Болваны (и я среди них) с огромными фотоальбомами, с перепачканными руками, держащими маленькие, неразборчиво подписанные карточки. Чудаки, которые со счастливыми лицами стояли под проливным дождем на премьере мюзикла «Дамы» или «Дорожка флирта»,[101] а между тем Депрессия все не кончалась, хотя Рузвельт сказал, что это не может длиться вечно и счастливые дни снова настанут.
Уроды, шакалы, бесноватые, фанатики, несчастные, пропащие.
Когда-то я был одним из них.
И вот они здесь, передо мной. Моя семья.
Среди них еще остались несколько лиц с тех времен, когда я сам скрывался в их тени.
Двадцать лет спустя — господи! — тут была Шарлотта со своей мамой! В 1930-м они похоронили Шарлоттиного отца и с тех пор прямо-таки прописались перед воротами шести киностудий и десяти ресторанов. И вот теперь, спустя целую жизнь, они стояли здесь: Ма, лет под восемьдесят, крепкая, прозаическая, как зонтик, и Шарлотта, под пятьдесят, как всегда, хрупкая, словно стебелек. Обе притворщицы. У обеих под бледными, как носорожья кость, улыбками скрывался стандартный набор мыслей.
В этом странном, увядшем букете могильных цветов я стал высматривать Кларенса. Ибо Кларенс был среди них самым одержимым: он таскал от студии к студии огромные двадцатифунтовые альбомы с фотографиями. В красной коже — для «Парамаунта», в черной — для «RKO», в зеленой — для «Уорнер бразерс».
Зимой и летом Кларенс был закутан в большое, не по размеру, пальто из верблюжьей шерсти с карманами, куда он рассовывал ручки, блокноты и миниатюрные фотокамеры. Он снимал пальто только в самые жаркие дни. И тогда становился похож на черепаху, вырванную из панциря и с испугом глядящую на жизнь вокруг.
Я перешел улицу и остановился перед толпой.
— Привет, Шарлотта, — сказал я. — Здорово, Ма.
В тихом шоке обе женщины уставились на меня.
— Это же я, — продолжал я. — Помните? Двадцать лет назад. Я стоял тут. Космос. Ракеты. Время?..
Шарлотта ахнула и невольно прикрыла рукой свои выпирающие зубы. Она наклонилась вперед, как будто вот-вот рухнет с поребрика.
— Ма, — вскричала она, — надо же… это… это же Псих!
— Псих! — Я тихонько засмеялся.
В глазах Мамы вспыхнул огонек.
— Надо же, господи! — Она тронула меня за локоть. — Бедняга! Что ты делаешь здесь? Все еще собираешь автографы?..
— Нет, — нехотя произнес я. — Я здесь работаю.
— Где?
Я мотнул головой через плечо.
— Там? — недоверчиво воскликнула Шарлотта.
— В отделе писем? — спросила Ма.
— Нет. — Щеки у меня запылали. — Можно сказать… в отделе текстов.
— Ты копировщик?
— О, ради бога, Ма. — Лицо Шарлотты вспыхнуло. — Он имеет в виду писательскую работу, верно? Сценарии?!
Последнее было верной догадкой. Все лица вокруг Шарлоты и Ма загорелись румянцем.
— Боже мой! — воскликнула мать Шарлотты. — Не может быть!
— Так и есть, — почти шепотом сказал я. — Я работаю над фильмом вместе с Фрицем Вонгом. «Цезарь и Христос».
Долгое, ошеломленное молчание. Ноги зашаркали. Рты приоткрылись.
— Мы не могли бы… — начал кто-то, — попросить у вас…
Но Шарлотта сама закончила фразу:
— Ваш автограф. Пожалуйста!
— Я…
Но все руки с карандашами и белыми карточками уже протянулись ко мне.
Я стыдливо взял Шарлоттину карточку и написал свою фамилию. Мать недоверчиво посмотрела на подпись, перевернутую вверх ногами.
— Напиши название фильма, над которым ты работаешь, — попросила Ма. — «Христос и Цезарь».
— А после своей фамилии напиши еще: «Псих», — подсказала Шарлотта.
Я написал: «Псих».
Чувствуя себя полнейшим кретином, я стоял в углублении водостока, а надо мной склонялись все эти головы, и все эти несчастные, пропащие чудаки, прищурившись, разглядывали подпись, чтобы угадать, кто я такой.
Чтобы как-то скрыть свое смущение, я спросил:
— А где Кларенс?
Шарлотта с матерью открыли от удивления рты.
— Ты и его помнишь?
— Как можно забыть Кларенса с его папками и пальто! — отозвался я, ставя росчерки.
— Он еще не звонил, — раздраженно сказала Ма.
— Не звонил? — Я в удивлении поднял глаза.
— Примерно в это время он звонит вон на тот таксофон напротив, спрашивает, что было, кто выходил и все в таком духе, — ответила Шарлотта. — Экономит время. Спать ложится поздно, так как по ночам обычно торчит у ресторанов.
— Я знаю.
Я поставил последний автограф, сгорая от непозволительного восторга. Я все еще не мог смотреть на своих новых поклонников, которые улыбались мне, словно я только что одним прыжком перемахнул через всю Галилею.
На другой стороне улицы в стеклянной будке зазвонил телефон.
— А вот и Кларенс! — сказала Ма.
— Простите… — Шарлотта направилась к телефону.
— Пожалуйста. — Я тронул ее за локоть. — Столько лет прошло. Сделаем ему сюрприз? — Я переводил взгляд с Шарлоты на Ма и снова на Шарлотту. — Согласны?
— Ну что ж, ладно, — проворчала Ма.
— Давай, — сказала Шарлотта.
Телефон все еще звонил. Я подбежал и снял трубку.
— Кларенс? — произнес я.
— Кто это?! — закричал он с внезапным недоверием.
Я попытался объяснить поподробнее, но в конце концов остановился на старом своем прозвище Псих.
Все это не возымело никакого действия на Кларенса.
— Где Шарлотта или Ма? Я болен.
«Болен, — подумал я, — или, как Рой, вдруг перепугался?»
— Кларенс, где ты живешь? — спросил я.
— Что?!
— Дай мне хотя бы твой телефон…
— Я никому не даю свой телефон! Меня ограбят! Мои фотографии. Мои сокровища!
— Кларенс! — умолял я. — Я был прошлой ночью в «Браун-дерби».
Молчание.
— Кларенс? — окликнул я. — Мне нужна твоя помощь, чтобы кое-кого опознать.
Клянусь, я слышал, как бьется его заячье сердечко на том конце провода. Слышал, как его глазки альбиноса дергаются в глазницах.
— Кларенс, — сказал я, — пожалуйста! Запиши мою фамилию и номера телефонов.
Я продиктовал.
— Позвони или напиши на студию. Я видел того человека, который чуть не ударил тебя вчера ночью. За что? Кто?..
Щелчок. Гудки. Кларенс, где бы он ни был, исчез. Я перешел через улицу, словно во сне.
— Кларенс не придет.
— Что ты имеешь в виду? — с упреком сказала Шарлотта. — Он всегда приходит!
— Что ты ему сказал?! — Мать Шарлотты повернулась ко мне своим левым, злым, глазом.
— Он болен.
«Болен, как Рой, — подумал я. — Болен, как я».
— Кто-нибудь знает, где он живет?
Все отрицательно покачали головой.
— Думаю, ты мог бы проследить за ним! — Шарлотта остановилась и засмеялась сама над собой. — То есть…
Кто-то сказал:
— Я видел его однажды в Бичвуде. Во дворе, среди одноэтажек…
— У него есть фамилия?
Нет. Как и у остальных — за все эти долгие годы. Никаких фамилий.
— Проклятье! — прошептал я.
— Кстати, а как… — Мать Шарлотты внимательно посмотрела на карточку, которую я подписал. — Как твоя кличка?
Я назвал ей по буквам.
— Будешь снимать фильмы, — фыркнула Ма, — подыщи-ка другое имя.
— Зовите меня просто Псих. И я пошел прочь.
— Пока, Шарлотта, пока, Ма.
— Пока, Псих, — ответили они.
20
Фриц ждал меня наверху, перед кабинетом Мэнни Либера.
— Тут такая кутерьма пошла! — воскликнул он. — Что это с тобой?
— Поговорил с горгульями.
— Что, опять спустились с собора Парижской Богоматери? Входи!
— Но почему все это? Час назад мы с Роем были на Эвересте. А теперь он отправился в ад, а я с тобой — в Галилею. Объясни.
— Здесь твой путь к успеху, — сказал Фриц. — Кто знает? У Мэнни померла мамаша. Или любовница пропустила пару мячей в свои ворота. Может, у него запор? Может, ему поставили клистир? Выбирай сам. Роя уволили. Так что нам с тобой теперь предстоит ломать комедию из серии «Маленькие негодяи»[102] для шестилеток. Заходи!
Мы вошли в кабинет Мэнни Либера.
Мэнни Либер стоял, повернувшись к нам затылком.
Он стоял посреди просторной комнаты, где все было белым: белые стены, белый ковер, белая мебель и огромный, совершенно белый стол, на котором не было ничего, кроме белого телефона. Настоящий вихрь вдохновения, созданный неким ослепшим от снега художником из декорационных мастерских.
Позади стола висело зеркало четыре на шесть футов, так что, взглянув через плечо, можно было увидеть самого себя за работой. В комнате имелось всего одно окно. Оно выходило на заднюю ограду студии, расположенную не более чем в тридцати футах, и из окна открывался панорамный вид на кладбище. Я не мог оторвать взгляда от этого зрелища.
Но тут Мэнни Либер прочистил горло. Затем, не оборачиваясь, произнес:
Но тут Мэнни Либер прочистил горло. Затем, не оборачиваясь, произнес:
— Он ушел?
Я спокойно кивнул, глядя на его напрягшиеся плечи.
Мэнни почувствовал мой кивок и выдохнул.
— Его имя больше никогда не будет упоминаться здесь. Будто его и не было.
Я молчал, а Мэнни повернулся и стал ходить вокруг меня, перемалывая внутри себя гнев, которому он не мог дать волю. Его лицо представляло собой сплошной нервный тик. То глаза с бровями двигались вразнобой, то рот перекашивался несообразно движению бровей, то голова сворачивалась куда-то набок. Мэнни шагал и, казалось, был вне себя от ярости; в любой момент мог произойти взрыв. Тут он заметил Фрица Вонга, наблюдавшего за нами обоими, и подошел к нему, словно желая вызвать у Фрица вспышку гнева.
Фриц благоразумно сделал то, что, по моим наблюдениям, проделывал часто, когда мир становился для него слишком реален. Он вынул из глаза монокль и опустил его в нагрудный карман. Что-то вроде тонкого намека: мне это неинтересно, я отстраняюсь. Вместе с моноклем он засунул в карман и Мэнни.
А Мэнни Либер все расхаживал и говорил. Я ответил полушепотом:
— Да, но что нам делать с Метеоритным кратером?
Фриц предупреждающе мотнул головой в мою сторону: «Заткнись!»
— Так вот! — Мэнни сделал вид, что не слышал. — Другая наша проблема, главная проблема — это… отсутствие концовки для фильма «Христос и Галилея».
— Повторите, я не расслышал? — с убийственной вежливостью переспросил Фриц.
— Нет концовки! — вскричал я. — А вы не пробовали почитать Библию?
— Да были у нас эти Библии! Но наш сценарист не мог прочесть мелкий шрифт даже на бумажном стаканчике. Я видел твой рассказ в «Эсквайре».[103] Очень смахивает на книгу Экклезиаста.
— Иова, — пробормотал я.
— Заткнись. Что нам нужно, так это…
— Матфей, Марк, Лука — и я!
Мэнни Либер недовольно фыркнул.
— С каких это пор начинающие писатели отказываются от величайшей работы века? Срок исполнения — вчера, чтобы завтра Фриц мог возобновить съемки. Пиши хорошо, и когда-нибудь все это, — он обвел рукой вокруг, — будет твоим!
Я посмотрел в окно на кладбище. День был солнечный, но могильные камни мокли под невидимым дождем.
— Боже мой, — прошептал я, — надеюсь, этого не случится.
Это его доконало. Мэнни Либер побледнел. Он снова оказался там, в павильоне 13, в темноте, вместе со мной, Роем и глиняным чудовищем.
Не говоря ни слова, он помчался в уборную. Дверь со стуком захлопнулась.
Мы с Фрицем переглянулись. Там, за дверью, Мэнни явно было плохо.
— Gott,[104] — вздохнул Фриц. — Надо было послушаться Геринга!
Через минуту, шатаясь, Мэнни Либер вернулся, огляделся по сторонам, словно удивляясь тому, что комната все еще плывет, доковылял до телефона, набрал номер, сказал: «Заходи сюда!» — и направился к выходу.
Я остановил его у двери.
— Насчет павильона тринадцать…
Мэнни поднес руку ко рту — похоже, ему снова стало дурно. Глаза округлились.
— Я знаю, вы собираетесь очистить павильон, — затараторил я. — Но у меня там осталась куча вещей. А мне хотелось бы остаток дня провести с Фрицем — поговорить насчет Галилеи и Ирода. Вы не могли бы оставить там весь хлам, чтобы я мог прийти завтра утром и забрать свои вещи? А потом можете очищать павильон.
Мэнни в задумчивости закатил глаза. Затем, прикрывая рот рукой, он сделал один короткий кивок: да, — обернулся и столкнулся нос к носу с высоким, худым, бледным человеком, входившим в кабинет. Они что-то сказали друг другу шепотом, после чего Мэнни, не прощаясь, ушел. Этот высокий бледный человек был Хоуп из финансового отдела.
Он посмотрел на меня, заколебался, затем с некоторым смущением произнес:
— Похоже, м-м-м, у нас нет концовки для вашего фильма.
— А Библию не пробовали почитать? — хором спросили мы с Фрицем.
21
Зверинец исчез, тротуар перед студией был пуст. Шарлотта, Ма и остальные пошли дальше, к другим студиям, к другим ресторанам. Таких, как они, по всему Голливуду наберется дюжины три. Хоть один наверняка знает фамилию Кларенса.
Фриц отвез меня домой.
По дороге он сказал:
— Загляни в бардачок. Футляр для очков. Открой.
Я открыл маленькую черную коробочку. Там, в шести аккуратных углублениях из красного бархата, лежали шесть блестящих стеклянных моноклей.
— Мой багаж, — сказал Фриц. — Все, что я сохранил и взял с собой в Америку, когда мне пришлось сваливать, имея при себе лишь ненасытный член и талант.
— Великий талант.
— Не надо. — Фриц легонько ткнул меня кулаком в голову. — Только оскорбления, недоносок. Я показываю тебе эти штуки, — он подтолкнул локтем коробку с моноклями, — как доказательство: не все потеряно. Все кошки, и Рой тоже, приземляются на лапы. Посмотри-ка, нет ли чего еще в бардачке?
Я нашел толстую копию рукописи.
— Если прочтешь и не выбросишь, станешь мужчиной, сынок. Это Киплинг. Иди. Приходи завтра, в два тридцать, в столовку. Поговорим. Потом, попозже, мы покажем тебе черновой вариант эпизодов «Христос с протянутой рукой» или «Для чего ты меня оставил?». Ja?[105]
Я вышел из его машины напротив своего дома.
— Зиг хайль! — сказал я.
— О, вот это уже лучше!
И Фриц укатил, оставив меня наедине с домом, таким пустым и безмолвным, что я сразу вспомнил: «Крамли».
Вскоре после захода солнца я сел на велосипед и отправился в Венис.[106]
22
Ненавижу ездить на велосипеде по ночам, но мне хотелось удостовериться, что никто за мной не следит.
Кроме того, нужно было придумать, что я скажу своему другу-детективу. Что-нибудь вроде: «Помоги! Спаси Роя! Сделай так, чтобы его снова приняли на работу. Разгадай тайну чудовища».
При этой мысли я чуть было не повернул обратно.
Я уже представлял себе, как Крамли тяжело вздыхает, слушая мой невероятный рассказ, воздевает руки к небу, неторопливо потягивает пиво, топя в нем свое презрение к недостатку твердых, крепко сколоченных и остро заточенных фактов в моих речах.
Я припарковал велик перед его небольшим охотничьим домиком, расположенном в миле от океана, среди колючих кустов, и зашагал через рощицу африканских лилий по тропинке, где, казалось, только вчера промчались, вздымая пыль, табуны окапи.
Едва я поднял руку, чтобы позвонить, дверь настежь распахнулась.
Из темноты вынырнул кулак с зажатой в нем банкой пенного пива. Я не мог разглядеть человека, который ее держал. Я схватил банку. Рука исчезла. Я услышал, как затихают шаги в глубине дома.
Перед тем как войти, я выпил три больших глотка для храбрости.
Дом был пуст.
А вот сад полон.
Элмо Крамли в шляпе бананового воротилы сидел под сенью колючего кустарника, неподвижно глядя на пиво в своей загорелой руке, и молча пил.
Подле него на ротанговом столике стоял телефон, из дома тянулся кабель. Пристально и устало поглядев на меня из-под белого охотничьего шлема, Крамли набрал номер.
На том конце подняли трубку. Крамли произнес:
— Снова головная боль. Беру больничный. Вернусь через три дня, договорились? Хорошо.
И повесил трубку.
— Полагаю, головная боль — это я, — предположил я.
— Ты — это каждый раз… больничный на трое суток.
Он кивком указал на стул. Я сел. Он отошел на край своих персональных джунглей, где трубили слоны и слышался шорох крыльев невидимых гигантских шмелей, колибри и фламинго, вымерших задолго до того, как будущие экологи заявили об их вымирании.
— Где, черт возьми, ты пропадал? — спросил Крамли.
— Я женился.
Крамли обдумал мой ответ, пренебрежительно фыркнул, не спеша подошел ко мне, обнял за плечи и поцеловал в макушку.
— Принимаю!
И, рассмеявшись, вытащил целый ящик пива. Мы сидели и ели хот-доги в небольшой ротанговой беседке в глубине сада.
— Ладно, сынок, — наконец сказал он. — Твой старый папочка скучает по тебе. Но юноша под одеялами не слышит. Старая японская поговорка. Я знал, что однажды ты вернешься.
— Ты меня прощаешь? — спросил я, едва сдерживая слезы.
— Друзья не прощают, они забывают. Промочи-ка горло. А что Пег, отличная жена?
— Год как поженились и уже ссоримся из-за денег. — Я густо покраснел. — Она зарабатывает больше. Но мои заработки на киностудии растут — сто пятьдесят в неделю.
— Черт! Это же на десять баксов больше, чем зарабатываю я!
— Ненадолго, всего на полтора месяца. Скоро снова буду писать рассказы для «Дайм мистери».[107]
— И преотличнейшие рассказы. Хоть мы давно не виделись, я все время следил…
— А ты получил мою открытку на День отца?[108] — быстро спросил я.