— Ты идешь или остаешься? — спросил он.
— Иду.
— Я тоже! Но могу ли я, дражайшая, пройтись хоть несколько шагов в вашем прелестном обществе? О, благодарю! Господи, ты слышишь, она сказала: «Да!» Она согласна! Deo gratias![Хвалить бога! (Латин.)]
Он развел руками и набожно возвел очи горе. Мари-Те схватила его за рукав и потащила к выходу.
— Ладно уж, притвора!
Они вышли из университета. Часы на ратуше пробили половину десятого. Пушистый снег свободно падал с тяжелых туч, проплывавших над крышами домов, ватные тучи, казалось, вбирали в себя звон часов.
— Что тебя привело сюда в такую рань, мой друг? Насколько я знаю, у тебя нет лекций, — спросил Жюль Грак.
— Встреча с мэтром, — многозначительно сказала она.
— Вот оно что!
— Хотела узнать его мнение о своей писанине.
— Ты пытаешься писать?
— Пустяки. Очерк из истории Оверни.
— Здорово! И что же он сказал?
— А тебя это действительно интересует?
— Разумеется, малышка.
— Он внимательно читал ее на протяжении сорока пяти минут и…
— И?
— …и сказал дословно так: «Много недостатков в композиции, расплывчато. Но в целом события освещены правильно и оценены с точки зрения истории верно».
— Поздравляю! Услышать от мэтра такое, знаешь…
— Он считает выводы, — я снова цитирую, — энергичными, поражающими смелостью стиля и метафор.
Жюль Грак удивленно присвистнул. Мари-Те нетерпеливо ударила его ладошкой по руке и продолжала:
— Но, должна сказать, он тут же добавил: «Вы часто затемняете текст без особой нужды и тяготеете к высокопарным выражениям. Настоятельно советую: избегайте периодов, делайте фразы короче».
— Иначе говоря, поменьше воды. Послушай, а он сейчас при тебе, этот шедевр современной исторической мысли?
— Да.
— Я хотел бы ознакомиться с ним.
— Хорошо, но с одним условием: ты мне возвратишь его в субботу. В воскресенье я хочу поработать над ним.
— А я уже решил никогда с ним не расставаться!
Она открыла сумочку it протянула рукопись Жюлю, он бережно спрятал ее в бездонный карман своей потрепанной канадской куртки.
— Спасибо, Мари-Те.
Некоторое время они шли молча. На перекрестке бульвара Карно и улицы Бонсак их окликнул общий шапочный знакомый.
— Привет молодняку!
— Привет, Даннери.
Они свернули на улицу Бонсак, демонстративно прибавив шагу, но рыжий догнал их и начал самодовольно и уверенно распространяться о мировых событиях, о театре военных действий, неутомимо жестикулируя, как будто это он сам разрабатывал планы генеральных штабов. Он тарахтел без умолку, как пулемет, ведущий неприцельный огонь.
Разъяренный Жюль Грак искал предлога, чтобы избавиться от этого воинственного типа. И неожиданно выкрикнул, соглашаясь со своим неумолкающим собеседником:
— Конечно, но это не что иное, как наследие войны!
Рыжий ошеломленно вытаращился на него.
— Что? Какой войны?
Жюль Грак ждал этого вопроса.
— Последняя война империи, разумеется. Я сын генерала Камброна и чихать хотел на тебя!
Проговорив это, он взял за руку Мари-Те, и они покинули обескураженного воинственного крикуна.
— Ну и тип, ну и мерзость! — Жюль Грак задыхался от ненависти. — Ничтожество, паразит, паску…
Мари-Те прервала его:
— Я согласна с тобой, Гай, успокойся.
— Пусть только осмелится хоть слово сказать! Я из его глупой башки кисель сделаю! Этот недоносок живет с черного рынка. Кому война, а ему мать родна. Он умудряется получать прибыль со всего: за масло дерет по триста пятьдесят франков за килограмм, за вино — по тринадцати франков за литр, за сахарин — по двести пятьдесят франков за сотню таблеток… Кажется, он еще и кожу поставляет бошам. Тоже мне, записался на медицинский факультет! Да он способен утащить из анатомички внутренности покойника и продать их торговцам требухой!
— Все это так, дружок. Нынче ученик колледжа предлагает своему директору шелковую рубашку из довоенных запасов в обмен на спирт. А потом делает из него ликер и меняет его на сигареты.
— Это говорит о том, что твой ученик такой же негодяй, как и тот рыжий паразит.
— А что поделаешь с этим? Если хочешь кусок жареной свинины, то, будь добр, сначала продай серебряные подсвечники тетушки Агаты. Оставим это, теперь все достают продукты на черном рынке.
Жюль Грак горько засмеялся.
— Просто великолепно! Ты забываешь только об одном. Когда французы живут с черного рынка, то различай тех, которые идут на это, чтобы не умереть с голоду. А я говорю о тех, кто обогащается на этом.
— Ты думаешь, рыжий обогащается?
— Уверен. Он не аферист, он — гангстер. Видела, как вырядился? Деревянные подошвы не для него! А его одежда? Это не дерюга, уверяю тебя. Нет, не бери под защиту таких мерзавцев.
— И не подумаю, дорогой Гай. У меня своих дел по горло. Жюль Грак положил руку на ее плечо.
«Что за девушка, бог ты мой! Наивная, чистая и в то же время такая хорошенькая!»
Он ощутил под рукой мягкий мех ее шубки, несмело погладил волосы. В голове мелькнула давняя мысль, которая не давала ему покоя. А почему бы и нет? Даже если она откажется, не выдаст же она его?
— Ты смогла бы выполнить одно поручение для движения Сопротивления, Мари-Те?
Она взглянула на него и помедлила с ответом. Что это он — серьезно или дурачится? Никогда не поймешь, где у него шутки кончаются.
Они подошли к площади Далиль. Мимо прогрохотал трамвай, обдав их талым снегом. Из-под дуги брызнули искры, промелькнуло лицо водителя, вытиравшего запотевшее стекло.
Жюль Грак почувствовал ее нерешительность.
— Я говорю совершенно серьезно. Тебе нужны доказательства? Хорошо! Что ты подумала о газете, которую нашла однажды в кармане своего пальто?
— «Овернский патриот»?
— Да.
— Так это ты…
— Ты удивительно сообразительная!
— Ты в организации Сопротивления?
— Телом и душой. Я отвечаю за редактирование, печатание и распространение этой газеты, за все пропагандистские материалы.
Она все еще не решалась. Жюль начал нервничать.
— О боже! Какие тебе нужны доказательства?
— Все, конечно, так, но…
— Но… что «но»? Никаких «но»! Я — участник движения Сопротивления и предлагаю тебе сотрудничать с нами. Ты можешь согласиться или отказаться.
Неожиданно для себя они очутились перед зданием вишистской полиции. Из-под арки подъезда из розового и черного гранита, припорошенного снегом, на них смотрел часовой в голубом. плаще, с автоматом через плечо. Заметив часового, Жюль Грак потащил Мари-Те на проезжую часть улицы: они перебежали дорогу и остановились на площади.
— Ну так как?
— Я бы хотела быть полезной вам.
— Но ты должна знать, что это очень рискованно. В случае чего — арест, тюрьма, а то и смерть.
— Знаю.
— А как твой старик?
— Я всегда делаю так, как нахожу нужным.
— Ты все ему рассказываешь?
— Нет.
— Ты все продумала?
— Все продумала! Отец читает их газетку «Будущее» и любит Вагнера. Полностью лояльный гражданин. А это нам на руку?
— Безусловно.
— Подозревать его могут скорее участники Сопротивления, чем боши.
— А теперь слушай, что от тебя требуется. Уже сегодня. Ты свободна после обеда?
— Но ведь меня еще никто…
Он усмехнулся. Знал, о чем она хотела спросить, и опередил ее с ласковой иронией:
— Нет, Мари-Те, присягу принимать перед ареопагом старейшин тебе не придется, и посвящения в рыцари не будет. Ты согласна, и этого достаточно: отныне ты участник движения Сопротивления. Сейчас, с этой минуты.
И добавил уже совершенно серьезно:
— Мы никого не принуждаем, понимаешь? Каждый, кто привел в организацию своего знакомого, головой отвечает за него.
— Я понимаю.
— У тебя нет на примете никого, кто помог бы нам разместить подпольную типографию? Нам нужно изолированное помещение или сарай в безлюдном уголке. Не знаешь ничего такого?
— Знаю.
— Люди надежные?
— Это у меня дома.
— У тебя? А твой отец?
— В нашем саду есть сарай, он расположен далеко за домом в глубине двора. После смерти садовника к сараю никто и не подходил. Даже отец. Правда, двери там не запираются, но мы можем навесить замок.
— Роскошно! А на машинке стучать ты можешь?
— Немного.
— А с гектографом не приходилось иметь дела?
— Нет, но я научусь.
— В сарай можно пройти так, чтобы отец не заметил?
— Нет, но в пять часов он уходит по вызовам и раньше чем в половине девятого не возвращается.
— Больше никого нет в доме?
— Нет. Наша уборщица и кухарка мадам Тьери уезжает сразу же после пяти, ужин я готовлю сама.
— Больше никого нет в доме?
— Нет. Наша уборщица и кухарка мадам Тьери уезжает сразу же после пяти, ужин я готовлю сама.
— А в случае необходимости ты сможешь перепечатать и размножить материал между пятью и восемью часами?
— Смогу. А какого характера материал?
— Листовки.
— И сколько их надо сделать за это время?
— Четыре или пять тысяч. Разложить их в пачки по пятьсот и отнести одному торговцу, адрес его я тебе скажу. Он будет знать тебя под именем…
— Это необходимо?
— Да.
— Ты тоже имеешь подпольную кличку?
— Разумеется! Для большинства люден, с которыми я работаю, я Клод. Анонимность — наша защита.
Он достал из кармана окурок, раскурил его и с наслаждением затянулся.
— Ну, так как же с именем? Скажем, Регина?
— Пускай будет Регина.
Какая-то маленькая, согнутая пополам старушка, спрятанная под огромным зонтом так, что, казалось, зонт плыл по воздуху сам, а она только держалась за его толстую ручку, остановилась рядом и внимательно, с любопытством взглянула на них из-под зонта.
— Ох, голуби мои, да вы же простудитесь, если будете стоять на морозе!
Они улыбнулись ей, и старушка пошла своей дорогой, постукивая палкой, как слепая.
— А бабуся права, — сказал Жюль Грак. — Идем перекусим что-нибудь. Я угощаю.
В эльзасском ресторанчике на противоположной стороне площади было пусто. Они заняли столик в глубине зала: Мари-Те сняла меховую шапку и расстегнула шубку, а Жюль платком вытер ее мокрые волосы.
— Неужели ты такая нелюбопытная?
— О чем ты, Гай?
— Ты до сих пор даже не спросила названия, — он понизил голос, — названия организации, в которой будешь работать.
— Видишь ли, для меня существует одно: движение Сопротивления. Сейчас это самое главное.
— Как для кого. Так вот, речь идет о ФТПФ.
— А именно?
— Франтиреры и партизаны Франции, — прошептал Жюль.
— Очень романтично!
Официант принес заказ. Когда они остались одни, Жюль уточнил задание:
— После обеда мы перенесем типографию на новое место. Потом они стали говорить о покушении, совершенном накануне.
IX
Вернер постучал в двери. Трижды, несмело.
— Войдите!
Голос фон Шульца. Наверное, снова раздражен неудачами. В металлическом и холодном, как крупповская сталь, голосе ни одной человеческой нотки.
Вернер не решался. Слишком хорошо знал, какое зрелище ждет его за дверьми. А он предпочитал ничего не видеть и не слышать.
За эти годы Конрад Вернер приучил себя ничего не замечать. Погромы с целью «очищения», «профилактические» аресты, сожжение живьем, массовые экзекуции. Он был мелким служащим на Вильгельмштрассе и не пытался стать членом нацистской партии, но шеф сам предложил ему вступить в партию. В одни прекрасный день его отправили на службу в гестапо, в секретариат полковника Ганса фон Шульца. Два года назад. И с тех пор…
Он вошел. Ганс фон Шульц сидел в рубашке за столом и нервно крутил в руках карандаш. Синяки под глазами оттеняли бледность его лица. Бесцветные, как будто они выцвели от постоянного искусственного освещения, глаза беспокойно блестели. Кальтцейс сонно клевал носом, и при каждом его движении по-детски припухлые щеки вздрагивали, как бедра годовалого поросенка.
В ярком свете хрустальной люстры поблескивали их потные, маслянистые лица.
И только Пасть выглядел почти бодро. Поудобней усевшись в кресле, он, казалось, ждал новых приказаний. Ганс фон Шульц, с которым он работал вот уже шесть лет, видел однажды, как Пасть целую неделю вот так же не спал. Но время от времени, чтобы «поддержать тонус», он пил немного кофе. Крепкого черного кофе, который он сам приготовлял и в котором понимал толк.
Француз, которого они допрашивали со вчерашнего вечера, лежал на полу, бледный и окровавленный… Он истошно стонал — еле слышно, все время на одной ноте. Стон больного, над которым смерть одержала верх.
Вернер отвел взгляд, прошел по комнате и поставил перед фон Шульцем бутылку.
— Вот коньяк, который вы приказали принести, господин полковник.
— Благодарю, можешь идти.
Вернер повернулся на каблуках. Он уже приблизился к дверям, когда француз перестал стонать.
Ганс фон Шульц, который успел уже налить коньяку в липкий бокал, произнес:
— Вы только посмотрите! Наш приятель Франсуа Бурдийа вспомнил о нас.
Он проговорил это с иронией, но в голосе его звучал холод металла — недаром он происходил из судетских «железных» баронов.
— Так что же, господин Бурдийа, мы приперли вас к стенке. Может, вы теперь соизволите четко и ясно ответить на наши вопросы? Пока еще не поздно.
Дальше все произошло молниеносно, в считанные секунды. Франсуа Бурдийа вскочил на ноги, бросился к столу, где стоял поднос с остатками обеда, схватил нож, рванулся к фон Шульцу.
Но в то же мгновение Пасть плеткой вытянул француза по руке. Тот сразу же выпустил нож из рук.
Вернер был у самых дверей. Он остановился и повернулся к ним лицом.
После мгновенной нерешительности Франсуа Бурдийа схватил левой рукой тяжелое пресс-папье на столе фон Шульца и запустил его в голову палача с плеткой. Пасть попятился и осел на пол.
Франсуа Бурдийа метнулся к дверям, но внезапно увидел Вернера, отшатнулся. Из-за стола послышался разъяренный голос фон Шульца:
— Вы дорого заплатите за это, господин Бурдийа!
Кальтцейс пришел в себя от неожиданности, достал из ящика стола маузер, взял его за ствол и кинулся к Бурдийа.
Вернер взглянул на спину француза, некоторые из рай еще кровоточили.
«Они гасили о его тело сигареты!»
Решение пришло мгновенно. Вернер выхватил из кармана свой маленький короткоствольный револьвер калибра 6,35, спустил предохранитель и выстрелил.
Франсуа Бурдийа дернулся, повернулся и внимательно посмотрел на Вернера. Их глаза встретились. Взгляд француза был красноречивее всяких слов. Он благодарил за этот милосердный выстрел…
В комнате медленно таял сизый дымок, пахло порохом и табаком.
Побелевший от гнева как полотно Ганс фон Шульц быстро подошел к Вернеру, схватил его за лацканы и вытолкнул в коридор.
— Полагаю, что после такого проступка русский фронт будет более подходящим местом для дальнейшего прохождения вашей службы.
— Я растерялся, господин полковник, мне показалось, что он бросится на вас…
— Большевики научат вас сдерживать свои чувства. И упражняться в стрельбе вы сможете, сколько вам заблагорассудится. Если только… — фон Шульц, прищурившись, глянул ему в глаза. — Если только все это не…
Вернер почувствовал, как холодная дрожь пронизала его всего: неужели фон Шульц догадался, Ведь тот француз понял, почему он стрелял.
— Убирайтесь, Вернер. Занимайтесь своим делом. Мы еще вернемся к этой беседе.
Вернер возвратился в свою комнатку, в прошлом будуар, смежный с секретариатом фон Шульца; там хранились сотни папок с делами.
Страх, панический страх внезапно исчез. Теперь Вернер чувствовал себя совершенно спокойным и равнодушным ко всему. Он сел на диван с продавленными пружинами, заложил ногу за ногу и задумался.
«Если он догадался, что я убил француза, избавляя его от мучений, это может окончиться для меня не русским фронтом, а трибуналом».
Он удивился тому, что не слишком-то обеспокоен своей судьбой и не жалеет о своем поступке.
«Был ли поступок непродуманным? Нет, скорее всего это последствия длительной эволюции. Двухлетнего развития, которое началось со дня работы в административном аппарате гестапо. Это акт освобождения, сознательный, от начала до конца продуманный поступок. Что ж, тем хуже. С фон Шульцем или расплавишься, или закалишься. Я расплавился. Расплавился? Всегда ли я верил в Гитлера? Всегда ли одобрял нацизм? И да и нет. Известное дело! Это можно объяснить трусостью…
А враги? Где они? Среди французов, которые убивают офицеров-нацистов? Или среди этих офицеров3 Друзья?.. Бурдийа, защищавший свою страну, или Крюбер из зловещей породы капо?
Где выход из этого тупика?»
У него было такое чувство, словно кто-то другой судит его поступки и читает его мысли.
«Можно ли все изменить за несколько минут? Нет, не изменить, а неожиданно найти себя после долгих лет бегства от себя! Да, я нашел себя. А если придется исправить ошибку? Осмелиться сделать первый шаг. Все будет зависеть от обстоятельств. Из жизни вычеркнуты десять лет».
Он закурил сигарету. Рука его дрожала.
«Только бы фон Шульц не догадался…»
В половине двенадцатого немецкая войсковая машина выехала со двора гестапо. В кузове лежали завернутые в старые одеяла два трупа. Когда-то это были Франсуа Бурдийа и маленькая еврейка, которая приглянулась белокурым арийским самцам.