А. Якубовский
Стрелка (Рассказ охотника)
Бывает — разведешь костер осенней стылой ночью. Раздуешь, навалишь в огонь березового лежалого сушняка. Тепло, светло… Задремлешь в этакой благодати и видишь разные приятные сны. Затем начинает холодить бок. Вертишься так и эдак — холодит. Очнешься, протрёшь глаза — погас костер. Одна-единственная искорка звездочкой светит в золе. Подсовываешь к ней бересту, дуешь. Нет, не горит. Кончилась огненная сила.
Прозевал.
А к тому я говорю, что вспомнилось давнишнее. Лет десять прошло, а все не забывается и не прощается. К тому говорю, что Стрелку вспомнил.
Стрелка… Стрелка… Умирать буду — вспомню. А не мной была взращена и натаскана эта собака. Купил я ее четырехлетней, опытной.
К Стрелке, надо признаться, я давно приглядывался, а тут несчастье случилось с ее хозяином — хватил его паралич. В деньгах ли он нуждался, или растравляли его охотничьи воспоминания — только продал он мне Стрелку, и не очень дорого.
Расплатился я, взял Стрелку на поводок, и хочется мне скорее уйти, пока хозяин не передумал. Веду ее к двери, а она упирается, скрипит когтями об пол и все оборачивается назад.
Не скулит, не рвется, а глядит, и в больших ее карих глазах стынут тихие слезы.
И у хозяина, грузного старого мужчины, одна половина лица мертвая, спокойная, а другая живет и тоже плачет. Хрипит:
— Береги собаку… Люби… — и живой рукой машет: дескать, уводи скорее.
Вот оно как бывает!..
Привел я Стрелку домой. Потосковала она неделю-другую, а там пообвыкла и успокоилась.
Как водится, в ближайший свободный вечер беру ружьишко и отправляюсь со Стрелкой на болото, испытать ее, проверить. Приходим к болоту. Водичка, грязца началась… Всюду торчит осока, и ветерок тянет прямо на нас.
Вижу, Стрелка изменилась. Насторожилась, подобралась вся, стала тоньше, красивее. Глаза расширились, сияют, словно ей кость с мясом дают.
Пустил ее. Пошла Стрелка карьером. Как молния мечется направо-налево, направо-налево… Челноком идет — самый добычливый и красивый поиск! И так у нее это легко получалось и быстро, словно птица летает. Вот, причуяв, встала у кочкарника — «пришила бекаса»…
Расцвело мое охотничье счастье, вспыхнуло костром, запылало. И вообще-то охотник я был горячий, с сумасшедшинкой, а тут у нас такое началось… Как разрешат охоту, я каждый вечер с собакой на болоте или в поле пропадаю. Заскочишь домой с работы, схватишь кусок хлеба, ружье и на охоту. До того оба за осень дойдем — на ходу костями гремим.
Теща, конечно, ворчит, жена сцены устраивает, а мне все нипочем. Правду говорят: два сапога — пара. Стрелка была вся в меня: дома скучает, а на охоте огонь. Честное слово!..
И что я еще заметил: манил ее простор, всасывал. Она готова была искать дичь весь день и ходила быстро, как ветер. Ей было все равно: вода ли перед нею, грязь или густые заросли. Идет карьером! А домой не желает возвращаться — отказывается, и все. Измучается за день, сама чуть жива, а не идет, в лицо заглядывает, руки лижет, просит остаться.
Золотое было время. Вернемся с охоты. Брошусь на кровать, засну и вишу Стрелку и болото. Проснешься — Стрелка во сне повизгивает, лапу поджимает. На стойке, значит, стоит.
Идешь утром на работу, а она смотрит во все глаза. Боится, что я тайком от нее уйду на охоту. Будто мог я это сделать. Подходит, ластится. Глаза большие, влажные, просящие. Посмотришь в них, в горле так и запершит, так и защекочет.
А когда собираешься на охоту, ей все не верится, что ее возьмут. Убежит к калитке. Сядет и ждет.
В таком угаре прошло у нас два года. Почувствовал я себя счастливейшим охотником и возгордился. Как же, у меня необыкновенная, единственная в мире собака. Хожу задрав нос, на других собак поглядываю с прищуром.
А известно, счастье без беды не ходит. Только разнежишься, тут она тебя и стукнет по лбу с размаху. Стал я замечать, что устает Стрелка. Вернемся мы с охоты, свалится она на пол, вытянет лапы, хвост откинет и лежит, тяжело дышит, с натугой. Стонать во сне начала, как больные люди, — тяжело, жалостливо. Ничего, думаю, пройдет. Колбасы в суп покрошу, сахаром угощаю. Ватный матрасик сделал — большой и мягкий. А пойдем на охоту, увлечемся, и опять то же самое.
Оставишь ее дома, уйдешь один — Стрелка в слезы, тихие молчаливые слезы, о которых догадываешься после, разглядев дорожки на ее щеках. И я без нее чужим прихожу в лес. Ходишь один-одинешенек. Сиротливо.
Стал ее брать. Мне бы пожалеть, поберечь, а я… Эх!
Последний раз мы охотились в августе на болоте, что под самым городом. Сейчас его нет и в помине — осушили и застроили, а тогда славное было это болото, веселое, зеленое, в серебряных мочажинах, словно кто шел и двугривенные рассыпал. И дичью богатое: бекас водился, и дупеля было много.
На краю болота я закурил. По дыму уловил легкий ветерок, направление его.
Курю, осматриваюсь. Стрелку поводком сдерживаю. Она по обыкновению волнуется, лапами перебирает мелко и нетерпеливо. И смотрит на меня. В глазах мольба — пусти!..
Пустил. Стрелка так и кинулась навстречу ветру. Так и стелется по траве, словно белая птица.
Никогда она не искала так страстно и красиво. Иду следом, на душе праздник. Любуюсь и не чую, что в последний раз смотрю.
Нашла Стрелка дупеля, встала, вытянулась. С поджатой лапы капает вода, ухо завернуто, глазами косит на меня, торопит. Ноздри у нее трепещут, улавливая те запахи, каких я никогда и не узнаю.
Убил я дупеля. Сытый он был, красивый, с капелькой крови в клюве, словно брусничку держал.
Положил его в ягдташ, а внутри уже дрожь особенная, и ноги зудят.
— Вперед, Стрелочка, — говорю. — Вперед!
И снова Стрелка режет ломти тяжелого болотного воздуха. Глаза ее распахнулись, позеленели, в них проступило что-то темное, древнее.
И в себе я ощутил такое же и словно преобразился. Появилась откуда-то звериная легкость в движениях, хищная зоркость взгляда. Стреляю без промаха и ничего, кроме Стрелки и взлетывающих дупелей, впереди не вижу.
Все мои желания, вся воля, все мысли сжались и с силой устремились к одной крохотной живой точке — кулику, долгоносой ленивой птице, которую мне почему-то нужно было убить.
Нет, всего не объяснишь!.. Никогда я так не наслаждался охотой, как в тот день.
Придвинулся край болота, густо поросший тальниками и высокой травой. Солнце брызгало мне в лицо, и оттого казалось — горят верхушки травы зеленым пламенем.
Стрелка шла карьером навстречу солнцу, окруженная теплым сиянием. Так и летала, так и стлалась, как ласточка перед непогодой. Вот замерла на стойке, обернулась ко мне — поторопить — и исчезла.
Исчезла!..
Все было по-прежнему. Горела зеленым пламенем трава, светило солнце, а Стрелки не было. Я бросился к ней.
Стрелка лежала, неловко запрокинув голову. Передняя ее лапа была поджата, в зубах закушена острая, как игла, травинка. Глаза недвижные, странные.
Меня словно ударило чем-то, и сердце сжало вроде тисками. Бросил я ружье, нагнулся к Стрелке, ласкаю, зову.
И не шевельнулась.
Я поднял ее, обмякшую, тяжелую, прижался ухом к ее мокрой и теплой груди… Тихо!
Кажется, я закричал. Потом решил, что нужно скорее к доктору, и побежал куда-то, спотыкаясь о кочки. Опомнился, наткнувшись на тальники. Раньше мы со Стрелкой всегда отдыхали здесь после охоты и завтракали бутербродами. Бумажки там старые лежали да серая зола от костров, которыми от комаров оберегались.
Положил я Стрелку в зыбкую тень, подсунул ей под голову свою куртку и сел рядом. Про доктора и забыл. Показалось: все происшедшее — дурной сон, и, стоит мне пробудиться, Стрелка встанет, отряхнется и подойдет ко мне. Сижу и жду. Должно быть, рехнулся немного.
Но нет, не встает Стрелка.
Ветер напрасно перебирает ее легкую, подсохшую шерсть.
Я могу сколько угодно ласкать ее.
«Береги собаку… Люби», — принесся хриплый шепот.
— Кончено, — сказал я. — Все кончено… Не сберег.
Странное, какое-то каменное равнодушие овладело мною, словно от жара что-то внутри свернулось, спеклось тугим комом. Чужим показался я сам себе, и ничего на свете мне не было жаль.
Вырыл я ножиком под кустами ямку, постелил свою куртку и на нее положил Стрелку. Засыпал землей, вырезал дернину и прикрыл сверху. Лягушонок прыгнул на зеленый холмик и уселся, уставив на меня круглые блестящие глаза.
Я встал, постоял немного и пошел. И мне было все равно, куда идти. Равнодушно посмотрел на болото, столь же равнодушно вспомнил о брошенном ружье, разыскал его, вылил из стволов воду и долго рассматривал. Красивое оно, но бесчувственная и совсем ненужная мне теперь вещь.
Закинул его на плечо, иду дорогой. В ногах — шаткость, а я все иду и иду. Вышел в поле, где мы со Стрелкой куропаток искали, и там всплакнул. После этого немножко отпустило…
Бросил я тогда охоту, продал ружье и раздал все припасы. Работаю с яростью, вечерами занимаюсь с детьми. Жена сияет, теща рада, бормочет: «Отвязалась от нас, проклятущая».
Детишки одни горевали. Известное дело, эти-то любят животных.
Днем к не вспоминал Стрелку, а ночами она мне долго снилась. Все терял ее, и это очень меня огорчало.
Потом, лет этак через пять, схлынуло. Снова ружьишко купил и все прочее. Но собак больше не держу. Не могу. Да и охочусь с прохладцей, будто свою неуемную охотничью страсть вместе со Стрелкой под тальниками зарыл.
А вспоминаю часто. Бывает, на охоте покажется: сейчас вот Стрелка выбежит навстречу мне из-за кустов. Сердце сожмет, заноет. Из-за этого разлюбил я лес и больше за утками охочусь.
Что же, виноват, не сберег. Доктор один говорил, что я, дескать, ни при чем, что-де погибла Стрелка из-за разрыва какой-то там аорты. Думаю, успокаивал он меня.
А иной раз и такое думается: хорошо Стрелка умерла, радостно. Дай бог каждому умереть за любимым делом, а Стрелка любила охоту.
Она была великой охотницей!
Вот как бывает в жизни — гаснет искорка в прогоревшем костре, и ничего не поделаешь, сам виноват. Просмотрел.