Фрайтаг фон Лорингхофен находился на верхнем ярусе бункера, когда увидел, как Магда Геббельс спускается вниз по бетонной лестнице с детьми. Она выглядела в этот момент очень "женственной". Ее дети — Хельга, Хильда, Хельмут, Хольде, Хедда и Хайде — были в возрасте от пяти до двенадцати лет. Их имена начинались с одной и той же буквы отнюдь не по морской традиции называть таким образом корабли одного класса, а потому, что эта буква была первой в имени самого фюрера (Hitler). Магда вела своих детей, словно бы в школу. Их бледные лица резко выделялись на фоне черных костюмов. Старшая дочь Хельга казалась очень расстроенной, но не плакала. Гитлер знал о принятом Геббельсом и его женой решении убить своих детей прежде, чем они сами покончат жизнь самоубийством. Это доказательство тотальной лояльности фюреру побудило последнего вручить Магде собственный золотой значок нацистской партии, который он никогда ранее не снимал со своего пиджака. На тех, кто наблюдал за прибытием в бункер семейства Геббельса, данное событие произвело отрезвляющий эффект. Теперь уже всем было известно, что эти дети будут убиты собственными родителями в качестве высшего доказательства преданности вождю партии и нации.
Во второй половине дня, истощив запасы своего гнева, Гитлер отправился в комнату Евы Браун[677]. Он распорядился позвать сюда также двух своих секретарш, Герду Кристиан и Траудл Юнге, своего австрийского диетолога Констанцию Манзиали и секретаршу Бормана Эльзу Крюгер. Гитлер сказал женщинам, что они должны срочно покинуть Берлин и выехать в Бергхоф вместе с остальным персоналом. В ответ на это Ева Браун улыбнулась и подошла к своему возлюбленному. "Вы прекрасно знаете, что я никогда не покину вас, — сказала она. — Я останусь с вами до конца". Гитлер приблизился к ней и публично поцеловал прямо в губы. Этот поступок удивил всех, кто хорошо знал фюрера. Траудл Юнге и Герда Кристиан сказали, что они также останутся здесь. Гитлер посмотрел на них с любовью в глазах. "Если бы хоть один из моих генералов был таким же храбрым, как вы…" — заметил он. После этого Гитлер раздал женщинам в качестве прощального подарка таблетки цианида.
Видимо, сразу после этого Ева Браун написала последнее письмо своей лучшей подруге, Герте Остермайер. Послание должны были отправить по адресу вместе со всеми ее ювелирными украшениями. В письме Ева давала указания, каким образом следует распорядиться драгоценностями. В основном она хотела, чтобы они помогли друзьям "удержаться на плаву", когда настанут тяжелые времена. "Извини меня, если я пишу немного сбивчиво, — продолжала Ева, — но сейчас я окружена шестью детьми Геббельса], и они не думают успокаиваться. Что еще я должна сказать тебе? Я не могу понять, как мы дошли до этого, но после всего происшедшего более невозможно верить в Бога"[678].
Глава девятнадцатая
Город под обстрелом
23 апреля пражское радио, находящееся пока под германским контролем, сообщило, что решение фюрера остаться в столице "третьего рейха" означает начало "битвы, которая определит судьбу всей Европы"[679]. Тем же утром газета 3-й ударной армии вышла под заголовком: "Родина радуется! Мы на улицах Берлина!" События последних лет произвели странную метаморфозу: национал-социализм приобрел международную окраску, тогда как интернациональный коммунизм — сделался очень патриотическим.
Однако жителей Берлина теперь мало волновали идеологические особенности. Под непрекращающимся артиллерийским обстрелом у них был лишь один интерес — выжить. Самое худшее еще только начиналось. Генерал Казаков подтянул к восточным окраинам города — на линию, ведущую к Силезскому вокзалу, — тяжелые 600-миллиметровые осадные орудия, двигающиеся на специальных широких гусеницах[680]. Каждый снаряд такого орудия весил полтонны.
Кроме бомбоубежищ, расположенных под тремя башнями для зенитных орудий, самым большим укрытием в Берлине являлся бункер возле Ангальтского вокзала. Это массивное железобетонное сооружение имело три нижних яруса и два этажа над поверхностью земли. Толщина его стен достигала четырех с половиной метров. Внутри граждане могли пользоваться деревянными столами и табуретками. Им также должны были предоставлять паек, состоящий из консервированных сардин. Однако, как правило, с едой и обогревом случались постоянные перебои. Одним из главных достоинств бункера у Ангальтского вокзала была его прямая связь с тоннелем метрополитена, хотя сами поезда метро уже не ходили. Люди имели возможность пройти отсюда пять километров пешком до самого вокзала Нордбанхоф, ни разу не подвергнув свою жизнь опасности.
Условия пребывания в бункере стали теперь поистине ужасными, поскольку здесь размещались не менее чем двенадцать тысяч человек на площади в три тысячи шестьсот квадратных метров. Три такой давке люди не имели никакой возможности добраться до уборной, даже если она и была открытой. Одна женщина рассказывала о том, как ей пришлось целых шесть дней провести на одном и том же месте. Для немцев, привыкших к гигиене, это было тяжелым испытанием, однако теперь, когда городские коммуникации оказались повреждены, главной проблемой для них стал дефицит питьевой воды. Рядом со станцией еще работала одна колонка, и молодые женщины, часто подвергая себя смертельному риску, брали ведра и перебегали улицу, чтобы набрать воды. Многие из них погибли, поскольку станция являлась одной из главных целей для советской артиллерии. Но те, кому удавалось вернуться обратно живыми, получали огромную благодарность от больных и ослабших горожан, которые нуждались в глотке чистой влаги. Иногда люди, которые не отваживались совершить такой опасный рейд к колонке, обменивали воду на съестные припасы.
Баррикады, возведенные берлинцами против советских танков, служили основными пунктами контроля полевой жандармерии. Здесь задерживали всякого, кто мог походить на дезертира. Тем не менее в подвалах домов стало появляться все больше солдат и офицеров, переодевшихся в гражданскую одежду. "Дезертирство стало теперь вполне обычным, даже оправданным явлением"[681], - отмечала 23 апреля в дневнике одна из берлинских женщин. Она думала в тот момент о трехстах спартанцах царя Леонида во время сражения при Фермопилах, о котором им рассказывали еще в школе. "Может быть, и найдется сейчас триста немецких солдат, — продолжала она, — которые будут вести себя подобным образом, но остальные три миллиона военнослужащих — нет. По своей природе мы, женщины, не приемлем героизма. Мы практичны и разумны. Мы оппортунисты. Мы предпочитаем видеть мужчин живыми".
Когда на следующее утро эта женщина отправилась на железнодорожные пути в поисках угля, то увидела, что военные заблокировали тоннель, ведущий в южном направлении. Его закрыли, опасаясь прорыва через него русских подразделений, уже вышедших на южные окраины Берлина. Очевидцы рассказали ей, что на другой стороне тоннеля висит казненный немецкий солдат, которого обвинили в дезертирстве. По-видимому, он был подвешен не так высоко от земли, поскольку немецкие дети развлекались тем, что закручивали его тело то в одну, то в другую сторону, а затем смотрели, как оно начинает вращаться в обратном направлении.
На обратном пути ее ужаснул вид "худых и бледных мальчишеских лиц, едва заметных под массивными стальными касками… Они казались такими тощими в своей форме, которая была им совсем не по размеру". Женщина спрашивала себя, почему ее так взволновал вид этих подростков. Ведь, если бы они оказались всего на несколько лет старше, она не была бы столь огорчена. Женщина пришла к заключению, что нарушен один из основных законов природы человечества инстинкт самосохранения, и теперь на убой посылаются его еще совершенно незрелые плоды. Все это является не чем иным, как "симптомом сумасшествия".
Однако человеческая природа продолжала сопротивляться. Одним из побочных эффектов нарушения ее законов стала преждевременная сексуальная зрелость юнцов, отправляющихся на смерть. Приближение врага к стенам столицы сделало их желание поскорее потерять свою невинность особо острым. С другой стороны, девушки, хорошо осведомленные о том, что может случиться после прихода Красной Армии, предпочитали сделать это в первый раз с молодым немецким парнем, чем с пьяным и, возможно, грубым советским солдатом. В радиоцентре "Гроссдойчер рундфунк" на Мазуреналлее две трети персонала, состоящего в общей сложности из пятисот человек, являлись молодыми девушками, многим из которых едва исполнилось восемнадцать лет. В последних числах апреля среди груд бумаг и музыкальных пластинок распространилось "реальное чувство разложения"[682]. Одновременно усилилась сексуальная активность людей различных возрастов, местом проявления которой служили всяческие рабочие помещения, подвалы и кладовые. Эффект, оказываемый смертельной опасностью на сексуальные инстинкты людей, уже достаточно хорошо изучен и не может рассматриваться как некий феномен.
Один норвежский журналист, описывая атмосферу, творившуюся в городе, отмечал, что парни и девушки в униформе просто "следовали своим инстинктам" в "лихорадочном поиске удовольствия"[683]. Но все это происходило во многом на бессознательном уровне, особенно среди девушек, подвергавшихся риску быть изнасилованными. В любом случае, за исключением тех парочек, которые совокуплялись в районе бомбоубежища Зоо или в самом Тиргартене, как и в обычные дни, молодые люди занимались сексом из-за отчаянного желания получить успокоение.
Другим инстинктом берлинцев стало их стихийное желание создать как можно больше запасов. Они крутились теперь словно белки. Девятнадцатилетняя Герда Петерсон, работавшая секретарем в компании "Люфтганза", находилась в своем доме в Нойкёльне, когда до нее донесся слух, что на ближайшей железнодорожной станции целый вагон с припасами для люфтваффе сошел с рельсов. Девушка и все ее соседи моментально оценили ситуацию и устремились туда в надежде чем-либо поживиться. Они вскрывали все находившиеся в вагоне ящики, рассчитывая найти что-нибудь полезное. Внезапно раздался гул низко летящих самолетов. Герда успела заметить стоящую рядом с ней женщину, обе руки которой были заняты рулонами туалетной бумаги. Советские самолеты сбросили на станцию несколько небольших бомб и обстреляли ее из пулеметов. Герда едва успела спрятаться под вагоном. Но женщина, которая держала в руках туалетную бумагу, была убита. "За какую ерунду она погибла!"[684] подумала в этот момент девушка. Последнее, что она успела взять с собой, перед тем как отправиться обратно домой, был пакет с "чрезвычайным" пайком для летчиков, в котором находились шока-кола и солодовые таблетки. И в дальнейшем эти таблетки самым неожиданным образом очень ей пригодились.
До людей доходили слухи о грабежах, совершенных в универмаге "Карштадт" на Германплац, где 21 апреля артиллерийский обстрел разметал в разные стороны длинную очередь покупателей. Согласно некоторым сведениям, эсэсовцы позволили мирным жителям забрать из магазина все, что они захотят, до того, как будет произведен подрыв этого здания. Когда же заложенная там мина сработала, то она убила многих людей, слишком увлекшихся сбором "подарков" и не слышавших последнего предупреждения. Однако на самом деле командование дивизии "Нордланд", дислоцировавшееся в этом районе, и не думало производить взрыв универмага. Напротив, это здание использовалось в качестве наблюдательного поста, с которого хорошо просматривались все передвижения советских войск в Нойкёльне и на аэродроме Темпельхоф.
По мере того как отключалось электричество и заканчивалось питание батарей у радиоприемников, слухи становились единственным источником информации. Неудивительно, что наибольшее распространение получали не подлинные факты, а непроверенные истории. Согласно одной из версий, фельдмаршал Модель вовсе не кончил жизнь самоубийством, а был тайно арестован агентами гестапо[685]. Ложь, которая распространялась нацистским режимом на протяжении многих лет, теперь заставляла берлинцев верить во что угодно, пусть и в совершенно неправдоподобные вещи.
7-й отдел политуправления 1-го Белорусского фронта[686] распространял среди жителей Берлина собственную информацию. В пропагандистских листовках, сброшенных над городом, говорилось, что сопротивление Красной Армии стало "полностью бесполезным". Единственный способ спасти свои жизни, предупреждали они, — это капитуляция, — глупо погибать за обанкротившийся нацистский режим. Некоторые листовки оформлялись в виде "пропуска", который должен был предъявляться советским солдатам во время сдачи в плен. Офицеры 7-го отдела утверждали, что такой способ пропаганды имел большой успех, поскольку до пятидесяти процентов сдавшихся немецких солдат имели на руках подобные "пропуска". В общей сложности было сброшено девяносто пять различных видов листовок, напечатанных пятидесятимиллионным тиражом. Еще миллион шестьсот шестьдесят тысяч листовок распространили среди германских солдат и мирных жителей, посланных обратно в сторону немецких позиций. Во время Берлинской операции подобным образом использовали две тысячи триста шестьдесят пять граждан и две тысячи сто тридцать военнопленных. Причем последних возвратилась назад тысяча восемьсот сорок пять человек, и они привели с собой еще восемь тысяч триста сорок военнослужащих, пожелавших сдаться на милость советского командования. Тактика оказалась настолько удачной, что командующий 3-й ударной армией приказал выпускать немецких солдат в массовом порядке и использовать их на усмотрение политических работников.
Хорошо обученные и проинструктированные бывшие немецкие военнопленные "войска Зейдлица", как они еще проходили в сводках германского командования, — посылались через линию фронта вместе с письмами своим родным от недавно сдавшихся германских солдат. Капрал Макс С., например, писал: "Мои дорогие родители. Вчера я сдался русским солдатам. Раньше нам рассказывали, что русские расстреливают всех военнопленных, но это неправда. Русские относятся ко всем пленным очень хорошо. Они накормили и согрели меня. Я чувствую себя хорошо. Война скоро кончится, и я снова увижу вас, мои дорогие. Не беспокойтесь обо мне. Я жив и здоров". Сам стиль письма ясно свидетельствует, что оно писалось скорее всего под диктовку советского офицера, но, даже если это так, эффект, произведенный таким посланием, был куда более сильным, чем пропагандистский материал, заложенный в тысяче обычных листовок.
Одна из советских листовок, сброшенная над Берлином, содержала специальное обращение к немецким женщинам. Поскольку фашистская клика боится наказания, говорилось в ней, она хочет продолжения войны. По мнению советских политработников, берлинским женщинам нечего бояться. Никто не собирается их трогать[687]. Главная задача женщин — убедить германских солдат и офицеров сдаваться в плен. Конечно, советское командование должно было знать, что творилось на территории Германии, уже занятой войсками Красной Армии, и все эти успокоительные заверения являлись не чем иным, как обманом. Советские пропагандисты организовали также специальные радиопередачи для "женщин, актеров, священников и профессоров", пытаясь убедить этих слушателей, что никакого вреда им нанесено не будет.
Более эффективное "послание" пришло к солдатам берлинского гарнизона "от жителей Фридрихсхафена"[688]. В нем, в частности, говорилось, что "спустя всего день после прихода Красной Армии жизнь в городе вошла в нормальное русло. Было организовано снабжение населения продуктами питания. Жители Фридрихсхафена, — отмечалось далее, — призывают вас не верить лживой пропаганде Геббельса о Красной Армии". Очевидно, что боязнь голода, и прежде всего голода среди своих детей, волновала женщин на тот момент даже больше, чем возможность подвергнуться изнасилованию.
Фельдмаршал Кейтель, за день до этого покинувший бункер рейхсканцелярии и снабженный заботливым Гитлером в дорогу бутербродами, шоколадом и коньяком, держал путь на юго-запад от столицы. Ему повезло, и он не встретился с танкистами генерала Лелюшенко. Первым делом Кейтель собирался заехать в штаб 20-го корпуса в Визенбурге, находящийся всего в тридцати километрах от американского плацдарма в районе Цербста. Этот корпус, находящийся под командованием генерала Кёлера, состоял в основном из так называемых "новых" дивизий, военнослужащие которых проходили до этого службу в рабочих батальонах. Конечно, им явно недоставало военной подготовки, однако их боевой дух, как это вскоре обнаружил генерал Венк, находился на достаточно высоком уровне.
Ранним утром 23 апреля фельдмаршал Кейтель добрался до командного пункта 12-й армии, расположенного в лесном массиве. Ему предстояло встретиться с генералом Венком и его начальником штаба полковником Райхельмом. Невозможно было найти двух более различных военачальников, чем Кейтель и Венк. Первый отличался помпезностью, тщеславием, глупостью, жестокостью и подобострастием к фюреру. Второй — молодостью, несмотря на то что имел уже седые волосы, ярко выраженной интеллигентностью и большим авторитетом среди коллег и подчиненных. Полковник Райхельм также отзывался о Кейтеле в крайне нелицеприятном тоне — "превосходный слуга, но отнюдь не фельдмаршал"[689]. Но такое отношение можно считать достаточно мягким. Кейтеля, который во всех вопросах безоговорочно придерживался точки зрения Гитлера, ненавидели практически все боевые офицеры как "могильщика армии"[690].
Кейтель начал читать нотации Венку и Райхельму о том, насколько необходима 12-я армия для спасения фюрера в осажденном Берлине. Он говорил так, словно бы выступал на съезде нацистской партии, потрясая своим маршальским жезлом. "Мы дали ему возможность высказаться, и мы позволили ему уйти", — отмечал впоследствии Райхельм. Но у Венка в тот момент родилась уже другая идея. Он на самом деле собирался нанести удар в направлении Берлина, но только не для того, чтобы спасти Гитлера. Генерал хотел пробить коридор от германской столицы до Эльбы, чтобы позволить солдатам и мирным жителям избежать излишних жертв и насилий. Это была спасательная операция.