Поговорив с ним, он во второй раз отправился в дом Мисуги-неудачника и попросил, чтобы ему дали возможность заниматься образованием Хиротаро. Для начала господин Ивая решил отправить его на месяц в небольшую деревню, расположенную в префектуре Фукуока. Там Хиротаро должен был изучить процесс выращивания табака.
Как только об этом услышал Масахиро, он немедленно отказался от еды и не ел до тех самых пор, пока его тоже не взяли в деревню. Хиротаро даже не подозревал, чем обернется для него этот каприз.
Все началось с большой кучи навоза. Согласно твердым указаниям господина Ивая, помощник управляющего табачной плантацией должен был приступить к обучению Хиротаро с первичного цикла, то есть с подготовки согревающего слоя для рассады. Поскольку сын хозяина, несмотря на свою хромоту, ни на шаг не отставал от Хиротаро, старик привел обоих мальчиков к вырытому в земле неглубокому котловану. По дороге он несколько раз заикался о том, что хозяйскому сыну не стоит посещать нечистое место, но Масахиро не обращал на его слова ни малейшего внимания и, отворачиваясь от сильного ветра, упрямо ковылял в сторону ветхих сарайчиков, где каждую осень после уборки урожая сушился табачный лист.
Рядом с котлованом глубиной примерно в полметра возвышалась огромная куча навоза. Помощник управляющего объяснил, что сухой конский навоз хранится в таких кучах несколько месяцев, а перед укладкой в котлован его поливают водой.
От страшной вони мальчишки зажали носы, а старик как ни в чем не бывало продолжал рассказывать, до какой степени рыхлости должен быть доведен влажный навоз. Дав необходимые разъяснения, он еще раз предложил хозяйскому сыну уйти, а затем вручил Хиротаро лопату и сказал, что через час вернется, чтобы проверить, как наполняется котлован.
Пока Хиротаро работал, Масахиро бродил поблизости, насвистывая и швыряя камнями в птиц. Дождавшись, когда в одном углу котлована скопилось побольше зловонной жижи, он подошел и будто случайно уронил туда свою трость. Ничего не подозревающий Хиротаро с готовностью бросил на землю лопату и спрыгнул в котлован, немедленно утонув по щиколотки во влажном навозе. Ему и без того было жалко хозяйского сына, а теперь, после того как господин Ивая занялся его образованием, он испытывал огромную благодарность ко всей их семье. Выхватив трость из навоза, он быстро вытер ее о свои штаны, широко улыбнулся и протянул молчаливому Масахиро, который стоял на краю ямы. Тот взял свою палку, секунду о чем-то подумал, а потом, неожиданно размахнувшись, ударил ею по улыбающемуся лицу Хиротаро.
Через две недели началась посадка проклюнувшейся рассады. Хиротаро шел следом за водоносом, который поливал грядки, и стариком, раскладывавшим крохотные ростки. Опускаясь коленями на влажную землю, Хиротаро выкапывал аккуратную лунку, высаживал в нее рассаду и присыпал горсткой сухой пыли. Метрах в пятнадцати за его спиной вдоль грядки двигался Масахиро. Он делал вид, что разглядывает посаженные ростки, а сам тщательно выковыривал их из земли концом своей трости.
Когда водонос прошел до конца весь первый ряд и вернулся к исходной точке, чтобы начать поливать второй, Хиротаро досталось на орехи. Крестьяне успели разок-другой стегнуть его прутьями ивы, но от серьезной порки его избавил подошедший на крик неизвестный ему молодой господин. Этот человек представился именем Китамура Сэйбо из городка Минамиарима и сказал, что он скульптор. Он попросил не наказывать Хиротаро, поскольку вот уже час занимался поблизости поисками особой глины для своих скульптур и видел, кто на самом деле испортил посадку.
Растерянные крестьяне отпустили плачущего Хиротаро, но отхлестать прутьями хозяйского сына духа ни у кого из них не хватило. Масахиро еще некоторое время выкрикивал издали обидные слова, плевался и топтал ногами рассаду. Все, кто был на поле, включая неожиданно подошедшего скульптора, молча смотрели на него и щурились от яркого весеннего солнца.
Когда он ушел, работа возобновилась. Хиротаро продолжал высаживать ростки табака, все еще иногда всхлипывая и размазывая тыльной стороной ладони грязь по щекам, а господин Китамура пристально наблюдал за ним, присев на корточки у края поля.
И все же, несмотря на эти неприятные события, в конце концов как-то само собой выяснилось, что господин Ивая не ошибся, занявшись обучением Хиротаро. Уже через полгода тот на любой стадии ферментации бойко определял буквально все выращиваемые на плантациях префектуры Фукуока сорта табака. Именно он предложил обрезать у табачных растений еще и боковые побеги, идущие в рост из пазух листьев после срезания цветка. И хотя крестьяне уверяли господина Ивая, что это неправильно и что так никто никогда не поступал, тот все же дал указание провести эксперимент на одном из полей. В итоге с этого поля собрали урожай, в полтора раза превышающий обычный, а плотность продуктивных листьев оказалась намного выше, чем на всех остальных полях.
Через год, когда Хиротаро исполнилось двенадцать, а в Европе из-за убийства эрцгерцога началась мировая война, ему удалось заново смешать табак для сигарет марки «Ивая». Несмотря на все возражения фабричных технологов, он добавил в табачную смесь два сорта, которые раньше считались почти сорняками, и продажи сигарет после этого резко пошли вверх.
Партнерам по бизнесу господин Ивая объяснил свой новый успех появлением «табачного гения», и все они были немало удивлены, когда в ответ на их просьбы он однажды привел на выступление двух знаменитых гейш испуганного и довольно оборванного мальчишку.
Впрочем, сам Хиротаро никаким «табачным гением» себя не считал. Ему просто нравилось возиться с травами. О табаке к этому времени он знал уже практически все, поэтому, если бы господин Ивая разрешил ему изучать и другие растения, он с удовольствием бы про него забыл. Табак уже успел ему надоесть.
Тем не менее танец гейш произвел на него сильное впечатление. Вернувшись домой, Хиротаро тут же побежал к Масахиро и принялся с восторгом рассказывать ему об их удивительных веерах. Он говорил, что они похожи на цветы небывалых растений, а тонкие бледные руки, обнажавшиеся в призрачном свете, когда с них соскальзывали рукава кимоно, казались ему хрупкими стеблями кувшинок.
Выслушав его, Масахиро проковылял в кабинет отца и принес оттуда целую кипу отпечатанных на толстой бумаге рисунков. Господин Ивая хранил у себя в шкафчике гравюры не только с изображением табачных растений.
Глядя на совокупляющихся дам и господ в дорогих кимоно, Хиротаро удивлялся бесстрастному выражению их лиц и думал, что даже в этом, а не только в своих причудливых позах, они похожи на орхидеи. Однажды в саду храма Кофукудзи ему удалось найти белоснежный цветок, который напоминал своей формой летящую цаплю, и теперь он невольно искал подобное расположение «лепестков» на этих гравюрах, но не находил.
Масахиро шуршал рисунками и сетовал, что ни на одном из них не видно женской груди – хотя бы самой маленькой, самой плоской, размером хотя бы с грецкий орех.
«Дурацкие кимоно», – бормотал он, отшвыривая в сторону следующий рисунок.
Мужской орган везде был прорисован в деталях, и даже, пожалуй, излишне преувеличенных, но Масахиро он нисколько не интересовал. Про «эту штуку» ему все уже давным-давно было известно.
Разочарованно отпихнув от себя бесполезные отцовские гравюры, он поднялся с циновки, осторожно выглянул в коридор и затем шепотом рассказал Хиротаро историю про страшных гейш, которые незаметно перевязывают шелковой нитью мужчинам мошонку, а когда у тех наступает эрекция, они затягивают узел еще туже, и мужчины умирают в страшных мучениях. Перепуганный Хиротаро не мог понять, зачем это нужно и почему несчастные жертвы не снимут эту ужасную шелковую нить, но Масахиро объяснил ему, что гейши вовсе не так безобидны, какими кажутся на первый взгляд.
«Будь осторожен, когда снова пойдешь к ним», – шепнул он, делая круглые глаза.
«Я не пойду», – так же тихо ответил Хиротаро, стараясь больше не смотреть на разлетевшиеся по полу гравюры господина Ивая.
Глава 9
Врача Петька решил найти в лагере для военнопленных. Он понял, что если бабке Потапихе с ее тараканами, вшами и прочим дурным лекарством дать волю, она уморит Валерку вконец.
«Своих не бросаем, – думал он по дороге в лагерь, взбивая пятками пыль, которая не успевала оседать у него за спиной. – Товарищ старший лейтенант прикажет – и будет Валерке нормальный врач».
Но часового у ворот почему-то не оказалось. Петька в нерешительности присел на корточки, посопел, задумчиво поковырял прутиком между черных от пыли пальцев сначала на правой, потом на левой ноге, затем опустил голову еще чуть ниже и попытался заглянуть под ворота. Ничего, кроме истоптанной сапогами пыли, он там не увидел.
– Дяденька… – позвал он, надеясь, что кто-нибудь откликнется. – А, дяденька?..
– Дяденька… – позвал он, надеясь, что кто-нибудь откликнется. – А, дяденька?..
По дороге сюда он несколько раз представлял себе, как назовет часовому имя и звание товарища старшего лейтенанта Одинцова, и тот немедленно пустит его куда угодно. А может быть, даже и козырнет.
Петька любил смотреть на то, как козыряли друг другу на станции при смене дежурные офицеры. Правая рука у них начинала плавно двигаться вверх от локтя, который заметно опережал еще как бы дремлющую ладонь, и от этого получался такой красивый изгиб, что сердце у Петьки буквально переставало биться, но уже в следующее мгновение эта небрежная офицерская кисть полностью пробуждалась и выстреливала, как реактивный снаряд из «Катюши», под сверкающий черным лаком, надвинутый до самых бровей козырек.
Петька не один час провел у себя в сарае, отдавая честь козам бабки Дарьи, старым вилам, лестнице или сену. Ему ужасно хотелось добиться того летящего пронзительного эффекта, с которым напряженные офицерские пальцы молнией вылетали из кулака к стриженому виску. Но зеркало без скандала, а то и без мордобоя с бабки-Дарьиным веселым участием в сарай притащить было нельзя, и Петьке приходилось вертеться снаружи, так чтобы тень падала прямо вперед, и по ней, по этой вертлявой тени, хоть что-нибудь можно было бы разобрать.
Однако зараза-тень беспрестанно корчилась, вместо правой руки козыряла левой, при этом была несерьезная, щуплая, и на башке у нее ко всему прочему отсутствовала фуражка. Не говоря уже про козырек. В общем, Петька ей не доверял и про себя называл «дефективная».
К тому же она козыряла только в солнечный день.
– Дяденька… – повторил он, но ему снова никто не ответил.
Петька выпрямился, еще немного потоптался на месте, оглянулся по сторонам и осторожно приблизился вплотную к воротам. Из лагеря доносились какие-то отдаленные крики, но о чем кричат, отсюда, из-за забора, разобрать было невозможно. Только большой кусок потемневшей фанеры с надписью «Охраняемая территория» время от времени постукивал на ветру.
– Дяденька… – еще раз на всякий случай позвал Петька, а затем, не дождавшись ответа, потянул левую створку лагерных ворот на себя.
Справа у вышки и дальше за ней никого не было. Наверху стоял автоматчик, но он не обратил на Петьку абсолютно никакого внимания. Как будто в ворота заглянул не пацан, а так – насекомое. Автоматчик, не отрываясь, смотрел совершенно в другую сторону – мимо крошечного Петьки, мимо бараков, мимо столовой и мимо казармы. Там происходило что-то такое, чего от ворот было не видно. Петька вытянул шею, подпрыгнул, забежал слегка влево, потом вправо, но разглядеть все равно ничего не сумел. Надо было обходить казарму.
Для начала он сделал робкие пять шагов по пыльному плацу, на всякий случай стараясь ступать в огромные отпечатки чьих-то подкованных сапог и надеясь, что это хоть как-то оправдает его присутствие. Затем настороженно посмотрел на автоматчика. Тот по-прежнему не отрывал взгляда от дальнего конца лагеря. Смех и крики, которые Петька услышал еще за забором, доносились как раз оттуда.
Сосчитав до трех, Петька съежился, стараясь занимать на плацу как можно меньше места, и по шажочку двинулся в сторону казармы.
Оказавшись наконец у стены, он на секунду замер, навострив уши и прислушиваясь то ли к часовому на вышке, то ли к своему колотящемуся сердцу, а потом рванул что было сил туда, откуда доносился веселый гомон.
– Давай, давай! – кричали свисающие почти до земли – кто вниз головой, кто поджимая коленки – солдаты. – Тащи! Чуть-чуть осталось!
Между двумя бараками прямо на Петьку двигалась огромная человеческая каракатица. Из «каракатицы» торчали ноги, лица, руки, ремни.
Петька в полном восторге остановился, и в сердце у него сладко заныло: «куча-мала».
Когда такое случалось в Разгуляевке, его даже близко не подпускали к веселью. Считалось, что выблядок имеет право смотреть на чехарду максимум из кустов. О том, чтобы самому в нее прыгнуть, не было даже и речи.
– Уйди, шкет! – прохрипел кто-то из-под всех этих рук и ног. – С дороги, б-л-л-яха!
Петька отшатнулся к стене, и куча-мала со смехом, стонами и матерщиной медленно проследовала мимо него.
– Тащи, тащи! – захлебываясь от хохота, кричал совсем молодой солдатик с большим ртом, удобно усевшийся на самом верху. – Не жрали с утра совсем, что ли?
Те, кому повезло меньше, сильно шевелились под ним, стараясь затянуть счастливого солдатика в общую кучу красных от напряжения лиц, но он всякий раз изворачивался и неизменно оказывался наверху.
– Тащи!
Когда «каракатица» с неимоверным трудом повернула за угол, Петька увидел, куда она движется. Прямо по курсу у кучи-малы стояла скамейка. На скамейке сидел ефрейтор Соколов. Судя по его мрачному лицу, до солдатской возни ему не было никакого дела. Он просто сидел на этой скамейке и курил свой офицерский «Казбек». Однако «каракатица» должна была дойти именно до него.
– Давай, давай! – кричал уже сильно сползающий, но по-прежнему счастливый солдатик. – Совсем немного осталось!
Петька крутнулся от нетерпения вокруг кучи-малы, добежал до скамейки и сразу обратно.
– Слышь, ефрейтор! – сипло позвал кто-то из этой шевелящейся многорукой массы. – Ты глянь-ка, у них там слева никто не свисает? Царапает, я же вижу, сапогом по земле.
Соколов на мгновение отвлекся от своих мрачных дум, рассеянно посмотрел на покачивающуюся в ожидании его приговора солдатскую «каракатицу» и медленно, с расстановкой, ответил:
– Да пошли вы на хер со своей чехардой.
– Давайте я посмотрю! – пронзительно закричал Петька и буквально рухнул на землю, вдавливаясь щекой в теплую пыль, почти уткнувшись носом в чьи-то огромные, тяжело переступающие сапоги.
«Каракатица» тут же послушно притихла, поскольку ей было абсолютно неважно, кто присудит поражение веселой наезднической стороне, и Петька, на секунду успевший удивиться своей неожиданной власти, отчетливо увидел, как кто-то слева из последних сил действительно поджимает пыльный сапог.
– Чисто! – закричал он, немедленно принимая сторону тех, кто был наверху. – Не цепляют! Можно идти дальше!
До скамейки «каракатице» оставалось метров пять-шесть. Солдаты внизу глубоко вздохнули, молоденький охранник весело засмеялся, и куча-мала снова тяжело двинулась вперед.
– Дойдем, я тебя, шкет, задавлю, – глухо пообещал кто-то из глубины, но Петька, уже ощутивший свое значение, отнес эти слова не к себе, а к веселому молодому солдату, который продолжал хохотать и раскачиваться на самом верху, хлопая обеими руками по чужим спинам.
Добравшись до ефрейтора Соколова, куча-мала остановилась и с матерком начала рассыпаться. Петька смотрел, как из этой бесформенной массы вылепляются отдельные люди, каждый теперь уже со своей парой рук и ног. Все они были сильно помяты, всклокочены и не сразу могли расцепиться.
Глядя на них, Петька почему-то вдруг вспомнил многорукую статуэтку странного китайского бога, которую дед Артем привез однажды с той стороны, выменяв ее неизвестно зачем на свой спирт. Бабка Дарья тогда устроила деду небольшой мордобой, а Петьке статуэтка понравилась. Ему казалось, что столько рук одному человеку просто так достаться не могут. Видимо, он чем-то их все заслужил. Петька долго потом лежал у себя на сеновале, пялился на синие дыры в прохудившейся крыше и думал о том, как бы ему самому зажилось, если бы у него тоже вдруг отросли две-три пары запасных рук.
– А ну, давай все на построение, – злым голосом сказал ефрейтор Соколов, затаптывая сапогом окурок. – Расходились, блядь, жеребцы!
Солдаты еще продолжали кто ворчать, кто смеяться, но ефрейтору, судя по всему, были противны и те и другие.
– По-быстрому, я сказал!
– Ты чего такой суровый, Соколов? – расправляя под ремнем гимнастерку, спросил пожилой, как показалось Петьке, охранник. – С цепи, что ли, сорвался?
– А ему Алена не дала, – сказал кто-то из-за спин негромким, но насмешливым голосом.
Ефрейтор стремительно обернулся на этот голос, но говоривший уже нырнул в общую солдатскую массу.
В этот момент молоденький большеротый охранник, который все еще был слегка не в себе от пережитого веселья, вдруг пропел высоким петушиным криком:
– Мине милка не дала!
К офицеру убегла!
Он успел еще обернуться в надежде увидеть одобрение на лицах своих товарищей, но уже в следующее мгновение упал как подкошенный к их ногам, а ефрейтор Соколов стоял над ним, хищно склонившись и приготовив руку для второго удара.
– Мало, сука? – спросил он, сузив глаза, как рысь на дереве, и сильно играя желваками.
– Ты чего, ефрейтор? – сказал кто-то из толпы. – Он же пошутил.
– Я сказал – все на построение! Бегом! А ты, сучонок, пойдешь япошек считать. И попробуй мне пропустить хоть одного! Понял? Быстро встал – и к баракам!