Громкий окрик заставил ее вздрогнуть, огромные зеленые глаза вспыхнули гневом.
— Эй, красавица! — громко кричал Жюль Грак, стоявший, внизу, на лестнице. — Все еще любуешься собой перед зеркалом?
Она вздохнула и отозвалась:
— Иду-у, что у тебя за неотложные дела?
— Время дорого, торопись!
Утром он завтракал с доктором; теперь они должны были идти на прогулку к Галери де Жод, а оттуда — в муниципальную библиотеку.
Запрокинув голову, Жюль смотрел, как она осторожно спускается по крутым деревянным ступеням, цокая тонкими длинными каблуками. Заметив, что он уставился на ее ноги, Мари-Те сделала вид, словно она ни о чем не подозревает.
— Ну вот я и готова!
Голос выдавал ее — в нем звучало трепетное волнение, она избегала смотреть ему в глаза. Он помог надеть ей шубку, и они молча вышли на улицу. Жюль первым нарушил молчание.
— Ты знаешь, что я придумал?
— Как, ты еще и думать можешь? Но он пропустил мимо ушей ее колкость.
— Я хочу открыто поговорить с твоим отцом о том, что мы хотим использовать его дом…
Движением руки Жюль запретил перебивать себя и продолжал:
— Вчера он просил меня предостеречь тебя, что, оправдывая насильственные действия французских патриотов, ты совершаешь непоправимую ошибку… Мне стало стыдно, я — то как раз…
— Стыдно за него? — иронически спросила она.
— За нас стыдно. Мы просто не имеем права накликать на него беду.
Мари-Те засмеялась.
— А он, по-твоему, поступает лучше?
— Нет, что ты, не в этом же дело! Я обязан поговорить с твоим отцом. Лучше, если он будет знать обо всем… Мы не можем оставить у него типографию, не предупредив его и не получив его согласия.
— А если наотрез откажется?
— Перенесем типографию в другое место.
— Ты не боишься, что он выдаст тебя?
— Чепуха.
Жюль Грак с силой сжал руку Мари-Те и возмущенно зыркнул на нее. Девушка смутилась, опустила глаза и прошептала:
— Извини… Мой отец порядочный человек, я знаю.
Все еще держа ее руку, Жюль тихо проговорил:
— Это не делает нам чести, Мари-Те, недостойно нашей борьбы. Пусть это звучит громко, но я убежден: все наши помыслы и действия в Сопротивлении должны быть благородными. Мы защищаем свободу, достоинство и…
Пышных фраз он никогда не любил и не всегда мог найти подходящие слова. В особенности когда волновался. Мари-Те не дала ему договорить. Привстав на цыпочки, она взяла его лицо в свои маленькие ладони и поцеловала в губы. Холодное трепетное прикосновение ошеломило Жюля. Он вообразил, что правильно понял значение этого неожиданного поцелуи: девушка наконец-то поняла: Сопротивление не авантюра одиночек, а всенародная эпопея, и теперь таким странным образом благодарила за науку. В первый момент он даже растерялся. И все силился убедить себя: поцелуй — знак благодарности. И ничего больше. От чистого сердца.
Растерянный больше, чем удивленный, Жюль Грак силился припомнить, какие необычные и значительные слова он произнес, не понимая, что любое слово, сказанное им, звучало для нее откровением.
Они взглянули друг на друга и понимающе улыбнулись.
Само присутствие рядом друг с другом наполняло их счастьем. Жюль Грак впервые ощутил, как повзрослела и возмужала Мари-Тереза за последнее время. Девушка поцеловала его снова, и ему не надо было объяснять, что этим она проявляла новое чувство к нему, более сердечное и ответственное, чем прежде.
— Мы скажем ему послезавтра, — застенчиво сказала Мари-Те.
Взволнованный Жюль Грак взял ее руку и крепко стиснул в своих широких ладонях, ладонях кузнеца. Характер их отношений с некоторых пор изменился, и оба понимали это. Сейчас он любил ее. Свою взволнованность он попытался прикрыть надежным щитом, который не раз выручал его, — шутливыми словами.
— Ну что же, пусть будет по-твоему, голубка! — воскликнул он. — Послезавтра вечером я буду прокурором и адвокатом одновременно. Огласив приговор отсталым взглядам твоего отца, добьюсь санкции на патриотические действия его любимой дочери.
Они весело рассмеялись, и Жюль теперь уже серьезно спросил:
— Что за необходимость откладывать в долгий ящик?
— Сегодня его не будет дома. — Она заколебалась, стоит ли говорить. — Он поедет за продуктами…
— В села?
— Да, в направлении Шад-Бофора.
— Вполне естественно: каждый выкручивается как может.
— А завтра вечером — прием в муниципальной опере. Соберутся все сливки коллаборационистов и вместе с ними те, кто хотел бы оправдать свое присутствие там любовью к музыке Рихарда Вагнера.
Помолчав, Мари-Те с горечью добавила:
— Мы с прошлой недели на ножах из-за этого. Я настаивала, чтобы он отказался от приглашения. У него не хватило мужества это сделать, хотя его и мучили укоры совести. Мы повздорили, он выбежал из комнаты, крикнув: «Но я действительно люблю Вагнера!» О чем говорить? Он будет там, и тебе не удастся лицезреть его вечером; разве что придешь днем.
— Исключено, поговорим послезавтра. А знаешь, разместив у вас, точнее, у твоего отца типографию, мы сбили с толку гестаповских ищеек. Кто заподозрит, что в саду доктора Буча могут распуститься такие цветочки? Но как сообщить ему об этом предприятии — оно ведь не очень-то соответствует его деятельности, а? Одно дело обманывать какого-нибудь колабо, но порядочного человека, будь он хоть трижды слабохарактерный, — нет, ни за что.
На кафедральном соборе часы громко пробили половину первого.
XIX
Второй час! Сергей закашлялся и чуть не потерял сознание. Схватился за чугунный столб уличного фонаря. На мгновение закрыл глаза. А когда приподнял веки, улица уже не проваливалась под ним и не шаталась, как палуба корабля; он видел ее как бы сквозь матовое стекло — неясную, расплывчатую, словно в плохо отшлифованном зеркале. Вытер слезящиеся глаза, хрипло вздохнул.
Маленькая девочка-школьница остановилась возле него и что-то проговорила. По выражению ее лица и сочувственной интонации он угадал предложенную помощь. Ворогин отрицательно покачал головой, через силу улыбнулся и взглядом поблагодарил ее. Малышка удивилась, нерешительно улыбнулась в ответ и пошла своей дорогой.
Он подождал, пока утихнет огонь в легких, и, тяжело ступая, зашагал дальше.
«Я больше не испытываю страха перед прохожими, — удивленно отметил он. — Как быстро и неожиданно происходит смена чувств и зрительных восприятий, как легко приспосабливаешься к стремительным переменам. Даже постоянная угроза смерти кажется чем-то нормальным, а самые невероятные события воспринимаются как незначительные будничные факты. Длинную морозную ночь я провел в стоге соломы, простыл, не представляю, когда выпадет случай поесть, не знаю, где приклоню голову следующей ночью. Даже не знаю, буду ли я в живых через минуту, через час. Но я привык к этому».
Прошлой ночью он не впал в отчаяние, увидев, что двери сарая на замке. Не тревожился он и сегодня утром, проглотив последний кусочек хлеба. Даже не вздрогнул, только что случайно сбив с ног прохожего. Разве что ускорил шаги.
Новый приступ кашля снова согнул его пополам. Сухой и болезненный, кашель разрывал бронхи и горло. Кровь пульсировала в висках, тело дрожало от холода и пылало от внутреннего жара. Лихорадка, а то и плеврит.
Усы его покрылись изморозью, а пальцы ног окоченели, казалось, тысячи игл впились в живое тело.
Вышел на огромную площадь, с обоих концов которой высились величественные бронзовые памятники. На площади, как всегда в это время, царило оживление. Прежде чем двинуться дальше, Сергей осмотрелся вокруг, чтобы записать в блокнот приметный ориентир, и тут неожиданно увидел объявление, совсем недавно наклеенное на стене. Подошел ближе. Он хорошо знал эти объявления с хищным орлом и зловещей свастикой — сообщения о расстреле заложников или обещание награды за выданных партизан. Сергей Ворогин удивился, что объявление напечатано только на французском языке! Что-то за этим, несомненно, крылось. Если бы в объявлении был немецкий текст, он знал бы, о чем идет речь. Про себя он отметил только невероятную цифру в объявлении — 5 000 000.
Внезапно у него мелькнула полуосознанная мысль: «А что, если это обо мне? Невероятно! Кто знает обо мне в этом городе?»
Пожал плечами, внимательно присмотрелся к объявлению: слова незнакомого, чужого языка молчали. Ни фамилии, ни имени на объявлении он не обнаружил.
«Очень странно, что немцы, такие пунктуальные в своих действиях, на этот раз не дали немецкого текста. Как будто нарочно для того, чтобы я не смог прочитать».
От этой мысли сердце у него затрепетало.
Сергей двинулся дальше, когда новый приступ кашля и невероятной слабости вынудил его прислониться к стене рядом с объявлением. Он закрыл глаза и схватился за грудь; его разрывало от кашля, и он боялся, что легкие его не выдержат. В ушах шумело, он задыхался.
Немного придя в себя, он открыл глаза — объявления не было. На стене блестели следы густого клея — он на глазах схватывался морозом. Сергей возбужденно оглядывался вокруг, надеясь увидеть смельчака, который среди бела дня отважился сорвать немецкое объявление. Но никого не увидел, кроме мирных горожан да стайки мальчишек, весело хохотавших у канализационного люка, откуда поднимался вверх тонкий столбик пара. Он подошел к ним, но дети брызнули в разные стороны, показывая ему язык.
Тогда он быстро пошел прочь, подальше от этого места.
«Мне обязательно надо поесть чего-нибудь и найти кров на ночь. Что-нибудь более надежное, чем стог соломы. Попытаюсь выйти к окраинам города, может, повезет, отыщу брошенную хижину».
* * *Жежен еле удержался от радостного выкрика. Просто невероятно! Пять миллионов, пускай и оккупационных! Он сорвет их, как цветочек на городской клумбе.
Жежен шел следом за Сергеем Ворогиным, направлявшимся к Галери де Жод.
«Сомнений нет, это он, тот тип, которого разыскивают. Русский, пусть лопнут мои глаза! Пять бумажек в пригоршни, как написано в том объявлении. Это здорово Вот это подфартило!»
От возбуждения у него даже губы задрожали. Заговори он сейчас, он бы заикался от волнения.
«Пять бумажек мне, когда в кармане только дырки! Да я бы и несколько монет почел за счастье».
Увидел, как русский вошел в огромный универсальный магазин, и двинулся за ним.
Теперь этот тип у него в руках. Наконец-то фортуна улыбнулась ему. Теперь надо не ворон ловить, а немедленно позвонить в гестапо.
Лихорадочно, словно боясь промедлить хоть секунду, он толкнул двери «Кафе де Пари» и влетел в зал, где сидело всего несколько посетителей. Официант, томящийся без дела, мгновенно схватился и возмущенно двинулся навстречу странному посетителю.
— Убирайся отсюда немедленно! — заорал он. Его пронзительный голос, как у старой игуменьи, заполнил зал.
— Ты, губошлеп, а ну прочь с дороги! — крикнул Жежен и закатил официанту такую пощечину, что тот растянулся между столиками. — Телефон! Где телефон? Быстро!
Бармен за стойкой не знал, как отнестись к этому самоуверенному вторжению. Двое посетителей в глубине зала с невозмутимым видом наблюдали эту сцену. Какой-то мужчина оторвался от газеты и с любопытством посмотрел на Жежена.
Коротышка чувствовал прилив вдохновения. Порывшись во внутреннем кармане затрепанной куртки, вытащил свое старое удостоверение и издали показал его бармену. Не успел тот сообразить, что к чему, как Жежен спрятал удостоверение, заявив:
— Немецкая полиция!
Бармен удивленно и недоверчиво смотрел на него, поэтому он конфиденциально и тихо, но так, чтобы слышали все, сообщил:
— Специальное задание!
Направился к телефону, висевшему над стойкой, снял трубку и набрал номер немецкой окружной комендатуры, записанный им на старом конверте.
— Алло, это сорок восемь ноль семь? Немецкая комендатура? Мне третий отдел… Да, жду!
Бармен исчез за прилавком и обеспокоенно начал что-то разыскивать там. Официант мгновенно вскочил и, позабыв даже отряхнуть брюки, принялся старательно вытирать столы, а двое невозмутимых посетителей вдруг как бы уменьшились в размерах.
«А он, кажется, не врет, этот бродяга! Или разыгрывает из себя бродягу. Снаружи серо, да золотое нутро».
Только мужчина с газетой по-прежнему сидел с безразличным видом, хотя Жежен и дальше продолжал играть свою роль: стиснул рукой трубку в кармане куртки и демонстративно выпятил мундштук сквозь ткань — ни дать ни взять дуло пистолета.
Воздух в баре, казалось, сгустился, и на несколько секунд воцарилась такая мертвая тишина, что стал различимым стук настенных часов. Стук становился все громче и громче, как предвестник какого-то несчастья, которое должно сейчас случиться.
И оно случилось.
— Алло! Я звоню по поводу разыскиваемого русского…
Атмосфера страха немного разрядилась: она уступила место любопытству и облегчению.
— Русский, которого вы разыскиваете, находится сейчас в магазине, в Галери де Жод… Я сам видел, как он вошел туда… Никакого сомнения — есть особые причины… Буду ждать вас возле «Кафе де Пари»… Имя? Это, значит, того… чтобы мне награду? Хорошо… Как? Ну, меня зовут Жежен… то есть Эжен Малькро… Нет, я нигде не живу, сам себе хозяин. Спешите, я вас буду ждать!
Не глядя на людей, которые только сейчас поняли, в чем дело, и окончательно вышли из оцепенения, он шмыгнул к выходу, оставив на прилавке сорок су.
На тротуаре его ждал Арсен. Оба вздрогнули: Жежен — увидев Арсена, о котором совсем забыл, Арсен — увидев Жежена, выскочившего из «Кафе де Пари», шикарного и совершенно недоступного для них заведения.
— Арсен!
— «Арсен, Арсен»! Ты что, век меня не видел? Забыл, что мы с тобой должны были встретиться?
— Нет, Арсен, уверяю тебя, нет!
— Чего тебя занесло в эту харчевню? Ну, надавали тебе тумаков?
Жежен промолчал; он судорожно думал о том, как ему выкрутиться. Глубоко посаженные свиные глазки под кустиками бровей бегали настороженно и как-то неестественно, будто у механической заводной куклы. Арсен почувствовал растерянность товарища. Жалкая гримаса страха, волнение, напряженные скулы, бледность, проступившая на его рыбьем лице, — все это не оставляло сомнений: Жежен натворил что-то непоправимое и теперь нервничает.
Арсен сухо проговорил:
— Так я спрашиваю тебя, Жежен, что ты делал в этом задрипанном кафе?
Коротышка пробормотал что-то нечленораздельное и двинулся по направлению к Галери де Жод, но что-то мучило его, он остановился, оглянулся на Арсена, снова прошел несколько шагов, не выдержал и, протягивая руки к товарищу, умоляюще сказал:
— Я все объясню тебе вечером, а сейчас оставь меня. Увидишь, ты будешь поражен. Мы обязательно встретимся с тобой у Жюстена. Но сейчас я не могу с тобой пойти… Я должен… это очень важно для нас обоих! Жирный кусочек… Я хочу сделать тебе сюрприз, Арсен!
Слова его звучали неискренне. И он понимал это: чем больше убедительности старался он придать им, тем лживей они звучали, выдавали его с головой.
Арсен догнал его, вытащил руки из карманов и схватил коротышку за грудки.
— Ты что, дураком меня считаешь? Говори! — Арсен цедил слова, почти не раскрывая рта. — Я же тебя знаю как облупленного. Как только ты ушел, я заметил что-то неладное. У тебя был такой невинный вид, как у королевского бриллианта на восемьдесят каратов. Так у тебя, значит, дела? Кое-что наклюнулось? И ты мне ничего не сказал? Ни сегодня утром, ни сейчас? А ну, дружище, выкладывай все начистоту, пока я не разошелся, черт бы тебя побрал! Слышишь? Ты снова устругнул какую-то подлость? Или только собираешься ее сделать? Ну, давай раскалывайся.
Жаргон и диалект только подчеркивали гнев и угрозу, звучавшие в голосе Арсена. Каким-то особым чутьем он неотвратимо приближался к правде. Жежен испугался не на шутку: он-то знал цену таким словам. Одна мысль мучила его — бежать, немедленно бежать, спасти свою шкуру, чего бы это ни стоило!
Пять или шесть уличных зевак, заинтересованных этой сценой, остановились рядом. Один из них уже направился с видом арбитра к ним, но Арсен взглядом пригвоздил его к месту:
— Слушай, если ты…
Фраза осталась неоконченной. Объявление! Объявление, которое так внимательно перечитывал Жежен. Именно это объявление толкнуло его на подлость во имя денег.
«Этот выродок, наверное, встретил того железнодорожника и выдал его бошам. Сволочь, продал русского этим мясникам. В то время, когда я из кожи лез, чтобы раздобыть жратвы для его сивушного брюха, этот негодяй спокойно шпионил за человеком, даже не знающим французского языка! Как я ошибся! Не мог догадаться раньше, что этот лживый тип еще и подлец».
Арсен задыхался от гнева и отчаяния. Решение медленно, но неотвратимо созревало в нем. Арсен не любил полиции: французской, немецкой — любой, но доносчиков он презирал, ненавидел до смерти. До смерти? Теперь он знает, что заслужил Жежен своим поступком!
Его родина — улица, но это французская улица: он почти инстинктивно становился на сторону тех, кто объявлен вне закона. А может, и потому, что дед его погиб под Седаном, а отец — под Верденом. Или просто потому, что жил в высоком худом бродяге никем не замеченный честный человек.
Арсен сунул руку в карман.
Ошеломленный Жежен даже не пытался бежать, не протестовал, не упрашивал. Казалось, он примирился с приговором и спокойно ждал его исполнения. Но это только казалось. Страх парализовал его тело и сковал язык.
Арсен выхватил нож и одновременно нажал пружину. Угрожающе блеснуло широкое лезвие, щелкнув, как пламя, взметнулось из рогового держака.
Тревожно зашумела кучка зевак, собравшихся вокруг них. Пронзительно закричала какая-то женщина.