Я еще раз поблагодарил его и уверил, что все мною виденное и слышанное произвело на меня глубокое впечатление. Теперь только я могу сознательно приступить к осмотру лаборатории и начинаю понимать более ясно все, что я видел раньше здесь, в Долине Новой Жизни.
… Я не стану описывать подробно все то, что я увидел в лаборатории. Скажу только, что впечатления были крайне противоположны. С одной стороны, меня поразили вид и устройство лаборатории, все эти инструменты и аппараты, остроумие, с которым они были изготовлены, аккуратность и быстрота работы многочисленного персонала. С другой стороны, меня что-то угнетало. Я даже не могу сказать точно, что именно. По-видимому, меня давила мысль, что здесь так грубо насилуется мать-природа. Чем больше я об этом думал, тем более мне казалось, что она должна каким-то путем наказать дерзких.
Петровский предложил осмотреть так называемый animal's incubatory, где произрастают таким же образом, как и люди, различные необходимые для Долины Новой Жизни животные, но я поблагодарил его и решительно отказался.
Я вышел из этого здания с ощущением тяжести в голове, полной усталости, которая бывает всегда, когда осмотр чего-нибудь серьезного, требующего напряжения, затягивается слишком долго.
Петровский передал меня в распоряжение одного из местных жителей, номер его я не помню, а также не знаю его прозвища, — который повел меня в расположенные по соседству громадные многоэтажные дома. Здесь воспитывались полученные из инкубаториев младенцы.
Эти приюты отличались чистотой, благоустройством и всевозможными приспособлениями, имеющими такое большое распространение в этой стране.
Вскармливание младенцев производилось искусственным путем, обычными таблетками и питательными смесями.
Дети более старшего возраста воспитывались в зданиях, расположенных дальше и окруженных сплошным садом. Здесь я мог видеть юные поколения различных возрастов, оглашающие воздух громкими криками, упражняющиеся в гимнастике, в спортивных играх или просто играющие. Все они отличались завидным здоровьем, держали себя с обычной серьезностью, достоинством, мало гармонирующими с их возрастом и с их препровождением времени. Они вели себя совершенно как взрослые.
Обратный путь к станции тюба мы сделали через сад и прошли мимо высокого круглого строения, возвышающегося наподобие башни. Мой провожатый, указывая на него, сказал, что это — главная лаборатория Куинслея, где он занимается своими опытами вместе с Крэгом и многочисленными помощниками, и что доступ туда посторонним строго воспрещен.
Башня эта напоминала собой скорее тюрьму, чем лабораторию, так как все окна, находившиеся очень высоко над землей, имели толстые железные решетки, а плоская крыша была обведена каменными зубцами. Что-то мрачное и таинственное, казалось, витало над этим зданием.
Когда я поинтересовался, какие именно опыты производятся здесь, мой спутник ответил:
— Насколько я знаю, в этой лаборатории производилась вся подготовительная работа, результатом которой явились инкубатории и культура органов и тканей, а также искусственное оплодотворение и гибридизация животных, в том числе скрещивание человека и обезьяны, и, наконец, здесь были сделаны попытки воспроизвести особые человеческие индивидуумы, обладающие различными усовершенствованными органами, сообразно с тем видом работы, к которой они предназначались. Так, здесь был выработан особый тип человека с непомерно развитыми руками и ногами. Это достигалось введением в организм растущего эмбриона большого количества секрета мозгового придатка, эффект был подобен тому, что наблюдается в случаях болезни — так называемой акромегалии. Сам я никогда не был допущен в эту лабораторию и ничего не знаю о том, что производится в ней в настоящее время.
Я поспешил выйти из сада и поблагодарить моего любезного провожатого и отправился по тюбу домой, в Колонию.
Этот день навсегда остался у меня в памяти. Все виденное и слышанное давило меня какой-то тяжестью, и я чувствовал себя несчастным. Ночью мне снились кошмары; Куинслей представлялся в виде громадного паука, высасывающего кровь из тысяч детских тел, запутавшихся в нитях бесконечной паутины. Тут же видел я мадам Гаро, которая бросилась на паука и была схвачена его цепкими лапами.
Я вскрикивал, просыпался и снова впадал в забытье, чтобы увидеть опять те же кошмары.
Проснулся я с болью в голове и чувствовал себя таким разбитым, что не мог отправиться на службу.
Мой слуга вошел ко мне с пакетом в руках.
— Сэр, вы должны расписаться в получении этой бумаги.
Это было официальное уведомление, подписанное Шервудом, о признании моих заслуг на постройке Большой дороги.
Конечно, моя работа оставалась та же, я не получал никаких материальных выгод, но все же я был польщен.
За истекшее время я не мог пустить в ход всех своих изобретений, тем не менее я опроверг слова Куинслея Старшего, который сказал мне на приеме, что мои изобретения не имеют большого значения. «Макс Куинслей не даром заплатил свои денежки», — говорил я себе.
Прошло не более двух часов, как передо мной снова предстал мой слуга. В его руке я опять увидел запечатанный пакет.
«Бог мой, — подумал я, — три месяца я не получал ни одной бумаги, а сегодня меня решили бомбардировать какими-то официальными сообщениями».
Я быстро вскрыл пакет и прочел:
«Сим извещается, что вы 27 декабря сего года распоряжением Макса Куинслея переводитесь с постройки Большой дороги на постройку шлюзов. За получением дальнейших инструкций необходимо обратиться в мое управление. Шервуд».
Что это такое? Повышение по службе, последствие признания моих заслуг? Но ведь таким образом моя работа прерывается в самом начале, и почему распоряжением Макса Куинслея? Нет, нет, здесь дело не в заслугах. Шервуд отлично понимает это и поэтому ссылается на распоряжение Макса Куинслея. Но почему же тогда нужно Максу снять меня с работы на Большой дороге? Ясно чтобы удалить от Американского сеттльмента. Проклятый аббат выследил меня и донес.
Каждая моя поездка в Долину Большой дороги будет выдавать мое намерение, и во всяком случае посещение мадам Гаро будет сильно затруднено.
Такие мысли проносились у меня в мозгу, и я начал подозревать, что, может быть, это только начало преследований, которым подвергнусь я, а, возможно, и моя несчастная соотечественница.
Я спрятал полученное распоряжение в карман, оделся потеплее, так как к моему чувству недомогания присоединилась нервная дрожь, и отправился к Карно и Мартини. Они только что возвратились со службы и собирались отдохнуть после обеда, когда я зашел за ними. Мой вид, по-видимому, произвел на них впечатление. Они, не говоря ни слова, последовали за мною.
Было уже темно, и казалось странным мое желание идти на прогулку.
Когда мы очутились далеко от поселка, я остановился и изложил им все, что со мной случилось за эти последние дни, а также передал содержание полученных мною бумаг. Мы обсудили создавшееся положение и пришли к выводу, что дела запутываются.
Карно смотрел особенно пессимистически.
— Теперь можно сказать, — говорил он, — что вы поступили неблагоразумно, мой друг, когда отправились в этот путь: таким образом вы ухудшили как свое положение, так, несомненно, и положение мадам Гаро. Вы не должны были идти по приглашению мисс Смит; она показалась вам очень деловитой особой, но оказалась настоящей легкомысленной молодой девицей. На обратном пути с мсье Тардье вы не должны были заезжать к Петровскому, так как всем было известно, что последний был в Женском сеттльменте, расположенном поблизости от Американского.
— В этой проклятой стране, — отвечал я, — нельзя сделать ни шагу, нельзя сказать лишнего слова, все становится известным. Я не могу более этого выносить, я начинаю понимать беднягу Гаро.
— Не принимайте это так близко к сердцу, дружище, — взял меня за руку Мартини. — Никогда в жизни не надо терять присутствия духа. Наш милый Карно очень осторожен и всегда преувеличивает опасности. Что, в сущности, случилось? Вы переводитесь на работу в другое место. Ну, что же, вы будете исполнять свои обязанности там так же прекрасно и заслужите новую похвалу. Мораль лишь в том, что нужно быть более осторожным. Мадам Гаро, я убежден, пока не грозит никакая опасность. Чтобы несколько утешить вас, я сообщу вам одну приятную новость.
Он сделал длинную паузу.
— Какую новость? Говорите.
— Я по делам службы должен буду посещать Женский сеттльмент, и тогда… вы можете догадаться, я устрою так, что смогу доставлять вас туда в полной тайне.
Карно перебил его:
— Я думаю, мсье Герье сделает лучше, если совершенно не будет пользоваться вашими услугами. Какой смысл в посещениях мадам Гаро? Об ее несчастном муже мы ничего не знаем; увидеться же с ней, чтобы поговорить, стоит слишком дорого, и я бы не советовал этого делать.
— Я думаю, мсье Герье сделает лучше, если совершенно не будет пользоваться вашими услугами. Какой смысл в посещениях мадам Гаро? Об ее несчастном муже мы ничего не знаем; увидеться же с ней, чтобы поговорить, стоит слишком дорого, и я бы не советовал этого делать.
Мартини дружески потряс мою руку.
— Женщины не могут жить без опоры, без защиты, и вы являетесь тем, на кого единственно может опереться мадам Гаро.
— Почему? — спросил я.
— Я не могу вам ответить — почему, но я это чувствую, а поверьте, женщины во сто раз чувствительнее нас, мужчин. Недаром в старые времена я уделял много внимания прекрасному полу.
И вдруг другим тоном он добавил:
— Клянусь богом, я и теперь не могу концентрировать всего своего внимания исключительно на токах и на электрических волнах.
Я и Карно засмеялись.
— Не думаете ли вы, — сказал последний, — затеять здесь какой-нибудь романчик?
— А хотя бы и так.
Карно опять засмеялся.
— Один уже готовится к концу: мисс Смит скоро сделается мадам Тардье.
Мартини добавил:
— И нашему аббату придется отклониться от его прямых обязанностей шпионства и надеть рясу для совершения обряда бракосочетания.
— Где постоянно обитает эта бестия? — спросил я.
— Везде и нигде, — ответил Мартини. — Официальное же его местопребывание — Американский сеттльмент. Там имеется небольшая часовня, где он исполняет требы.
Карно на обратном пути опять сделался ворчливым и несколько раз повторял, что надо соблюдать сугубую осторожность.
— Большим ударом для вас, — сказал он, — будет перевод на жительство из Колонии. Условия службы на шлюзах могут этого потребовать; все зависит от того, куда вас назначат.
Мартини попрощался со мною:
— Не думайте, дружище, так много о том, чего, может быть, никогда не произойдет. Лучше представляйте себе что-нибудь приятное.
Мы расстались.
Последующие дни прошли в постоянных поездках в Город, где мне пришлось видеться несколько раз с Шервудом, принять участие в заседаниях комиссии, рассматривавшей результаты постройки новых шлюзов. Оказалось, что это сооружение возводилось не вполне правильно; работа вследствие этого затянулась. Теперь было решено выяснить подробно все ошибки и ускорить, насколько возможно, производство работ, для чего потребовалось увеличение технического персонала, а также усиление стройки механическими приспособлениями.
Я понял, что этим предлогом воспользовался Макс Куинслей, чтобы устроить мой перевод. Ему надо было лишний раз показать мне, что всякое мое внимание к мадам Гаро становится известным ему и что он отрицательно относится к моему знакомству с ней.
Шервуд в разговоре со мной подчеркнул, что мой перевод является для него неожиданным, но что он вполне одобряет его, так как надеется, что мои изобретения, приспособленные к условиям новой работы, окажутся такими же полезными, как на строительстве Большой дороги.
— Шлюзы в данное время, — сказал он, — составляют для нас наиважнейшее и неотложное дело. Когда-то вся эта долина представляла собой дно обширного озера. Вода из него изливалась в какую-либо существующую еще и теперь или давно исчезнувшую реку. Когда произошел первый большой катаклизм в этой стране, громадные ледники, снабжающие озеро водой, были отделены от него новыми выдвинувшимися хребтами. Вследствие этого озеро постепенно уменьшилось, высохшая часть дна превратилась в плодоносную долину. Второй катаклизм, имевший место значительно позже, завалил реку, отводящую воду, а остаток громадного озера существует и до сих пор. Для отвода воды из него мы устроили шлюзы. Для нужд нашей промышленности потребовалось большое количество воды, и поэтому мы провели канал, который вы видели в Долине Большой дороги. Увеличив таким образом приток воды, мы должны были позаботиться о своевременном откачивании ее; для этого нами сооружаются новые шлюзы. Я не тороплю вас приняться за работу, так как прежде всего требуется, чтобы комиссия выяснила неправильности, допущенные до сих пор.
Я молча выслушал объяснения Шервуда. Конечно, я не передаю здесь всех деталей, на которых он останавливался в подробностях.
Я увидел, что мне предстоит более интересная работа, чем моя прежняя, и был рад этой перемене, так как меня постоянно угнетала какая-то тоска. Я старался как можно больше работать и развлекаться. Я посетил несколько собраний, где выслушал отчеты и различные рассуждения. Я смотрел кинематографические представления, демонстрировавшие всегда природу и служившие для воспитания толпы. Часто я отодвигал кнопку на своем предохранителе, и теперь знал, что внушением пользуются не только для того, чтобы передавать людям ощущение веселья и радости, но и для внушения им определенных идей, составляющих основу морали и верований здешнего народонаселения.
Я сам иногда начинал чувствовать сомнение в том, что наша европейская культура при всем ее развитии может дать когда-либо людям счастье. Мне начинало казаться, что это может быть достигнуто только тем путем, который проделан здесь.
Иногда на меня нападало уныние, и я с ужасом думал, что навсегда расстался с Францией, которую я любил и в которой вырос. Тогда я спешил к домашнему очагу Фишера. Здесь я находил успокоение от всех тревог и мучений.
Обыкновенно я заставал Фишера и его семейство за большим столом в столовой. Эта комната выглядела удивительно уютной. Цвет обоев, мягкий ковер, электрический свет, смягченный темным абажуром, цветы на столе и у окон, удобная мебель — все оказывало успокаивающее, примиряющее действие.
Сам Фишер сидел за одним концом стола и, попивая пиво из большой кружки, читал; на другом конце сидела его жена, занимаясь рукоделием и тихонько мурлыкая про себя немецкую песенку, которую она пела еще тогда, наверно, когда была ребенком. Посреди, за столом, на высоких стульях восседали остальные члены семьи, два сына и две дочери — в возрасте от трех до девяти лет.
Старшие что-нибудь клеили или красили, а младший вел себя буйно, так что мать должна была зорко присматривать за ним, чтобы он не упал со своего стула, хотя был закреплен в нем особым приспособлением.
Я удивился, как можно заниматься серьезной работой в такой обстановке, но Фишер уверял меня, что он не признает лучших условий и не променял бы данную обстановку на тишину кабинета. Фишер рано ложился и рано вставал и всегда работал в столовой.
Фрау Фишер, высокая костлявая блондинка с очень большими ногами и бесцветным лицом, была образцовой женой и матерью. За десять лет замужества она подарила своему мужу четырех детей и теперь готовилась произвести на свет пятого. Она была удивительно заботливой, доброй и любвеобильной.
Участь мадам Гаро произвела на нее сильное впечатление, и она при каждой встрече со мной старалась выразить мне свое участие, как будто я был близким родственником мадам Гаро.
Фишер отзывался о своей жизни здесь всегда очень спокойно и в общем был ею доволен. Однажды, когда я говорил о своей тоске по Парижу, Фишер сказал:
— Мы, немцы, уживаемся везде. Англичане тоже живут везде, но они требуют особенного комфорта и приносят всюду свои обычаи и привычки; мы же быстро ассимилируемся, приспособляемся и удовлетворяемся своей семьей и домом. Конечно, — прибавил он мечтательно, — я хотел бы побывать в Германии, посетить Мюнхен, побродить вечерком, когда сгущаются сумерки, по Английскому саду, на берегу Изара, прогуляться в долину. Но что об этом думать! И в нашей Колонии можно жить отлично.
Я любил этот дом и в минуты тревоги, тоски и одиночества приходил сюда, чтобы немного отдохнуть.
Как-то раз, в конце января, я особенно засиделся у Фишера. Он рассказал мне, каким образом попал сюда.
— Вы приехали ради спасения своей жизни, я же — по договору, прельстившись хорошим окладом, хорошими условиями. Срок договора — двадцать лет, целая вечность. Но мы плохо верим, что нас и тогда выпустят отсюда, разве что Ворота откроются, — как говорят здесь.
— Знаете ли вы, — поинтересовался я, — как попал сюда Карно?
— Нет, — отвечал Фишер. — У нас не принято расспрашивать.
В это время в комнату вошел Мартини. Наш разговор прекратился. Мартини поздоровался со всеми и, посмотрев на меня особенно выразительным взглядом, тихо проговорил:
— Филиппе Мартини передает вам приглашение Тардье побывать у него завтра около пяти часов.
Потом многозначительно добавил:
— Я думаю, это приглашение доставит вам удовольствие, но в то же время и печаль. Прошу не расспрашивать.
Заметив, что я был серьезно обеспокоен его словами, он прибавил:
— Лично для вас ничего скверного, да и вообще, я думаю, все к лучшему.
Я не мог дождаться пяти часов.
Весь день я провел во дворце Куинслея. Собрание, устроенное в кабинете Вильяма, было посвящено постройке шлюзов. Старик имел очень утомленный вид и председательствовал с трудом, полулежа в кресле. Рядом с ним занял место Макс, а вокруг стола разместилось около двадцати инженеров и техников, из которых, кроме Шервуда и его помощника, я знал пока еще очень немногих.