К северу от Везеля 21-й группе армий Монтгомери противостояла достаточно большая группировка немецких сил. Поэтому британский командующий планировал провести форсирование Рейна поэтапно, используя значительное количество автомобилей-амфибий и парашютно-десантные части. Однако еще до того, как поминутно рассчитанные операции Монтгомери были воплощены в жизнь, к югу от фронта его войск произошло знаменательное событие. Гитлер пришел в ярость, когда узнал, что американские войска захватили мост через Рейн в городе Ремаген. Он приказал немедленно уничтожить плацдарм союзников. Однако переброска немецких сил на этот участок неминуемо оголила другие участки обороны на Рейне. Вскоре на правом берегу реки высадились передовые части американской 3-й армии генерала Паттона. Они захватили ряд плацдармов к югу от Кобленца.
Как только 24 марта Рейн пересекли передовые отряды британской 21-й группы армий, Эйзенхауэр, Черчилль и Брук встретились на берегу реки. Все они пребывали в определенной эйфории. Монтгомери верил, что теперь Эйзенхауэр позволит ему произвести удар в северо-восточном направлении — к побережью Балтийского моря у Любека, а возможно, даже на Берлин. Однако вскоре он был разочарован.
Пока генерал Ходжес успешно расширял свой плацдарм у Ремагена, войска Паттона сумели быстро продвинуться южнее Майнца. Эйзенхауэр приказал продолжать наступление в восточном направлении. Генералу Ходжесу предстояло также обойти Рурский индустриальный регион с юга и окружить находящиеся там немецкие силы. К большому неудовольствию Монтгомери, Эйзенхауэр отобрал у него 9-ю армию Симпсона и приказал 21-й группе армий продвигаться в направлении Гамбурга и Дании, но не на Берлин. 9-я армия должна была составить северную часть клещей, предусмотренных для окружения группы фельдмаршала Моделя, обороняющей Рур. Самый большой удар по британским надеждам относительно Берлина нанесло решение Эйзенхауэра от 30 марта. Главнокомандующий союзными силами в Европе намеревался сконцентрировать усилия на захвате прежде всего центральной и южной Германии.
12-я группа армий Брэдли, усиленная частями 9-й армии, имела цель после окружения Рура как можно быстрее продвигаться к центральным районам Германии. В ее задачу входил захват Дрездена и Лейпцига. 6-й группе армий генерала Диверса предстояло наступать на Баварию и Северную Австрию. Британские начальники штабов были не на шутку встревожены, когда Эйзенхауэр, даже не проконсультировавшись с ними, в конце марта телеграфировал Сталину о всех деталях его плана операций на Западном фронте. Об этом не знал даже английский заместитель командующего главный маршал авиации Теддер[343]. Сообщение Эйзенхауэра, имевшее кодовый номер SCAF-252, вызвало серьезное недоразумение между союзниками.
Желание Эйзенхауэра сконцентрировать усилия на юге Германии частично объяснялось его уверенностью в том, что Гитлер будет отводить свои силы именно в Баварию и Северную Австрию. По имевшимся сведениям, именно там фюрер намечал создание так называемой "Альпийской крепости", где должна была проходить последняя линия обороны рейха. Впоследствии в своих мемуарах Эйзенхауэр признавал, что Берлин "как символ Германии, оставался важной целью как с политической, так и с психологической точек зрения"[344]. Однако он считал нежелательным организовывать наступление на берлинском направлении. Его окончательное решение было основано на том факте, что войска Красной Армии, стоящие на Одере, находились к Берлину гораздо ближе западных союзников. Поэтому логичней выглядело продвинуться в южные и центральные районы Германии, после чего встретиться с русскими войсками и разделить Германию на две части.
Всего шесть дней назад, стоя на берегу Рейна, Черчилль надеялся на то, что наступление союзных армий встретит лишь незначительное сопротивление со стороны германских войск. В этом случае у них будет шанс достигнуть Эльбы или даже Берлина быстрее русского "медведя"[345]. Теперь же премьер-министр был не на шутку встревожен. Все выглядело так, словно бы Эйзенхауэр и Маршалл решили задобрить Сталина. Действительно, советские военные находились в ярости после того, как американская авиация по ошибке сбила несколько советских самолетов. Их реакция совсем не походила на мягкое замечание Сталина, сделанное еще в январе Теддеру, о том, что такие инциденты случаются на войне. Один из них имел место 18 марта неподалеку от Кюстрина. Пилоты американских истребителей подумали, что вступили в бой с группой из восьми немецких самолетов, из которых два "фокке-вульфа" были сбиты. Советская сторона, напротив, утверждала, что эти восемь самолетов были советскими. Более того, русские потеряли тогда целых шесть машин. Два их летчика погибли, а один получил серьезное ранение. Советская сторона вину за это происшествие возложила на преступные действия отдельных лиц в американских военно-воздушных силах[346].
По иронии судьбы американцы стали зачинщиками еще одного скандала, который спровоцировал самый большой кризис во взаимоотношениях между союзниками. Речь идет о деятельности агентов Аллена Даллеса, возглавлявшего в Швейцарии подразделение Управления стратегических служб США. Обергруппенфюрер СС Карл Вольф — вошел с ним в контакт на предмет заключения перемирия в Северной Италии. Участие советских представителей в ведении переговоров было отвергнуто под тем предлогом, что Вольф в этом случае мог не пойти на такой шаг. Американская сторона совершила явную ошибку. Черчиллю стало известно, что советский лидер сильно встревожен. Сталин боялся, что союзники заключат сепаратное перемирие на Западном фронте. Он даже подозревал американцев в том, что они станут снабжать необходимыми припасами части вермахта, хотя такой ход мыслей шел против всякой логики. Основная масса боевых соединений германской армии была к тому времени либо уже уничтожена, либо взята в плен. Поэтому, даже если бы американцы задумали снабжать немецкую армию оружием, собранным со всего света, то вермахт образца 1945 года очень мало походил бы на ту организованную разрушительную машину, которая существовала в 1941 году.
Сталин также считал, что число германских военнослужащих, взятых в плен западными союзниками, столь велико совсем не потому, что на востоке немцы просто боятся попадать в русский плен; он подозревал другое — германское командование стремится открыть свой фронт перед англичанами и американцами и позволить им войти в Берлин первыми. На самом же деле всевозрастающее число военнопленных было прямым следствием отказа Гитлера санкционировать любое отступление. Если бы он отвел свои армии к Рейну после сражения в Арденнах, то западные союзники находились бы сейчас в достаточно трудном положении. Но фюрер этого не сделал. В результате англичанам и американцам удалось окружить значительное число немецких соединений западнее Рейна. К таким же гибельным последствиям привела жесткая оборона Моделем Рурского индустриального региона. Позднее Эйзенхауэр отмечал, что успехи союзников во многом обязаны решениям Гитлера[347].
В любом случае Черчилль был теперь абсолютно уверен, что, пока сталинские намерения в отношении Центральной Европы еще полностью не проявили себя, западные союзники должны запасаться как можно большим количеством козырных карт. Их можно будет использовать против него за столом переговоров о послевоенном устройстве мира. Последние сообщения из Польши свидетельствовали, что советский лидер вовсе не желает, чтобы в стране было создано и развивалось независимое правительство. Агрессивную позицию по польскому вопросу занял и нарком иностранных дел Молотов. Он заявил, что советская сторона не потерпит участия в делах Польши западных представителей. Стало очевидным, что его интерпретация соглашений, достигнутых союзниками в Ялте, совершенно отличалась от того, что англичане и американцы понимали под "буквой и духом" подписанных там документов.
Черчилль стал терять доверие к советскому лидеру, которое ранее базировалось на отказе Сталина вмешиваться в греческие дела. У него возникли подозрения, что и он сам и Рузвельт стали жертвами искусного обмана, основанного на создании атмосферы доверия. Но Черчилль, казалось, все еще не уяснил, что Сталин судит о других только по себе. В понимании советского лидера, Черчиллю необходимо было придать демократический лоск тем мероприятиям, вопрос о которых уже в принципе решен, и тем самым заглушить их возможную критику. Именно так Сталин расценивал ялтинское заявление премьер-министра, что польский вопрос необходимо будет представить на суд палаты общин. Теперь же Сталин разозлился на Черчилля, возобновившего критику советских действий в Польше.
Советские официальные лица были, безусловно, осведомлены о противоречиях, существующих в стане западных союзников, хотя, конечно, не знали всех деталей их военных и политических разногласий. Трещина между американцами и англичанами еще более расширилась после письма Эйзенхауэра Сталину, известного под кодовым названием SCAF-252. Уязвленный реакцией британской стороны на это послание, Эйзенхауэр впоследствии отмечал, что после январского визита Теддера в Москву Объединенный комитет начальников штабов позволил ему связываться с руководством СССР напрямую "по вопросам военного характера"[348]. Однако в ходе развития боевых действий это разрешение стал оспаривать Черчилль. Эйзенхауэр отмечал, что главная трудность произрастала из старинной истины о неразделимости войны и политики. Так или иначе, мнение командующего союзными войсками в Европе, что сам по себе Берлин потерял свою стратегическую ценность, выглядит удивительно наивным[349]. Тем не менее с позиции сегодняшнего дня следует признать, что решение Эйзенхауэра не наступать на Берлин было в той ситуации, пожалуй, наиболее правильным, хотя оно и основывалось на абсолютно неверных суждениях. Для Сталина захват германской столицы являлся не просто вопросом приобретения хороших стартовых позиций в послевоенной политической игре. Берлин был слишком важной целью во многих отношениях. И если бы какие-нибудь союзные части форсировали Эльбу и стали продвигаться к столице рейха с запада, то они, несомненно, попали бы под удар советской авиации, а затем и артиллерии. Сталин без угрызения совести обвинил бы своих союзников в преступном авантюризме. Очевидно, что Эйзенхауэр недооценивал стратегического значения Берлина, однако Черчилль, со своей стороны, недооценивал решимости советского лидера захватить город во что бы то ни стало. Британский премьер недопонимал, какой моральный удар будет нанесен Красной Армии, если этот желанный приз у нее уведут из-под самого носа.
Советские официальные лица были, безусловно, осведомлены о противоречиях, существующих в стане западных союзников, хотя, конечно, не знали всех деталей их военных и политических разногласий. Трещина между американцами и англичанами еще более расширилась после письма Эйзенхауэра Сталину, известного под кодовым названием SCAF-252. Уязвленный реакцией британской стороны на это послание, Эйзенхауэр впоследствии отмечал, что после январского визита Теддера в Москву Объединенный комитет начальников штабов позволил ему связываться с руководством СССР напрямую "по вопросам военного характера"[348]. Однако в ходе развития боевых действий это разрешение стал оспаривать Черчилль. Эйзенхауэр отмечал, что главная трудность произрастала из старинной истины о неразделимости войны и политики. Так или иначе, мнение командующего союзными войсками в Европе, что сам по себе Берлин потерял свою стратегическую ценность, выглядит удивительно наивным[349]. Тем не менее с позиции сегодняшнего дня следует признать, что решение Эйзенхауэра не наступать на Берлин было в той ситуации, пожалуй, наиболее правильным, хотя оно и основывалось на абсолютно неверных суждениях. Для Сталина захват германской столицы являлся не просто вопросом приобретения хороших стартовых позиций в послевоенной политической игре. Берлин был слишком важной целью во многих отношениях. И если бы какие-нибудь союзные части форсировали Эльбу и стали продвигаться к столице рейха с запада, то они, несомненно, попали бы под удар советской авиации, а затем и артиллерии. Сталин без угрызения совести обвинил бы своих союзников в преступном авантюризме. Очевидно, что Эйзенхауэр недооценивал стратегического значения Берлина, однако Черчилль, со своей стороны, недооценивал решимости советского лидера захватить город во что бы то ни стало. Британский премьер недопонимал, какой моральный удар будет нанесен Красной Армии, если этот желанный приз у нее уведут из-под самого носа.
В конце марта, пока британские и американские начальники штабов ломали копья по поводу плана Эйзенхауэра, в Москве заканчивалась подготовка к Берлинской операции. Ранним утром 29 марта Жуков покинул свой штаб и вылетел в Москву. Однако плохая погода задержала его на некоторое время в Минске. Вечер он провел в компании первого секретаря Компартии Белоруссии Пономаренко. И поскольку погода не улучшалась, Жуков продолжил свой путь в Москву на поезде.
В Кремле его ждала напряженная атмосфера. Сталин был убежден, что немцы сделают все возможное, чтобы договориться с Западом, а тем временем будут продолжать держать фронт на Востоке, Переговоры в Швейцарии между американцами и генералом Вольфом о прекращении огня в Северной Италии только подтверждали самые худшие подозрения. Советская сторона была настолько раздражена поведением западных союзников, что даже перестала принимать в расчет исключительный фанатизм самого Гитлера. Действительно, некоторые лица в окружении фюрера могли идти на контакт с американцами и англичанами, но для него самого перемирие было абсолютно неприемлемым. Оно не давало Гитлеру никакого будущего и означало крах всех его планов и неизбежную виселицу. Союзники просто не могли вести никаких официальных переговоров о заключении перемирия, пока в германском рейхе не произошел бы дворцовый переворот.
Жуков, которому было поручено взятие германской столицы, также разделял опасения Сталина, что немцы откроют фронт перед англичанами и американцами. Еще 27 марта, за два дня до того, как он вылетел в Москву, корреспондент агентства Рейтер, прикомандированный к 21-й группе армий союзников, отмечал, что части англичан и американцев, наступающих в сердце Германии, не встречают практически никакого сопротивления. Репортаж корреспондента вызвал сильную тревогу в Москве.
Первое, что Жуков услышал от Сталина, когда наконец добрался до Москвы, стало признание советским лидером полного коллапса немецкого фронта на Западе[350]. Сталин утверждал, что гитлеровцы не хотят принимать никаких мер для того, чтобы остановить продвижение союзников. Одновременно они усиливают свою оборону против частей Красной Армии. Советский лидер сделал жест в сторону карты. Вытряхнув пепел из своей трубки, он заметил, что, по-видимому, советским войскам предстоит очень серьезная схватка.
Жуков развернул привезенную с собой карту, где были отмечены разведывательные данные о силах противника. После того как Сталин ее внимательно изучил, он спросил, когда планируется начать наступление на берлинском направлении. Жуков ответил, что войска 1-го Белорусского фронта готовы выступить через две недели. Очевидно, что и 1-й Украинский фронт закончит свои приготовления к этому же времени. По имевшейся у Жукова информации, силы 2-го Белорусского фронта могли быть заняты ликвидацией противника в портах Данциг и Гдыня до середины апреля.
"Ну что ж, — ответил Сталин, — придется начать операцию, не ожидая действий фронта Рокоссовского". Затем он подошел к своему рабочему столу, взял с него листок бумаги и протянул собеседнику. По признанию Жукова, это было письмо от иностранного источника, благожелательно относящегося к СССР, который предупреждал советское руководство о секретных переговорах между западными союзниками и нацистами. И хотя в информации источника говорилось также, что американцы и англичане отвергли германские предложения о сепаратном мире, тем не менее сохранялась возможность, что немцы откроют фронт перед западными союзниками.
Сталин спросил Жукова, что он думает по данному поводу, но, не дожидаясь ответа, заметил, что Рузвельт вряд ли пойдет на нарушение ялтинских договоренностей. Что же касается Черчилля, то от этого человека можно ждать чего угодно.
В 8 часов вечера 31 марта посол Соединенных Штатов Америки Аверелл Гарриман и его британский коллега сэр Арчибальд Кларк Керр, сопровождаемые генералом Дином, приехали в Кремль. Их встретили там Сталин, генерал Антонов и Молотов. Как отметил в своем донесении генерал Дин, "Сталину было вручено письмо Эйзенхауэра SCAF-252[351] на английском и русском языках. После того как он прочел послание, мы показали упомянутые в нем операции на карте. Сталин немедленно отреагировал, сказав, что план ему нравится, но что он, конечно, не может дать развернутого ответа, пока не проконсультируется со своим штабом. Он сказал, что даст нам ответ завтра. Советский лидер, казалось, был чрезвычайно удовлетворен предлагаемым направлением удара в центральные и южные районы Германии. Мы подчеркнули также срочность получения ответа от Сталина для того, чтобы должным образом скоординировать наши планы… На Сталина произвело впечатление количество немецких военнопленных, захваченных западными союзниками за март, и он отметил, что этот факт, несомненно, поможет быстрее завершить войну". Затем Сталин стал подробно объяснять ситуацию на каждом участке фронта, исключая, правда, важнейший участок фронта на Одере. По его расчетам, "только около одной трети немцев хотят воевать". Советский лидер вновь обратился к посланию Эйзенхауэра, сказав, что ему нравятся выбранные им основные направления ударов, которые позволят захватить важнейшие пункты Германии и разделить страну на две части. Он также полагал, что "последняя линия германской обороны будет проходить в горах западной Чехословакии и в Баварии". Было очевидно, что Сталин не просто согласен, но и пытается всеми силами поддержать идею, что немецкая нация строит свой оборонительный бастион в южных районах страны.
На следующее утро, 1 апреля, за большим столом кремлевского кабинета, над которым висели портреты Суворова и Кутузова, состоялось совещание. На него были приглашены маршалы Жуков и Конев. Присутствовали также начальник Генерального штаба генерал Антонов и начальник оперативного управления Генштаба генерал Штеменко.
Сталин спросил обоих маршалов, осведомлены ли они, насколько острой является ситуация[352]. Жуков и Конев предусмотрительно ответили, что осведомлены ровно настолько, насколько знакомы с имеющейся в их распоряжении информацией.
Тогда советский лидер попросил генерала Штеменко прочитать им еще одну телеграмму. Это было послание, поступившее, вероятнее всего, от советских военных представителей при штабе союзных войск. В нем говорилось, что на Берлин будут наступать как силы Монтгомери, так и 3-я армия генерала Паттона, которая, захватив Лейпциг и Дрезден, будет продвигаться к германской столице с южного направления. До Ставки уже доходили слухи, что союзники имеют план высадки в Берлине парашютной дивизии в случае внезапного краха нацистского режима. И все это происходило бы под видом помощи частям Красной Армии. Нельзя сбрасывать со счетов и такую возможность, что никакой телеграммы не было. Сталин просто приказал подготовить сфальсифицированный текст и прочитать его маршалам с целью подстегнуть их усилия в подготовке к операции.