– Она говорит, что на нее напала сова, – сказал Людвиг. Митци дрожащей рукой наливала себе виски.
– Она пьяная, – произнес Остин. Он только что появился в кухне, вымокший под дождем, уставший.
– Я не пьяная, – возразила Митци, – а сова на меня точно напала. Весь вечер я просидела в пабе, а ты не пришел.
– Я предупреждал, что занят.
– Если бы не платок, она выклевала бы мне глаза.
– Мне надо позвонить Грейс, – вмешался Людвиг.
– Иди спать, Митци, и прости, что не пришел.
– А где ты был? Господи, голова болит. Я так испугалась.
– На меня нашла тоска, я решил пойти прогуляться, даже не помню, где ходил.
– Неправда. Наверняка пошел к своей женульке.
– Потише. Я у нее не был. И не говори так о ней. Я весь промок до нитки. Иду спать.
– У нее был, у женушки. А сейчас обнимешь подушку, будто это она.
– Спокойной ночи!
Остин прошел через гостиную и хлопнул дверью.
– Что с тобой, Митци? – озабоченно спросил Людвиг. – Мне надо выйти позвонить.
– Мне плохо. Я весь день просидела одна, ждала этого хлюпика. И зачем мне все это надо, он же обыкновеннейший нахлебник. Сейчас, надо взглянуть, вот тут, что-то болит.
Митци как пришла, так и осталась сидеть в черном прорезиненном плаще и промокшей розовой косынке. Сейчас, пошатываясь, она остановилась перед небольшим, стоящим на буфете зеркальцем. Потом стащила с головы косынку. Щеку пересекала багровая царапина.
Увидев ее, Митци начала плакать с подвываниями:
– Боже правый, взгляни, что делается!
– Ты и в самом деле сильно поранилась, – встревожился Людвиг. – Где тебя так?
– Сова, я же говорила!
Наверняка очень много выпила, подумал Людвиг, если до сих пор не заметила.
Плач постепенно переходил в истерику.
– Присядь, Митци. Возьми выпей виски и не реви, прошу тебя.
Митци всхлипывала, опустив голову и все же не выпуская стаканчика.
– Что случилось?
Людвиг вздрогнул.
В дверях стоял Гарс. Лицо его было влажным, мокрые волосы прилипли к щекам.
– Она говорит, что на нее напала сова. Посмотри.
– Надо промыть. Придвинь стул к умывальнику. Перекись водорода есть? Принеси чистую тряпку… Поищи вон там, в ящике. Полотенце на плечи ей положи. Вода горячая, это хорошо. Забери у нее стакан. Хватит плакать, слышишь – хватит!
Митци затихла. Смотрела на Гарса беспомощно, пока тот промывал рану, губы у нее были мокрые, слезы текли по лицу. Она была похожа на огромного младенца.
– Вода очень горячая, – говорил Гарс, – но это как раз то, что надо. Попрошу чистое полотенце, пожалуйста, чистое. А сейчас тебе лучше лечь в постель. Не надо ничего прикладывать. До утра подсохнет. Если станет хуже, пойдешь к врачу. А сейчас отправляйся спать.
– Наверное, ей надо помочь, – сказал Людвиг. – Сама не дойдет.
Митци снова начала плакать, еле слышно, глядя куда-то в глубину комнаты и то и дело притрагиваясь к ранке.
– Пошли, – повторил Гарс. – Мы тебя проведем. Где спальня?
– Выше.
Митци, со стаканчиком в руке, провели через гостиную, при этом она возвышалась над своими благодетелями, будто статуя языческого божества над мелкими фигурками верующих. Труднее всего оказалось подняться по ступенькам, потому что Митци хотела держать стаканчик именно в той руке, какой надо было хвататься за перила. Поэтому позади идущих оставалась мокрая дорожка.
– Клади на кровать, – распорядился Гарс. Высвободившись из-под мощной руки, он включил свет, потом спустился в гостиную и закрыл за собой дверь.
Укладывание оказалось делом нелегким. Оставшись вдруг один на один с тяжеленной, наваливающейся на него Митци, Людвиг едва не потерял равновесие. И они вместе упали на постель. Локоть Митци опустился ему на грудь. Он едва не задохнулся. И тут же оказался в пылких, мощных объятиях.
Людвиг не сразу понял, что пьяная женщина обнимает его всерьез, не сразу понял он и то, что сопротивление бесполезно. Митци обладала недюжинной силой. Людвиг попробовал встать, но Митци двумя ручищами, похожими на стволы деревьев, еще мощнее прижала его к себе. Его окружило плотное облако алкогольного дыхания, и тут же громадный язык начал его облизывать.
Людвиг прекратил сопротивление и сказал тихим, но решительным голосом:
– Митци, отпусти меня, будь добра.
Раздалось всхлипывание, совсем детское. После чего ужасные объятия разжались. Людвиг, весь помятый, упал с кровати, с трудом переводя дух. Приземлился на колени и постоял так в полной темноте какое-то время. И с каким-то удивлением обнаружил, что в комнате горит свет, и увидел совсем близко лицо Митци, бледное, широкое, веснушчатое, опухшее от слез, мокрое. Она притронулась к его плечу.
– Прости, Людвиг. Я совсем пьяная. Мне так плохо. Да еще сова меня очень испугала.
Людвиг поцеловал ее в лоб. Потом как-то подсунул руку под шею и поцеловал в горячие, мокрые, пьяные губы. После чего встал с достоинством.
– Спокойной ночи, Митци.
– Спокойной ночи, дорогой Людвиг.
Он потушил свет и вышел. Если ее тут же не свалит алкоголь, то позже она обязательно выйдет уже в халате. Он был уже у самых дверей гостиной и только тут понял, что она таки сумела его возбудить.
* * *Гарс оставил Людвига возиться с Митци не из-за смущения, а потому, что не хотел, чтобы отец, неожиданно появившись, увидел, как он тащит Митци, а та облапливает его ручищей, похожей на половину колеса от грузовика. В этой сцене он смотрелся бы не очень красиво. Слишком комично для первой после долгой разлуки встречи отца и сына. Хотя, правду говоря, сегодня он пришел в этот дом ради Людвига, а не ради отца.
Но, затворив дверь, он тут же забыл и о Людвиге, и о Митци и вернулся на маленькую улочку в западной части Нью-Йорка. Еще не рассвело, и он шел один. Оказаться одному где-то на окраинной улочке в Нью-Йорке – нет ничего глупее. Перед этим он был на какой-то вечеринке, и компания показалась ему настолько противной, что он отказался от предложения подвезти и пошел пешком. Но обратный путь получился гораздо длиннее, чем он думал. По дороге он встретил всего несколько человек, равнодушно глянул на них, а они так же равнодушно на него. Какое-то время за ним ехал вдоль обочины полицейский автомобиль, но потом отстал. Что-то происходило на противоположной стороне улицы – на это он обратил внимание через несколько минут. Там стояли какие-то трое. Вдруг засуетились. И двое напали на третьего. Сцена разворачивалась прямо под уличным фонарем, при слишком ярком, каком-то театральном свете. Нападавшие были похожи на пуэрториканцев, третий – явно африканец. Нож вонзился в землю. Потом он увидел, как второй нож врезался африканцу под ребро, услышал вскрик. Черный был не такого уж мощного сложения. Он махал руками и кричал «Помогите! Помогите!», тянулся к Гарсу, как ребенок из материнских объятий. Один из мужчин схватил бедолагу за руки и заломил их назад. Второй поднял нож и начал кромсать рубашку возле шеи, словно хотел срезать с него галстук. «Помогите! Спасите!» Гарс остановился. Один держал африканца сзади, второй оголил ему шею и, нащупывая подходящее место, медленно, обдуманно водил ножом у основания шеи, там, где сонная артерия. Гарс заметил, как блеснула сталь, и услышал еще один, последний крик, после чего повернулся и пошел дальше. Он не бежал, а просто шел – быстро, размеренно, не оглядываясь, все дальше и дальше. Рассвет застал его еще в пути.
Вошел Людвиг, лицо у него было красное.
– Ну и туша. Как ее угораздило так пораниться?
– Отец пришел? – спросил Гарс.
– Да. Но сразу пошел спать.
– Ну и ладно. Посидим здесь?
– Можно. Митци утверждает, что это гостиная, так почему бы не посидеть.
– Твоя комната наверху?
– Да, рядом с комнатой твоего папы.
– Тогда лучше тут.
– Слушай, – сказал Людвиг, – я позвоню Грейс, ты не против? Хотел у нее спросить, можно ли прийти, но теперь…
– Ради Бога, звони, если надо, при чем тут я. Считай, что меня здесь нет.
– Зачем ты так говоришь? Грейс я вижу каждый день, а тебя так редко. Я у нее не ночую, не подумай ничего такого, разве что пьем кофе. Не уходи, я тебя прошу, мне необходимо с тобой поговорить. Грейс не рассердится.
– Ну что ж.
Гарс сел. Он слышал, как Людвиг в соседней комнате разговаривает по телефону.
– Только что вернулся с этой встречи… продлилось дольше, чем я думал… Нет, наверное, нет, если ты не против… Да, наверное, немного поработаю… Спокойной ночи, конфетка, приятных тебе снов, котенок, да, любимая, и тебе тоже… хорошо… любимая… да… спокойной ночи, малышка… целую… пока.
А он уже потихоньку учится водить свою суженую за нос, подумал Гарс.
Людвиг покраснел, потому что догадался, что Гарс слышал разговор.
– Виски?
– Немного. Отец еще не нашел работу?
– Кажется, нет.
– А как Дорина?
– Я ее не видел. Почему ты не зайдешь к ней?
– Я не могу, – ответил Гарс. Мне нельзя приближаться к Дорине, подумал он. Может ли Людвиг все это понять?
– Ну что ж.
Гарс сел. Он слышал, как Людвиг в соседней комнате разговаривает по телефону.
– Только что вернулся с этой встречи… продлилось дольше, чем я думал… Нет, наверное, нет, если ты не против… Да, наверное, немного поработаю… Спокойной ночи, конфетка, приятных тебе снов, котенок, да, любимая, и тебе тоже… хорошо… любимая… да… спокойной ночи, малышка… целую… пока.
А он уже потихоньку учится водить свою суженую за нос, подумал Гарс.
Людвиг покраснел, потому что догадался, что Гарс слышал разговор.
– Виски?
– Немного. Отец еще не нашел работу?
– Кажется, нет.
– А как Дорина?
– Я ее не видел. Почему ты не зайдешь к ней?
– Я не могу, – ответил Гарс. Мне нельзя приближаться к Дорине, подумал он. Может ли Людвиг все это понять?
– Когда свадьба?
– В сентябре. Наверняка будет пышное представление.
Сентябрь. Какая нелепость.
– Мы с тобой будем дружить, как и прежде.
– Само собой.
Но это неправда. Семейная жизнь приземляет человека. Уже сейчас Людвиг как будто отошел вдаль. Голова с коротко подстриженными серебристыми волосами, часто моргающие удивленные темно-карие глаза и рот до ушей. Почему этот парнишка казался ему таким значительным?
– Ты уже виделся с дядей Мэтью? – спросил Людвиг.
– Нет, и вряд ли посчастливится. В тех сферах, где он вращается, я не бываю. А в чем дело?
– Любопытный человек. Охотно бы с ним познакомился.
– Действительно любопытный, – сказал Гарс. Он уже заранее решил держаться подальше от дядюшки Мэтью. Дядюшка слишком умен. И вот куда его это завело. – Фальшивый пророк.
– Фальшивый пророк?
– Соблазнитель. И тебя соблазнит при случае. Толстый шармер, очаровательными манерами прокладывающий себе дорогу в рай. Такие, как он, любят разговорить собеседника, вытянуть из него пару любопытных историй, чтобы тут же их забыть.
– Вижу, ты решительно настроен против него.
– Ничего подобного, – возразил Гарс. Он чуть было не сказал, что если Людвиг заведет дружбу с Мэтью, то тут же лишится дружбы с Остином, но передумал. Выступать в роли покровителя отца? Нет, это фальшивая роль. К тому же Людвиг достаточно умен, чтобы решать самостоятельно. – Честно говоря, я так давно его не видел…
– Грейс, кажется, очень тепло к нему относится.
На это Гарс ничего не ответил.
– Послушай, а твой чемодан нашелся?
– Нет.
– Остин сказал, там была рукопись?
– Да, но это не важно. Я так или иначе собирался ее уничтожить. Ничего не получилось… так, какие-то бредни… плохой из меня романист.
– А о чем там шла речь?
– Ну… один человек увидел, как кого-то убили прямо посреди улицы, и это на него очень сильно подействовало. Он пытается объяснить свои переживания – любимой девушке, учителю, другим, – но его не понимают, считают, что сошел с ума, что ему все привиделось; и в конце концов он кончает жизнь самоубийством.
– Что ж, неплохой замысел.
– Да что с тобой, Людвиг? Неужели после приезда в Англию ты так поглупел?
– Не иронизируй. Ты не можешь написать бездарно, как ни старайся.
– Я не писатель, вот в чем дело, не творческая личность. Ты можешь знать истину, но надо быть натурой одаренной, чтобы в передаче ее сложности не допустить лжи. Ведь почти все высказанное – это ложь.
– А философия?
– Худший из обманов, самый вкрадчивый.
– Вкрадчивый? Почему ты забросил философию?
– Потому что увидел, как убили человека прямо на улице.
– Значит, ты писал о себе?
– Да, самым банальным образом. Герой, он же автор. Так, я полагаю, поступают все сочинители в своих первых романах. Но что-то я упустил, что-то очень важное.
– А кого убили, я хочу спросить, на самом деле?
– Не знаю. Какого-то чернокожего. С ним были еще двое. Может, приятели. Было темно, вокруг ни души. Он звал на помощь. Я остановился. Потом пошел дальше.
– Я бы тоже ушел. Но ты чувствуешь себя виноватым?
– Нет, не чувствую. В том-то и дело, что не чувствую.
– Я бы так не мог. Я чувствую вину за все. Но если ты не чувствуешь, то забудь – и все.
Гарс пробормотал что-то невнятное.
– Ты знаешь, мне так хотелось поговорить с тобой об одном очень важном деле.
– О будущей свадьбе?
– Нет, о том, что я не вернусь домой и не пойду на войну.
– Ах, об этом! Ну и что?
– Только с тобой я могу поговорить искренне. С родителями – нет. Они считают меня неблагодарным, трусом, считают, что я нарушил закон. И не хотят, чтобы я здесь остался, боятся экстрадиции. И разумеется, они против того, чтобы я шел на войну. Сами не знают, чего хотят. Хотел показать тебе их письма.
– Собираешься уступить их нажиму?
– Нет, конечно, нет. Но временами я чувствую, что в самом деле веду себя неправильно. Вернуться и настоять на своем – согласен. Остаться здесь – это уже не сопротивление, а использование более выгодного места и перекладывание ответственности на родителей.
– Бредни, – возразил Гарс. – И здесь на твою долю хватит испытаний, не сомневайся. А если тебе светит удача, то зачем от нее отказываться? Но с другой стороны, если тебя это так угнетает, возвращайся.
– Но зачем? Я же ученый, а не политик, – ответил Людвиг. Вид у него был жалкий.
– Ну тогда оставайся. Каких слов ты от меня ждешь?
– Гарс, пойми. Война – это зло. С этим ты согласен, ведь так? Значит…
– Значит, не будем начинать сначала. Да, война зло, если подходить к ней абстрактно. Но твое участие в ней ничего не решает. Если тебе хочется успокоить родителей, езжай.
– Нет, ты все же не понимаешь! Я считаю непорядочным идти по линии наименьшего сопротивления и при этом… пойми, я все думаю, думаю об этой войне, о страданиях, бомбах, падающих вот сейчас, в эту минуту, на детей, на женщин…
– Еще бы ты об этом не думал. Размышления о несчастьях, наполняющих мир, – любимейшее занятие наших времен. А если ты еще не успел об этом задуматься, телевизор всегда тебе поможет. Я вот, например, постоянно думаю и о том заколотом, и о студентах, которых били дубинками по головам. Я уверен, они до сих пор где-то приходят в себя после такого лечения. Ну и что из этого? Сознание – это своего рода киносеанс, где показывают один и тот же очень короткий фильм.
– Мне кажется бесчестным не вернуться и избежать страданий, и в то же время вернуться – значит поступить совершенно безрассудно. Оставаясь здесь, я делаю выбор в пользу чести, потому что тем самым отказываюсь убивать.
– Значит, ты должен сделать выбор между безрассудством и бесчестьем. Почему бы и нет. Факт выбора – вот единственная несомненность.
– Из тебя плохой советчик.
– А ты ждешь абсолютного утешения? Прости, на это я не способен.
– Вижу. Но в Гарварде ты говорил иначе.
– Тогда я был слепцом. Сейчас прозрел. По крайней мере наполовину. Дело в том, что не так уж важно, как именно ты поступишь. Все решат каузальные элементы твоего характера, с одной стороны, очень глубокие, с другой – совершенно поверхностные. Глубокие, потому что инстинктивные и укорененные. Поверхностные, потому что по отношению к твоему подлинному «я» они совершенно несущественны. В определенном смысле ничто не имеет решающего значения, хотя в сумме все бесконечно важно. Не важно, что ты делаешь, хотя важно, как ты делаешь. При этом честность – это всего лишь иллюзия, без которой нельзя обойтись.
– И все же имеет значение, как я поступаю, правильно или нет, – упорствовал Людвиг.
– На самом деле нет, и не таким образом, как ты полагаешь. Мы с тобой и без того сориентированы на то, чтобы делать то, что надлежит, в рамках общепринятого. Любое действие, на которое ты сочтешь себя способным, уже можно считать правильным. Так о чем беспокоиться?
– Тогда что меня должно, по-твоему, действительно беспокоить? Политика?
– Господи Боже мой, ну что ты. Оставим политику тем, кто считает ее делом своей жизни. Ни я, ни ты в ней не замешаны. Строго говоря, политика должна существовать на приземленном уровне, где твое «я» – только материал, где нет места никаким абстракциям, где нет ничего для тебя интересного и личного. И вот как раз на этом уровне индивидуальности терпят крах, но политика на самом деле здесь ни при чем. Нужно уметь довольствоваться простыми, четко разграниченными понятиями. Брось воображать, что эта сложная психологическая путаница, вечно тебя сопровождающая, и есть ТЫ. Постарайся быть вне этого. Прежде всего избавься от чувства вины и от беспокойства по поводу того, правильно ли ты поступаешь. Все – пустое. Чувство вины – это производное от веры в личного Бога, которая, к счастью, уже умерла. Нет Альфы и Омеги, и это самое важное. Помнишь, как однажды я цитировал тебе тот метафизический отрывок из Кьеркегора: «Чтобы начать шить, надо сначала завязать узелок на нитке». Это ошибка. Ты не обязан завязывать узелок, ты не можешь завязывать узелок и не должен его завязывать. Просто вдень нитку в иголку, и все.
– Признаюсь, что я не совсем понимаю. Что ты собираешься делать с собой? Как будешь воплощать на практике все сейчас сказанное?