Я не выдержал больше и взволнованно перебил:
— Тогда нужно прекратить этот дьявольский марш, уносящий людей в могилу. Нельзя задавать чрезмерных задач слабосильным людям. Посмотрите на дорогу, там идут отряды: они измучены, усталы, но их держат под внушением, под гипнозом, и они не отдают себе отчета в своем изнеможении; они будут идти, покуда не умрут.
— Успокойтесь, — тихо сказал Левенберг, — все сделано. Куинслей получил уже мою радиотелеграмму. Я просил приостановить маневры и прекратить внушение.
Автомобили привозили все новых заболевших. Мертвых складывали в отдельную палату. Врачи и санитары изнемогали от работы, у них не было ни минуты передышки. У всех был унылый и подавленный вид. Случилось то, чего никто не ожидал.
Вдоль дороги лежали солдаты. Оружие было снято, амуниция сброшена на землю, глаза более не горели огнем, чувствовалась общая усталость, интерес к происходящему пропал.
К счастью, небо заволакивалось тучами. Скоро солнце закрылось ими. Холодный ветер подул с гор. Крупные капли дождя застучали по земле.
Когда я пошел попрощаться с Левенбергом перед тем как отправиться к себе домой, в Детскую колонию, я нашел его стоящим посреди пустой палатки. Задумчивость его была так велика, что он не видел меня или не узнал. Он бормотал про себя:
— Я понимаю теперь, старый профессор физиологии был прав; не напрасно он выбрал себе сердце иностранца: он что-то знал. Ужасно, ужасно…
Вечером разыгралась страшная гроза. Я, Кю и Петровский сидели на знакомой уже читателю веранде. Струи дождя непрерывно стучали по крыше и лились потоками по виноградным листьям, пригибая их вниз. Небо озарялось почти беспрерывными молниями, одновременно вспыхивающими по всему горизонту. Угрюмые и мрачные, сидели мы молча. Меня грызла мысль о моих новых почках. У меня почки, выращенные из зародыша. Каковы эти почки? Я не верил в них больше. Казалось, я ношу в себе начало разложения и болезни. Уверенность, что я сделался здоровым человеком, пропала. Разве может Анжелика соединить свою жизнь с моей? Нет, тысячу раз нет.
Кю вскочил со стула и зашагал мимо меня взад и вперед.
— Если бы я принадлежал к этому злополучному 175-му разряду, или к 170-му, к 178-му, — говорил он, как бы размышляя вслух, — может быть, я теперь уже не существовал бы на свете; но какая гарантия, что мой разряд лучше? Дурная наследственность влияла на здоровье отдельных лиц. Лабораторная ошибка у нас может погубить десятки и сотни тысяч. Это невыносимо.
Петровский сидел, опустивши голову, погруженный в глубокое раздумье.
Кю продолжал:
— Следовательно, мы, выращенные в инкубаториях, не такие люди, как все. Я готов рисковать, получить какую угодно заразную болезнь, я готов умереть от всякой случайности, но я не могу примириться с мыслью, что я ношу в себе врожденный порок, обрекающий меня на преждевременную гибель. Это нестерпимо.
Дальнейших слов его я не мог расслышать: раскат грома потряс здание, дождь полил как из ведра.
Во время паузы между отдельными ударами до меня донеслись слова Петровского:
— Ошибок быть не могло, лаборатория Куинслея давала нам точные указания. Мы точно следовали его предписанию. Эксперименты показали, что мы стоим на верном пути.
— Эксперименты, эксперименты! — подхватил Кю. — Я не желаю быть экспериментальным животным.
Эти слова удивили меня больше всего. Как быстро этот человек от обычной своей гордости перешел к отчаянию, к возмущению! Неужели паническое настроение овладело и всеми остальными?
Петровский бормотал:
— Наука может ошибаться, но в данном случае было сделано все, что в пределах человеческого разума.
— Вы были энтузиастом свободного развития вне организма! — воскликнул Кю, останавливаясь перед Петровским.
— А вы? — тихо спросил тот, поднимая глаза на Кю.
— Я? Я был только ваш ученик, и ничего больше, — отвечал тот и опять забегал из стороны в сторону.
Петровский горько улыбнулся и подергал себя за бороду.
— Мы начинаем сваливать вину друг на друга.
Мне стало жаль этого доброго, казалось, слабовольного человека. Я вмешался.
— Как вам не стыдно, Кю, — сказал я. — Вы предаетесь отчаянию; в сущности, пока неизвестно, что случилось. Разве люди не гибнут тысячами на войне и от разных заболеваний? Вы жили здесь без всяких потрясений и несчастий. Вам казалось, что вы бессмертны. Теперь, когда стряслась беда, вы должны сохранять спокойствие; по крайней мере, мы, люди старой жизни, научились владеть собой.
Мои слова несколько отрезвили Кю, и он, подойдя к Петровскому, дружески взял его за руку и сказал:
— Я прошу извинения. Конечно, я должен сдерживать себя. Постоянное внушение сегодняшнего дня держало меня во взвинченном состоянии, теперь, когда оно ослабело, я чувствую себя размякшим, и эта гроза особенно сильно действует на меня.
Он хотел еще что-то прибавить, но в это время раздался страшный удар грома, и молния ослепила нас. В страхе мы бросились в комнату.
— Молния ударила где-нибудь поблизости, — закричал Кю.
— Несчастные солдаты в поле! — застонал Петровский. — Каким еще несчастьям подвергнутся они в эту ночь?
Идти домой при таком ливне нечего было и думать. Лишь поздно ночью, когда прошла гроза, я и Петровский добрались до дома. Мы не проронили ни слова. Когда я прощался с хозяином, чтобы удалиться к себе в комнату, он задержал меня, как бы желая что-то сказать. Он быстро ерошил волосы, дергал себя за бороду.
— Как бы я ни был уверен в том, что я не виноват, все же я чувствую себя ответственным. Это мучительно, — сказал он и, круто повернувшись, пошел, сгорбившись под гнетом своих мыслей.
Я долго не мог заснуть, а заснувши, просыпался несколько раз. Я встал с головной болью.
Первый, кого я увидел, выйдя из своей комнаты, был Mapтини. Он приехал очень рано. Теперь, переговорив с Петровским, он собирался уходить. Увидев меня, он обрадовался.
— А, дружище! — воскликнул он. — Я боялся, что не дождусь вас: вы очень заспались, а мне предстоит большая работа. Гроза наделала много бед. Провода в лаборатории Куинслея перепутаны и повреждены. Мои помощники и партия рабочих дожидаются меня.
— Я очень раз видеть вас, — отвечал я, — но я не догадываюсь, почему именно вы меня ждали.
— Идемте, идемте, я объясню вам все по дороге.
Когда мы шли садом, Мартини объяснил мне, что я могу ему сопутствовать во время предстоящего осмотра лаборатории.
— Квазимодо, Кю и большинство старших помощников так же, как и Петровский, уехали на совещание к Куинслею, оставшиеся находятся все еще в полной растерянности. Лаборатория брошена почти без присмотра. Внушители, механические глаза и уши бездействуют благодаря порче проводов. Нам представляется прекрасный случай заглянуть в это «святая святых».
Предложение Мартини мне понравилось. У меня было предчувствие, что мы можем натолкнуться там на нечто интересное.
Я поблагодарил своего друга. Мы ускорили шаги.
— Какое несчастье вчера на маневрах, — запыхавшись от быстрой ходьбы, говорил Мартини.
— Я надеюсь, маневры отменены?
— Сегодня утром возобновились снова, но, конечно, не в тех масштабах и темпах, как раньше. Предупреждение сделано, и необходима большая осторожность. Оказывается, мы, старики, можем позволить себе гораздо больше, чем эта молодежь.
Я снова подумал о своих почках. Было бы лучше, если бы мне вставили почки от какого-нибудь погибшего иностранца.
Дорожки сада еще не обсохли, и с деревьев падал на нас дождь капель. Поднявшийся туман закрывал солнце, и живительные его лучи не обсушили землю.
У дверей башни, в которой помещалась лаборатория Куинслея, стояла толпа рабочих, поджидая прихода Мартини. Мы прошли через открытые двери. Витая каменная лестница вела кверху. С двух сторон от нее стояли вагончики лифта. Мартини приказал своим помощникам заняться работой снаружи и в первой распределительной комнате, а сам вместе со мной, как с временным инженером инкубаториев, решил осмотреть повреждения приемников.
Мы проходили с ним беспрепятственно, не встречая никого из служащих, комнату за комнатой, этаж за этажом. Особых неисправностей при этом беглом осмотре не было заметно. В одном окне были разбиты стекла, в другом сломана рама и вырван ставень. На полу валялось несколько неприбранных разбитых банок и бутылок. На столах мы видели различные приборы, препараты, разложенные книги. Ясно было, что со вчерашнего дня здесь никого не было. Надо думать, что в этой лаборатории паника была особенно велика. Ученые и их ученики, занимающиеся усовершенствованием методов получения новых людей, были более всех потрясены результатами своих достижений.
— Пока я не вижу ничего интересного, — промолвил Мартини, поднимаясь на последний этаж.
— Жаль, что мы с вами мало понимаем в этом деле. Может быть, тогда мы нашли бы многое, на что следует обратить внимание, — отвечал я.
— Пока я не вижу ничего интересного, — промолвил Мартини, поднимаясь на последний этаж.
— Жаль, что мы с вами мало понимаем в этом деле. Может быть, тогда мы нашли бы многое, на что следует обратить внимание, — отвечал я.
Первые большие комнаты имели вид музея. Шкафы с банками различных размеров, наполненные неизвестными для нас предметами, были расставлены по стенам комнат. Дальше следовал большой зал, очень похожий на погреб инкубатория. Стеклянные ящики с проводкой для питательной жидкости, с искусственными сердцами, содержали в себе всевозможные органы и, как мне казалось, куски ткани. Сердца бились; следовательно, кто-то наблюдал за автоматической их работой. В зале горел свет, так как все ставни были наглухо закрыты. Отсюда вели две двери; одна была закрыта, в другой торчал ключ. Мартини повернул его, и мы вошли в хорошо обставленный кабинет ученого. Здесь были: письменный стол, несколько лабораторных столов, микроскопы, химические весы, электрические приборы и масса книг. Книги были разбросаны на столах, на подоконниках, на полках и даже на полу. На письменном столе лежала рукопись. Я сразу узнал почерк Куинслея. Меня крайне удивило содержание этого листа. Здесь чередовались ответы и вопросы. Я бегло просмотрел последние строки:
Вопрос. Можете ли вы отвлечься от ваших постоянных мыслей и заняться математикой?
Ответ. Это очень тяжело. Меня угнетает судьба моей жены и мой ужасный конец.
Вопрос. Думаете ли вы когда-либо о своих научных замыслах?
Ответ. Да, безусловно, но все это переплетается в какой-то хаос. Возможное смешивается с невероятным.
Вопрос. Если я понимаю вас, ваше состояние похоже на сон?
Ответ. Безусловно, я сплю и грежу.
После этого я прочел: «Ответы сделались путаными, постоянная смена впечатлений последних дней жизни затемняет правильный ход мысли. Действие средства, возбуждающего мозг, окончилось».
— Что за чертовщина! — воскликнул я, бросив рукопись на стол. Какие-то опыты, и, мне кажется, ужасные.
Мартини показал мне ключ, на котором были выгравированы три буквы: Л. М. К.
— Лаборатория Макса Куинслея, — торжественно произнес он, — вы понимаете? Стоит ли заниматься рукописью, когда мы можем увидеть эту знаменитую лабораторию, куда не вступала еще нога иностранца? Нельзя терять времени.
Мы вошли в большую комнату и, пользуясь найденным ключом, проникли через запертую дверь в соседнюю комнату. Все, что увидели мы здесь, мало отличалось от того, что было в других лабораториях, через которые мы проходили. Те же замысловатые приборы, те же ящики, те же полки со всевозможными банками и склянками, весы, электрические батареи, динамо-машины и прочее. У одного из окон стояла высокая конторка, а против нее на подставках были расположены четыре стеклянных ящика. Я понял сразу, что в этих ящиках находятся какие-то живые органы или ткани, потому что к ним были проведены трубки для питания и для согревания. Над конторкой висел, спускаясь с потолка, небольшой аппарат для внушения и для чтения мыслей.
Я и Мартини почему-то обратили особое внимание на эту часть лаборатории. Мартини, как специалист, прежде всего осмотрел внушающий аппарат.
— Он цел и невредим, — сказал он. — Он питается током не из общей сети, а от местных батарей.
Я не мог сдержать своего волнения и громко воскликнул:
— Смотрите, Мартини, смотрите, что это такое?
Под каждым ящиком висела рамка со вставленной в нее карточкой. На каждой из них были написаны имя и фамилия. На третьей слева значилось: «Леон Гаро». Остальные имена были для меня неизвестны.
Мы стояли над этим ящиком, и руки и ноги наши тряслись мелкой дрожью, волосы шевелились на голове. Мы видели в ящике, в жидкости, плавающий мозг Леона Гаро. Какой ужас! Следовательно, на нем производит свои опыты Макс Куинслей.
Теперь мне стала понятна найденная рукопись с ее вопросами и ответами.
Я сказал, заикаясь, с трудом управляя своим языком:
— Он убил его и теперь еще издевается.
В горле у меня сразу пересохло.
Мартини скорее, чем я, оправился от потрясения, он сверкал глазами.
— О, что бы я дал, чтобы отомстить за эту кровь!
У меня явилась мысль воспользоваться этим аппаратом и попытаться узнать от Гаро или, вернее, от его гениального мозга, все, что с ним произошло в последние дни. Едва я заикнулся об этом, Мартини гневно проскрежетал:
— Вы хотите продолжать эксперименты? К чему они могут привести? Я не сомневаюсь, что Гаро убит, я не позволю надругаться над его благородными останками.
Мартини толкнул ногой конторку, и она своим падением разбила ящик Гаро и два соседних. Они упали с подставок, и жидкость расплескалась вокруг. Я не видел, что случилось с мозгом, я бросился вон из лаборатории.
Через минуту ко мне присоединился Мартини. Он был бледен, руки его дрожали, но голос его был спокоен. Он шептал:
— Я сделал то, что должен был сделать на моем месте всякий порядочный человек. Ничего другого нельзя было придумать. Для сокрытия своего преступления я открыл окно и разбросал вокруг все бумаги и книги, лежащие на подоконнике. Пусть думают: ветер открыл, окно и наделал бед.
— А ключ? — спросил я.
— Ключ лежит на месте.
Мы спустились вниз, не встретив никого на своем пути. Мартини приступил к своим работам, а я отправился к себе. На моем столе лежала бумага с предложением вернуться к постоянной службе.
«Значит, маневры все же окончены», — подумал я.
ГЛАВА IX
— Анжелика, дорогая Анжелика, я опять с вами! Три дня, проведенные в Детской колонии, показались мне такими долгими!
Она бросилась мне навстречу.
— Милый, — прошептала она, — я не хочу больше расставаться с вами.
Я осыпал поцелуями ее руки. Взгляд ее быстро скользил по мне.
— Вы отчего-то печальны или чем-то недовольны, — сказала она.
— Я счастлив.
— Значит, что-нибудь случилось?
Я понял, что моя возлюбленная обладает такой проницательностью, что от нее нельзя ничего скрыть, но все же мне не хотелось открывать причину своего беспокойства.
— Эта история на маневрах глубоко взволновала меня, — отвечал я, стараясь не смотреть ей в глаза, — меня мучит мысль, что, может быть, я не совсем избавился от болезни, которой страдал во Франции.
— Разве у вас есть какие-либо симптомы?
— Нет, нет, я совершенно здоров, но я ношу в себе почки от этих проклятых эмбрионов, а теперь выяснилось, что в них есть зачатки различных заболеваний.
Она усадила меня на диванчик и, тесно прижавшись, говорила так успокоительно, что если бы я и в самом деле сильно беспокоился о своем здоровье, я перестал бы думать о нем.
— Для нас, — сказала она, — все это несчастье может иметь хороший конец. Макс Куинслей, конечно, должен быть очень озабочен всем случившимся, и ему не до нас, а выиграть время во всяком деле очень важно.
Ее глаза смотрели с такой уверенностью в будущее, что у меня защемило сердце. Я был настроен совсем не так оптимистически.
Она угадала мои сомнения и, приникши к моему уху губами, прошептала:
— Я люблю вас, и если вас не станет, я не хочу больше жить. Я не вынесу этого несчастья.
В это время в дверь постучали. Мадам Фишер приглашала нас к столу.
Погода была прекрасная. После пронесшейся грозы жара не возобновлялась. Обедали под большим развесистым деревом, среди клумб пахучих цветов. Ничто не говорило, что мы находимся в Долине Новой Жизни.
Семья Фишера, весь обиход ее жизни напоминали семьи и обычаи любого провинциального городка Германии. Сам Фишер заткнул себе салфетку за воротник и сосредоточенно кушал. Его жена угощала нас, не забывая присматривать за самым маленьким из своих детей, который все время шалил и неумолчно болтал. Старшие, с передничками на груди, сидели чинно, неумело работая ножами и вилками.
Когда обед кончился и дети ушли, разговор перешел на текущие события. Фишер рассказывал о том, что он наблюдал во время маневров. Затем он сообщил, что окружающие Куинслея советовали ему тотчас же прервать маневры, как только были получены первые сведения о заболеваниях и смертях, но он не желал их слушать. Когда количество жертв перевалило за десять тысяч — тогда только он приказал дать отдых войскам. Пострадало несколько разрядов. Лазареты были переполнены. На третий день маневры продолжались, и, несмотря на большую осторожность, опять пострадали многие.
— Я думаю, — сказал Фишер, — все это должно поколебать самую идею воспроизведения человеческого рода из половых желез, взятых от эмбрионов. Мне всегда казалось, что при таком способе каждое следующее поколение должно получаться более слабым.
Мадам Фишер перебила ученую речь своего мужа простым замечанием:
— Все они никогда не представлялись мне настоящими людьми. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день они исчезнут с лица земли.