгновение застыла, стоя на коленях вглядываясь в лаз перед собой, и пропала в туннеле.
Николай восхищённо посмотрел ей вслед, потом перевёл взгляд на меня и подмигнул:
– Знаешь, пожалуй, наш договор в силе…
– Тут темно, – слышится голос Светланы.
– Темнота – друг молодёжи, – весело кричит Николай.
Я молча включаю им свет со своего пульта.
– Ага, – говорит Николай. – Спасибо.
– Пожалуйста, – отвечаю я. – И поэкономнее с водой, в баке литров двести осталось, не больше.
Но он уже полез вперёд и ничего не услышал. Я включил связь с кухней, чтобы повторить, но тут же передумал и отключился. Несколько минут сидел, восстанавливал дыхание, пытаясь сосредоточиться на дороге. Ничего не видно.
Включил все фонари, какие есть, аварийки, – ну, это для тех, кто догоняет. Чтоб, значит, сзади не налетели… А задница у неё, однако! При таком росте и талии…
А вот грудь что-то не просматривается, впрочем, свитер…
Отрываю правую руку от руля, несколько секунд трясу её, чтобы расслабить кисть и с размаху, изо всех сил бью себя по лицу, и ещё, и ещё раз. Скотина! Животное!
Мало? Вот тебе ещё! И ещё! Чувствую, как слёзы катятся по щекам. Дрожащей рукой включаю магнитолу. Молодые голоса, полные радости и веры в своё счастливое будущее врываются в кабину.
Переключаюсь на магнитофон: "… и встретиться со вздохом на устах, на хрупких переправах и мостах, на узких перекрёстках мирозданья"… Мой учитель всегда прав… Врубаю на полную громкость и, перекрикивая хриплый, полный боли и тоски голос, ору в ночь:
– "Я получил эту роль, мне выпал счастливый билет"!
Становится немного легче. Отпускает. Точно: уже отпустило. "Потому что если не любил, значит и не жил, и не дышал"… Я выключаю магнитофон. Хорошего – понемножку.
"Что с тобой, Максик? – обращаюсь к себе, как к заболевшему ребёнку. – Час назад ты не знал её имени. Не знал, что она вообще есть. А теперь такая буря чувств.
Откуда? Почему?"
Хитрость не помогает. Я знаю "почему".
– Это болезнь, – уговариваю себя вслух, чтоб лучше доходило, чтоб было понятно.
Чтоб прошло и не тревожило. – Это всё ведьма, её порча. С этим можно бороться!
Наверное… Вот только, как? Это не карманы зашить, помалкивать и "косить под нормального"…
Я обнаруживаю, что скорость уже около "60", перехожу на пятую передачу и убираю ногу с газа. Машина катится под уклон, обороты двигателя не дают ей разогнаться и, несмотря на сильнейший боковой ветер и всё растущие сугробы снега под колёсами, наше движение ровное и уверенное.
В самом конце спуска дорога делает заметный поворот влево, подтормаживаю, пытаясь угадать начало поворота – из-за снега ничего не видно и вдруг справа, в стороне от дороги – движение…
Так и есть: справа, в конце широкой борозды со скруглёнными от ветра краями чернеет тёмная масса легковой машины, сидящей по самые окна в снегу. Напротив неё, у обочины кто-то стоит, машет руками.
Я торможу, останавливаюсь и сдаю чуть назад, одновременно разворачиваясь, чтобы упереть лучи своих прожекторов в это свидетельство чьей-то легкомысленности.
Затем подаю вперёд, плавно съезжая с дороги. Дверь открывается и в кабину, судорожно ловя ртом воздух, вваливается молодой парень. Высокий, складный, в кожаной куртке, без шапки.
– Давай, братишка, – выдыхает он. – Выручай, я заплачу, обижен не будешь. Трос у тебя есть?