– Ну, давай, шкет, – сказал седой.
– И вы давайте.
Они обменялись крепким рукопожатием и уже почти разошлись, когда седой вспомнил вдруг о том, что хотел спросить в самом начале.
– Слышь, пацан! – окликнул он Петьку. – Так ты старшого нашел?
– Кого?
– Старшего лейтенанта.
– А-а! Нашел. Он в столовой сидел.
– Один?
– Не-е. С теткой Аленой.
Охранники переглянулись.
– И чо они там?
– Ничо.
– Чо, совсем, что ли, ничо?
Петька замялся:
– Ну, не совсем… Так-то, вообще-то…
– Ты, давай, не бубни, значится. Говори – чего они там делали.
– В начале или в конце?
– Вот екарный бабай! Ну, в конце.
Петька с готовностью кивнул:
– Кашу с тетки Алены стирали.
– Кашу?
Охранники, судя по всему, ожидали чего-то другого.
– Какую еще кашу?
– Овсяную. Масла много, только не посолили совсем.
Седой озадаченно повертел головой.
– Слушай, ты шкет, значится, нормальный… Но мозги нам тут пудрить не нужно.
– Я не пудрю, – сказал Петька.
– А каша-то здесь, на хрен, при чем?
– Я тетку Алену овсянкой обкидал.
Напряженное недоверие исчезло с лица седого, и он радостно закивал:
– А-а! Ну, так бы сразу и говорил! Молодца! Уважаю! А зачем обкидал-то?
– Надо было.
– Все понял. Дело нужное. Ладно, шкет, еще раз бывай… Нравишься ты мне… – Он помолчал и грустно вздохнул: – А мы из-за этой твоей тетки Алены теперь, видимо, ужин пропустим. Ефрейтор по лагерю носится, как упырь. Кровь сосет, значится. Лекаря теперь вот в бараках недосчитался. Вчера бы еще сам сказал: хрен с ним, жрать захочет – придет. А сегодня, значится, из-за старшего лейтенанта в столовой у нас дисциплина. Без японца в казарму ни ногой. Придется нам с Вовкой теперь кочевряжиться. По долинам, твою мать, и по взгорьям.
Он повернулся к молодому солдату, который уже виновато смотрел куда-то в сторону.
– Угораздило тебя с частушкой! Шаляпин!
– Ты же сам ее сочинил!
– Я сочинил – я и спою, когда надо! А когда не надо – сиди и сопи в тряпочку! Понял?
– Понял.
– Вот так, значится, родимый. А теперь – пошел!
И они двинулись по дороге, позабыв про Петьку, продолжая ругаться и размахивать руками, а он стоял и смотрел им вслед, приложив правую ладонь ко лбу, потому что солнце опустилось уже совсем низко и заглядывало ему прямо в глаза.
Постояв так, Петька развернулся и пошел по дороге в сторону Разгуляевки. Скоро он скрылся за лесным поворотом, а еще через минуту из-за деревьев поплыл его приглушенный расстоянием, но все же пронзительный голос:
– По долинам и по взгорьям
Шла дивизия впере-о-о-д,
Чтобы с боем взять Приморье
Белой армии апл-о-о-т!
Глава 10
На шахту Хиротаро не вернулся из-за васильков Centaurea cyanus. Точнее, из-за их цветочных корзинок.
Дотащив тело младшего унтер-офицера Марута до неглубокого оврага, в котором хоронили погибших пленных, он сел рядом с ним на землю и долго смотрел на его мертвое лицо. Масахиро, не опускаясь до разговора, несколько раз нетерпеливо ткнул его в бок черенком лопаты, но Хиротаро даже не пошевелился. Он сидел так неподвижно, что муравей, заползший ему на ногу, успел подняться по нему до плеча, переползти на шею, пробежать по щеке, и только тогда Хиротаро переменил позу, смахнув насекомое. Он пристально вглядывался в лицо умершего, и в какой-то момент ему даже показалось, что он видит, как заостряются его черты.
– В карцер захотел? – заговорил наконец Масахиро. – Или надеешься, что твои русские опять тебя пожалеют?
Хиротаро поднял голову и посмотрел на своего друга.
– Я сейчас, – сказал он, поднимаясь на ноги.
Дважды поклонившись мертвому телу, он хлопнул негромко два раза в ладоши, а потом поклонился еще раз.
– Копай, – буркнул Масахиро, швырнув на землю лопату.
– Я просто… – начал Хиротаро, но почему-то запнулся. – Просто хотел посмотреть…
На самом деле он старался получше запомнить лицо младшего унтер-офицера Марута, чтобы ночью в бараке нарисовать его по памяти в своей тетради, однако говорить об этом Масахиро ему не хотелось.
Закончив копать, он стащил в неглубокую могилу уже начавшее коченеть тело и выпрямился, чтобы секунду-другую постоять над покойным. Взгляд его скользнул по верхушкам деревьев, по облакам над ними, а затем опустился на могильные холмики, которыми был усеян весь овраг.
Стоя в могиле одного из своих товарищей, Хиротаро вдруг ощутил себя тоже умершим. Ему всегда казалось, что болезнь делает человека лучше и посылается ему в качестве шанса для очищения, но теперь он почувствовал, что не только болезнь, но и смерть делает человека лучше. Он не мог еще окончательно сформулировать для себя это новое чувство, однако молчание сосен, облаков, могил и песка в овраге каким-то необъяснимым образом подсказывали ему, что он прав.
– Долго еще будешь возиться? – сказал Масахиро. – Закапывай скорей.
Не ответив ни слова, Хиротаро выбрался из могилы.
– Ты куда? – Масахиро смотрел ему вслед. – А кто его закопает?
Но Хиротаро даже не обернулся. По синтоистской традиции он должен был оставить какой-нибудь дар умершему, однако в карманах у него ничего не было. Он медленно шел мимо могил, пытаясь найти хоть что-нибудь и вспоминая лица тех, кто лежал здесь под неглубоким слоем земли и песка. На холмиках покачивались васильки.
– Centaurea cyanus,– негромко сказал он.
– Что?
Хиротаро поморщился. Голос Масахиро сейчас раздражал его, но он все же ответил:
– Цветы.
– Я вижу, что это цветы. Ты лучше скажи – мы собираемся возвращаться на шахту, или ты ждешь, когда они сами придут сюда и до полусмерти изобьют нас обоих?
Хиротаро склонился к цветку.
– Ты меня слышишь?
– Подожди! – Хиротаро сорвал василек и резко выпрямился.
Секунду-другую он стоял молча, внимательно разглядывая сорванное растение, а потом обернулся.
– Ты видишь? – взволнованно проговорил он, показывая Масахиро синий цветок. – Четыре корзинки!
– Совсем спятил, – Масахиро покачал головой. – Какие корзинки?
– У этого растения должна быть одна цветочная корзинка. Понимаешь? Одна! А тут – четыре. Постой!
Хиротаро метнулся к другой могиле.
– Здесь пять! Нет, так не бывает. Этого не должно быть…
– Что ты там бормочешь? Закапывай скорей этот труп.
– Подожди, подожди…
Хиротаро перебегал от одной могилы к другой и как одержимый срывал васильки.
– Три, пять, две, четыре… – бормотал он, разбрасывая цветы между могил. – Что же это такое? Ведь это…
– Ты прекратишь наконец? – сердито окликнул его Масахиро.
– Что? – Хиротаро резко остановился и поднял взгляд на своего друга, как будто не понимая его, как будто тот заговорил вдруг не по-японски, а на каком-то неведомом Хиротаро языке.
– Я тебе говорю…
– Замолчи! Я, кажется, понял…
Хиротаро начал озираться вокруг себя, быстро считая могилы:
– …семь… двенадцать… восемнадцать… двадцать… Вот видишь? – он наконец поднял торжествующий взгляд на Масахиро.
– Что? Что я должен увидеть?
– Всего тут похоронено двадцать три человека. Вот эти двадцать могил принадлежат тем, кто работал на нашей шахте. Получается, что на двух других шахтах за это же время умерло всего трое военнопленных. Ты считать умеешь? Трое против двадцати. Да еще вот это!
Он протянул Масахиро изрядно потрепанные васильки.
– Это мутация, – по лицу Хиротаро блуждала рассеянная гримаса, которая действительно делала его похожим на сумасшедшего. – Ты понимаешь?
– Нет.
– Я думаю, источник в нашей шахте. И это не газ.
Хиротаро повернулся и без всяких объяснений начал карабкаться по склону оврага.
– Ты куда? – растерянно спросил Масахиро.
– Я должен… Мне надо проверить цветы на других шахтах… Обязательно… Если там нет мутации, эту шахту надо закрыть… Здесь что-то серьезное…
– А унтер-офицер?
Хиротаро остановился на самом краю оврага, секунду помедлил и нетерпеливо махнул рукой.
– Мне некогда. Закопай сам.
Проводив его взглядом, Масахиро вернулся к открытой могиле, нерешительно поднял лопату, постоял с ней в руках, а потом со злостью швырнул ее на землю. Лопата скатилась в могилу и негромко стукнула младшего унтер-офицера Марута по голове.
* * *
В эту минуту Масахиро так сильно ненавидел своего друга, что ему были отвратительны даже сорванные им цветы. Десять минут он ковылял по оврагу, стараясь затоптать в землю все разбросанные растения.
Слегка успокоившись, Масахиро вернулся к телу младшего унтер-офицера, достал из могилы лопату и начал забрасывать его землей. Наблюдая за тем, как под слоем сухого грунта постепенно исчезает его лицо, он представлял себе, что закапывает Хиротаро, и на сердце у него становилось чуть веселей.
– Выучился своей латыни, – бормотал он сквозь зубы. – А на чьи деньги? Забыл, кто должен был учиться в университете?..
– Выучился своей латыни, – бормотал он сквозь зубы. – А на чьи деньги? Забыл, кто должен был учиться в университете?..
Когда его отец, господин Ивая, сообщил всем о своем намерении оплачивать учебу Хиротаро в университете Досися, профессора которого были известны своей снисходительностью к давним христианским традициям выходцев из Нагасаки, Масахиро объявил, что сам он в таком случае не возьмет у него ни гроша. Господин Ивая в ответ лишь пожал плечами, поскольку имел самые серьезные виды на будущее открытого им «табачного гения», и у Масахиро остался совсем небольшой выбор – военное училище или педагогический институт. Только в этих заведениях учащихся принимали на полное государственное обеспечение. Перед отъездом Масахиро согласился взять у отца денег лишь на дорогу.
Вспомнив о знаменитом адмирале Мичиари Коно из Такамацу, который захватил некогда монгольский корабль, он поехал поступать в военно-морское училище Эта-Дзиме. Костыль он выбросил на вокзале.
В Хиросиме он провел ночь в дешевой гостинице, где его соблазнила горничная, и он смог наконец без помех разглядеть женскую грудь. Горничная была добра к нему, но даже она сказала, что в училище его не возьмут.
«Хромых моряков не бывает», – смеялась она, но Масахиро на нее не сердился.
В училище его хромоту действительно заметили практически сразу. Он умудрился лишь подать документы и на короткое время до медкомиссии был зачислен в один из абитуриентских взводов. Однако уже через пару часов после общего мытья в душе кто-то из его новых товарищей доложил начальству о его физическом недостатке.
«Вам-то какое дело», – бормотал он, стиснув зубы, пока шел вдоль шеренги, выстроенной на плацу.
Справа ему в лицо градом сыпались тычки и удары, а командир взвода, шагавший чуть позади, громко кричал:
«Не опускать голову! Не опускать! Бить по-настоящему!»
Будущие курсанты весело лупили нелепого обманщика, а Масахиро шагал вдоль строя, почти не хромая, вздрагивая от ударов, но стараясь держать ровный шаг, и, наверное, дошел бы достойно до конца шеренги, но вдруг почему-то вспомнил отца и заплакал.
В педагогическом институте в Токио, куда он добрался на деньги доброй горничной из хиросимской гостиницы, ему сначала отказали из-за его ужасных синяков и распухшего носа, но он был настойчив, и в конце концов его допустили к экзаменам. Еще около года ему время от времени снилась шеренга на залитом солнцем плацу училища Эта-Дзиме и перешагивающий через него в узком коридоре отец, но к середине второго курса у него завязался бурный роман с одной гейшей из квартала развлечений, и эти сны перестали его тревожить.
Не боялся он и шелкового шнурка, которым так напугал в свое время наивного Хиротаро.
* * *
– Стой! Не вертись! Я кому сказал – смирно!
Петька изо всех сил вытягивал шею, чтобы разглядеть, на кого кричит Ленька, но тот закрывал свою жертву спиной. Остальные пацаны тоже были поблизости – двое обрывали недозрелый боярышник, трое держали того, на кого кричал Козырь, еще человек пять просто валялись в траве.
Петька выскочил на них совершенно случайно и уже хотел скользнуть за кустами в сторону Разгуляевки, но потом задержался посмотреть хохму. Он понимал, что после вчерашней драки на станции Леньке на глаза лучше не попадаться, и все же не мог отказать себе в удовольствии. Когда у Козыря не было под рукой ни Валерки, ни Петьки, он от скуки начинал мучить своих.
– За Луну или за Солнце? – кричал он, замахиваясь на того, кому сегодня не повезло.
– За Луну, – пискнул в ответ несчастный пацан, и Петька расплылся в улыбке.
Уж он-то знал про эти вопросы.
– За Советскую страну! – торжествующе объявил Козырь и влупил несколько шелбанов своей жертве. – За Луну или за Солнце?
– За Солнце, – уже сквозь слезы пробормотал пацан.
– За пузатого японца!
Козырь еще раз пять звонко щелкнул пацана по лбу, а потом радостно закричал:
– Прижмурился! Прижмурился! За испуг – саечку!
Петька высунулся из-за куста, чтобы получше насладиться чужим несчастьем, но в этот момент за спиной у него зашуршало.
– Ребзя, я Гитлера нашел! – истошно завопил подкравшийся к нему сзади другой пацан. – Здесь он! Тута!
Петька рванулся в сторону, пытаясь освободиться от его цепкой хватки, но было поздно.
* * *
Навалившись на него всей кучей, пацаны зачем-то начали стаскивать с него рубаху. Пока тянули ее, сильно порвали правое ухо, но Петька боли совсем не почувствовал. Больнее было во рту. Зубами он успел вцепиться в чей-то рукав, и этот самый рукав теперь так сильно дергался и вырывался, что Петьке казалось: вот-вот – и все его зубы выскочат наружу следом за прихваченным рукавом, который, с-с-с-у-ука, никак не хотел рваться. Почему Петьке хотелось порвать этот рукав, а не укусить, например, кого-нибудь за руку, – этого он и сам никак не мог понять, но все-таки продолжал стискивать зубы все крепче и крепче.
Как будто это могло хоть что-нибудь изменить.
– Давай сюда его! – просипел кто-то, кого Петька не видел из-за соленого уже от своих соплей и крови, широкого рукава.
Отбиваясь изо всех сил в полном молчании, он как бешеный дрыгался и вертелся у них в руках, колотил пятками во все стороны, однако рубаху стащить с него им все равно удалось.
Кровь из надорванной мочки закапала в пыль, и Петьке, которого уже сильно прижали лицом к земле, и от этого он увидел черные капли прямо перед своим носом, на мгновение показалось, что пошел дождь.
Он продолжал стискивать зубы, зло отбиваясь ногами, прислушиваясь к своему и чужому сопению, попадая во что-то и не попадая, теряя равновесие, снова прислушиваясь и не слыша, кроме этого сопения, ничего.
Ни одного звука. Ни слова.
Как будто это сам лес отрастил себе столько рук и молча прижимал ими теперь Петьку к земле. К черным пятнам в пыли, размером примерно с пятикопеечную монету.
Неожиданно Петька почувствовал, как вслед за рубахой с него начинают стягивать и штаны.
Вот этого нельзя было допустить. Ни в коем случае. Он даже не успел удивиться и тем более понять – зачем они вообще это делают, как его ноги уже приняли точное и правильное решение. Если до этого он хоть и старался пнуть кого-нибудь побольней, но все-таки сдерживался – чтобы не поранить серьезно и, значит, не разозлить, – то теперь его пятки заработали, как сдвоенная зенитная установка.
На полное и безоговорочное поражение.
В следующее мгновение кто-то отчаянно взвизгнул, и Петька понял, что наконец попал. Ему даже показалось, будто за секунду до этого что-то хрупнуло. Как ветка в лесу под ногой. Только не сухой треск, а такой приглушенный.
– Ну все! Капец тебе, выблядок! – прошипел кто-то сверху ему в затылок. – Кончай Гитлера, ребзя!
По поводу треска Анна Николаевна в школе как-то еще до войны рассказывала, что раненый африканский лев укрывается от своих преследователей в бамбуковых зарослях, и треск – это последнее, что слышит неосторожный охотник, решивший пойти туда следом за львом. Петька ни львов, ни бамбука никогда в своей жизни не видел, поэтому представил тогда на уроке огромного тарбагана с торчащими наружу клыками, который притаился в степной траве за Разгуляевкой и прыгает из нее на беспалого охотника дядю Ефима. Умный Валерка сразу начал приставать к учительнице, расспрашивая о том, что делает лев, если его уже ранили, а бамбуковых зарослей поблизости нет, но из носа у него от волнения пошла кровь, и Анна Николаевна запретила ему разговаривать.
Петька же из всего этого понял, что гибнущий лев сражается до конца, даже если он похож на крохотного забайкальского тарбагана.
– Ногу Антохе сломал! – закричали откуда-то сзади. – Коленку свернул ему набок!
Множество рук подхватило Петьку с земли, потащило к большим деревьям, и он с облегчением понял, что свои штаны ему все-таки удалось отстоять.
* * *
Если бы у Петьки получилось посмотреть на всю эту возню сверху, с высоты примерно той самой сосны, к которой его подтащили, то, оказавшись на месте какого-нибудь паучка, он раскачивался бы сейчас на своей тоненькой паутинке и видел бы под собой многорукое могучее существо, похожее на солдатскую «каракатицу» в лагере или на монгольского бога, привезенного дедом Артемом с той стороны. А если бы ему удалось подняться еще выше – туда, где молча висели жаворонки, – то с такой высоты он вообще не сумел бы различить ни одного пацана в этой копошащейся вокруг чего-то фигуре. Он просто знал бы, что там, например, есть Антоха, которому он только что сломал ногу и которому эта нога нужна была позарез, потому что без нее он не сможет бегать на станцию за почтой для дяди Игната, когда тот отдает лошадь на полевые работы в колхоз, и значит, вся семья у Антохи заголодает, но самого Антоху он бы разглядеть уже не сумел. И Дему бы не разглядел тоже, у которого отец командовал ротой, но попал на месяц в штрафбат за то, что не удержал высоту, и не только выжил в этом самом штрафбате, а даже был представлен к ордену Славы, но отказался, потому что как потом объяснишь – откуда у офицера солдатский орден, даже дурак догадается, что корячился в штрафниках. Не разглядел бы с такой высоты Петька и Мишку Черепанова по кличке Череп, у которого отца насмерть раздавило в окопе нашим же танком на Курской дуге; и Саньку, чья мать поначалу тоже, как тетка Алена, бегала блядовать к охранникам в лагерь, а потом перестала; и Генку, с которым Петька прошлым летом два дня рыбачил на острове посреди Аргуни, и об этом не узнал никто из разгуляевских пацанов; и Леньку Козыря, и Пашку, и всех других. Но Петька не был ни пауком, ни жаворонком и потому висел в руках всех этих пацанов не на большой и безопасной высоте, а всего в полуметре от усыпанной желтыми иглами земли, на которую ему очень хотелось встать своими собственными ногами. Он еще продолжал отбиваться, но сил у него оставалось все меньше и меньше.