– Слышь, пацан, – в щели снова появился глаз. – А может, ты жрать хочешь? У нас тушенка американская есть.
У Петьки закружилась голова. Он хотел что-то сказать, но у него засипело в горле. Немного прокашлявшись, он со свистом втянул воздух и наконец ответил:
– Хочу.
* * *
Тушенки было много. Возле табурета, на который ефрейтор усадил Петьку, стояло банок десять или пятнадцать. Столько сразу Петька не видел еще никогда. Впрочем, и не сразу он столько не видел. Вообще не видел тушенки. Слишком мало прожил.
Ефрейтор подхватил одну банку и подбросил ее в воздух. Банка закрутилась у Петьки над головой, сверкая серебристым донышком. Петька смотрел, как она вертится, а солнце, светившее в окно, мелькало на поверхности банки, и от этого по потолку бежали блики. Ефрейтор Соколов протянул руку, и банка послушно опустилась в его большую ладонь.
– Ты как будешь? – сказал он. – Кусками на хлеб или в тарелку? Я лично кусками на хлеб.
– И я, – сказал Петька, не отрывая глаз от банки с красными буквами, которых он не мог прочитать.
– Одобряю.
Ефрейтор вынул из чехла на поясе финский нож, одним круглым движением взрезал банку, большими ломтями накромсал черный хлеб, разложил на него кусками тушенку, облизнул лезвие ножа, подмигнул Петьке, аккуратно вытер нож о половину буханки хлеба, снова подмигнул Петьке, убрал нож в чехол, вынул из Петькиного мешка бутылку со спиртом, зубами вытащил пробку, понюхал, опять подмигнул, налил себе полстакана, поставил бутылку на стол, улыбнулся, поправил ремень и провел рукой над столом, приглашая:
– Ну чего? Давай за победу.
Пять минут в каптерке не раздавалось ни звука. Потом ефрейтор вставил пробку в бутылку и посмотрел на Петьку.
– Ну как?
– Ага, – сказал Петька.
Больше он пока сказать ничего не мог. Нужно было время, чтобы понять. Дня через два он бы, наверное, сумел ответить точнее, но сейчас, когда все только что произошло, он еще не мог разобраться в своих чувствах. Просто смел со стола крошки в ладонь, проглотил их и снова сказал:
– Ага.
– Ну так давай еще одну банку прикончим, – сказал ефрейтор. – Спирт вроде еще есть.
И в комнате снова стало тихо на десять минут. А может, на дольше. Или на меньше. Петьке было трудно сказать. Время из этой комнаты ускользнуло.
Но потом все же вернулось.
– Как там волчонок твой? Не подох?
– Не-а, – сказал Петька. – Я его с козами в сарай посадил.
– С козами? Ну, ты даешь! Они, наверное, того… С ума сходят.
– Я его молоком ихним пою. Пусть привыкает.
– Ну да, – усмехнулся ефрейтор. – Он привыкнет.
В этот момент дверь в каптерку открылась, и через порог резко шагнул старший лейтенант со шрамом. Входя, он стукнулся головой о притолоку.
Ефрейтор, почти не меняя положения тела, одним неуловимым движением убрал Петькину бутылку в карман галифе, а сам Петька сжался в комок и начал сползать с табурета.
Старший лейтенант машинально потер голову, скользнул взглядом по остаткам пиршества на столе и резко опустил вниз рубильник в железном ящике на стене около двери. Снаружи завыла сирена.
Повернувшись к Петьке, старший лейтенант на секунду задумался, а потом махнул ему рукой:
– Хорошо, что остался. Иди за мной. Быстро!
Петька вскочил из-за стола и бросился догонять вышедшего уже из каптерки старшего лейтенанта.
* * *
Снаружи его оглушила лагерная сирена. Со всех сторон к воротам бежали охранники. Выскочив за офицером из лагеря, Петька догадался, что все бегут в сторону шахты. Через пять минут они были уже там.
Народ толпился в том месте, где стояла какая-то огромная, как дом, шахтная машина. Старший лейтенант схватил Петьку за руку и начал пробиваться с ним через толпу.
– Дорогу! – повторял он. – Дайте дорогу!
Когда они оказались возле машины, лейтенант присел на корточки и потянул Петьку за руку вниз.
– Можешь туда пролезть? – показал он на узкую щель между землей и днищем машины.
Петька лег на землю и заглянул туда, куда показывал лейтенант. Из-под машины на Петьку дохнуло жаром.
– Могу, – сказал он. – А чего делать-то?
Лейтенант вскочил на ноги и завертел головой.
– Механик! Где механик? Давайте его сюда!
Через толпу протиснулся человек в заляпанном маслом комбинезоне.
– Объясни пацану, – сказал лейтенант. – Только быстро! Время уйдет!
– Значит, так, – заторопился механик. – Проползешь немного прямо, потом перевернешься на спину. Над тобой будет отверстие – лезь в него. Поднимешься почти до самого верха и увидишь рычаг. Просто потяни за него, а потом возвращайся.
– Все понял? – быстро спросил лейтенант.
– Ага, – сказал Петька и снова опустился на землю.
– Только поосторожней там.
– Я осторожно! – крикнул Петька уже из-под машины.
Ползти пришлось по теплым лужицам машинного масла. Сверху за спину цеплялись какие-то железяки. От духоты и угольной пыли невозможно было дышать. Машину, видимо, только что остановили, и где-то внутри нее, у Петьки над головой, еще раздавалось тяжелое гудение.
Когда Петька дополз до отверстия и повернулся на спину, чтобы залезть в него, ему вдруг показалось, что он слышит какой-то странный звук, совсем не связанный с этим горячим железом. Петька услышал человеческий плач. Сначала едва слышно, потом – все громче и громче. У Петьки по спине побежали мурашки, но он продолжал двигаться вверх. Карабкаясь по железной трубе, он цеплялся за скользкие от масла головки болтов, но в середине трубы вдруг сорвался и полетел вниз. Пытаясь удержаться, он упирался в стенки ладонями и сильно ободрал их об эти болты.
Чтобы унять боль, Петька на секунду зажал ладони под мышками, а потом снова полез вверх. Снаружи кто-то стукнул по машине чем-то тяжелым. «Дураки, что ли? – мелькнуло у него в голове. – А вдруг она заведется. Меня же тут на фиг раздавит». Петька вдруг вспомнил, как весной, перед самой победой, он сел на минутку рядом с Танькой Захаровой, и как у него от этого захватило дух, а Анна Николаевна стояла у доски и громко читала из книжки: «Плывут пароходы – привет Мальчишу! Летят самолеты – привет Мальчишу!» Тогда Петьке показалось, что пароходы – какому-то пацану, это она загнула, но Анна Николаевна у доски вытирала слезы.
Теперь он лез по узкой трубе внутри огромной горной машины и цедил сквозь сжатые зубы: «Плывут пароходы – кабздец Мальчишу! Летят самолеты – кабздец Мальчишу!»
Добравшись до рычага, о котором говорил механик, он изо всех сил потянул за него, а потом расслабил ноги. Удара о землю он почти не почувствовал – тело затекло, как деревянное.
Когда Петька выбрался из-под машины, его ослепило яркое солнце. Глаза уже успели привыкнуть к полутьме.
– Вон там он! – кричали вокруг. – Вытащили! Давайте его сюда! Где доктор?
Проморгавшись, Петька увидел, что вся толпа переместилась на другую сторону камнедробилки. Рядом с ним не было никого. Старший лейтенант тоже куда-то исчез.
– Врача давайте! – крикнул кто-то опять с той стороны.
Петька поднялся с земли, посмотрел на ободранные в кровь руки, на перепачканную в машинном масле рубаху и на штаны.
«Бабка Дарья убьет», – подумал он.
Плюнув на левую ладонь, Петька потер ее, зашипел от боли и тоже пошел туда, где толпились все остальные.
На земле рядом с машиной лежал охранник. Его правая рука ниже локтя была так измочалена, что невозможно было понять, сколько на ней осталось пальцев и остались ли они вообще. Кровь из руки бежала прямо на землю, смешиваясь с лужицами машинного масла.
– Ой, мамочки, – повторял охранник, пытаясь другой рукой потрогать кровавое месиво. – Ой, мамочки.
– Да приведите же доктора! – закричал старший лейтенант, который стоял прямо напротив Петьки.
– Нет его, – ответили откуда-то сзади. – В райцентр уехал. Сказал, раньше чем через неделю не ждать.
Все замолчали и, как зачарованные, продолжали стоять и смотреть на лежавшего на земле охранника. Тот перестал трогать изуродованную руку, всхлипнул и вдруг попытался встать.
Из толпы к нему бросился пожилой японец. Кто-то из солдат схватил его за плечо, но старший лейтенант быстро сказал:
– Отставить!
Японец присел на корточки перед раненым, что-то забормотал и силой уложил его обратно на землю. Склонившись над раной, он зачем-то понюхал ее, потом быстро выпрямился и отрывисто сказал:
– Вода! Бинты! Спирт!
– Быстро за спиртом! – скомандовал старший лейтенант. – Воды несите!
В этот момент подал голос ефрейтор Соколов:
– Товарищ старший лейтенант… У меня тут… Есть немного…
Он вынул из кармана галифе Петькину бутылку и протянул ее японцу, который продолжал сидеть на корточках и смотреть снизу вверх на русских солдат.
Старший лейтенант задержал взгляд на ефрейторе, потом кивнул:
– Хорошо.
Через пятнадцать минут охранника унесли в лагерь. Рука его была аккуратно перетянута бинтами, под которые японец положил много каких-то трав. Глядя на то, как он поливает их из бутылки, Петька подумал, что дед Артем, наверное, сильно бы удивился, узнав, на что пошел его спирт. Вряд ли он мог представить себе такое, когда лежал под утро в степи и орал свои частушки, чтобы не слышать стрельбу пограничников.
– Ну и вывозился же ты, – сказал старший лейтенант, глядя на Петьку, после того как все разошлись. – Дома-то попадет?
– Наверное, – Петька пожал плечами. – Только мне по фигу. Я привык.
– Пошли в казарму. Придумаем что-нибудь. Тебя как зовут?
– Петька.
– А меня – старший лейтенант Одинцов. – Он протянул руку. – Ты молодец, Петька. Если бы не ты, мы бы его из этой камнедробилки не вытащили.
* * *
После переполоха у шахтной машины всех пленных построили в колонну. Хиротаро привычно встал рядом с хромым от рождения Масахиро, чтобы поддерживать его во время ходьбы, но тот вдруг оттолкнул его.
– Помогай своим русским, – пробормотал он сиплым от злости голосом и отвернулся.
– Разговорчики! – закричал стоявший рядом охранник. – Чего встали, голуби? А ну, пошли! Шире шаг, захватнички, вашу мать!
Колонна шелохнулась на месте и, поднимая пыль, нестройно двинулась к лагерю. Хиротаро посмотрел на свои испачканные в чужой крови руки и вспомнил неизвестно откуда взявшегося на шахте мальчишку. На вид тот был двумя-тремя годами младше его второго сына Синтаро.
Хиротаро поскреб пальцем ладонь, оттирая засохшую кровь, и попытался представить своих подросших без него сыновей. Азуми, наверное, уже совсем большой. А Синтаро…
– Шире шаг! – донеслось от головы колонны.
Хиротаро пожалел о том, что не обработал пораненных рук тому чумазому мальчугану. Сколько бы ни злился на него Масахиро, врачебный долг прежде всего.
Щурясь от пыли, поднятой едва бредущими пленными, он вспоминал побелевшее лицо искалеченного машиной охранника. В какой-то момент тот, очевидно, подумал, что умирает, и еле слышно прошептал: «Мама». Но Хиротаро нисколько не тронул этот шепот. Он был занят другим. Вид крови снова навел его на мысль о харакири. Если бы не хромой Масахиро и чувство долга перед его отцом, господином Ивая, он бы уже давно заточил ложку и разрезал себе живот.
– Подтянись! – закричал идущий рядом охранник.
Хиротаро оглянулся по сторонам и увидел, что колонна движется мимо лагеря. Пленных вели на лесоповал.
– Живей, гады! – продолжал кричать охранник. – Растянулися, вашу мать!
Хиротаро понял, что не сможет сегодня уже ничего записать в свою тетрадку. Лес обычно валили допоздна. Стараясь не сбиться с общего шага, он снова представил себе сыновей и мысленно обратился к ним с продолжением своего рассказа.
На этот раз он решил поведать им об истории харакири в своем роду. Записать рассказ на бумагу он собирался потом, когда будет возможность.
«Беда постигла наш род весной 19-го года Канъэй, что соответствует 1642 году христианского летосчисления. Последователей европейской религии к этому времени даже в южных провинциях оставалось немного. Время от времени крещеные самураи давали войскам Токугавы отпор, однако все христианские мятежи подавлялись крайне жестоко.
Когда у нас в Нагасаки началось очередное восстание христиан, в залив Арикэ вошли голландские корабли. Протестанты давно уже искали способ остановить продвижение католической веры в Японии.
Голландцы открыли огонь по мятежной крепости Симабара, и очень скоро войска сегуната смогли пойти на штурм. Удачная бомбардировка с моря заставила сегуна Токугава на некоторое время усомниться в правильности своего решения не строить больших кораблей, но он быстро утешился, наблюдая за казнями надоевших ему христиан. Великий Тоетоми, который был предшественником правителей из дома Токугава, требовал, чтобы в качестве доказательств очередной победы в Корее ему присылали в бочках пересыпанные солью носы и уши корейских солдат. Нынешний же сегун не ленился сам появляться после битвы на поле сражения и своими глазами убеждаться в усердии верных ему людей.
Оставшихся в живых защитников крепости Симабара закапывали живьем в землю, распинали, рубили на части, бросали в кипящие источники, а Токугава без устали награждал наиболее отличившихся своей жестокостью вассалов. Среди тех, кого он так и не наградил, оказался внук нашего досточтимого предка Миянага Митинобу – отважный самурай Миянага Итидзо. После штурма крепости, во время которого он первым поднялся на стену, а потом, сея вокруг себя смерть, как молния ворвался во внутренний двор, Итидзо не стал дожидаться начала казней, а вернулся к семье в Нагасаки. Быть может, это сошло бы ему с рук, если бы перед отъездом он справился со своей гордыней и не сказал одному из пытавшихся остановить его самураев, что воины из рода Миянага убивают врага только в бою.
Неизвестно каким образом эти слова стали известны самому Токугава, однако через три года, очевидно, именно они послужили причиной позору, навсегда покрывшему темным пятном наш род.
Весной 18-го года Канъэй дайме, которому служил отважный Миянага Итидзо, слег в тяжелой болезни и вот-вот должен был умереть. Преданные ему самураи один за другим начали просить разрешения уйти вослед своему господину. Дайме не отказал никому.
Кроме одного человека.
«Послужи моему сыну, – ответил он бледному от унижения Итидзо. – Послужи ему так же хорошо, как служил мне. Ты – великий воин. Мне нечего больше тебе сказать».
В первую же неделю после смерти дайме девятнадцать его самураев совершили обряд оибара. Это происходило в кругу самых близких родственников и друзей, однако подробности церемонии мгновенно становились известны всем и каждому. На улицах Нагасаки только и говорили, что об этих доблестных воинах и кто из них что изрек перед смертью, и кто как держался, отправляясь следом за господином.
Разумеется, Миянага Итидзо слышал все эти разговоры. Даже псарь его повелителя получил разрешение на сэппуку. Отправившись умирать в храм на горе, он взял с собой любимого пса и предложил ему выбор – уйти и стать бродячим животным или умереть вместе с ним. Пес понюхал два рисовых колобка, которые псарь положил перед ним на дороге, и, не тронув ни одного, сел на обочине. Тронутый его благородством хозяин зарубил пса одним ударом, а потом продолжил свой путь.
Вскоре Итидзо уже просто не мог появляться на людях. Стоило ему войти в самурайское собрание, как за его спиной обязательно кто-нибудь насмешливо говорил: «Хоть бы тыкву разрезал, намазав маслом, раз не смог умереть, как самурай». И кто-то другой тут же подхватывал: «Тыкву нынче найти нелегко. Слишком много развелось трусов».
Терпеть все эти оскорбления стоило Итидзо огромных сил. Однако поделать он ничего не мог. Он и сам точно так же бы издевался над любым недотепой, которого так страшно опозорил его собственный господин.
Разумеется, он думал о харакири. Но неразрешенный обряд для самурая – это собачья смерть. Он знал, что если разрежет себе живот без одобрения дайме, то обречет всю свою семью на самое бесславное существование.
И тем не менее переносить позор в одиночестве было еще сложней. Поэтому однажды вечером он собрал у себя дома своих сыновей, начертил пальцем на полу перед собой изречение «фу-дзи», означающее «двух путей не дано», и объявил, что покажет сейчас, как надо разрезать тыкву. С этими словами Итидзо вынул свой малый самурайский меч, приспустил кимоно, обнажив верхнюю часть тела, и сделал глубокий продольный разрез живота слева направо, стараясь перерезать мышцы и кишки по всей длине.
Самураев готовили к этому ритуалу с раннего детства. Мальчики получали от отца меч для харакири уже в возрасте шести-семи лет. Поэтому рука Итидзо уверенно выполнила то, чего он от нее хотел…»
– А ну, встал! – закричал неожиданно появившийся рядом охранник. – Расселся тут! Уснул, что ли?
– Устара цуть-цуть, – сказал Хиротаро, с заметным трудом поднимаясь на ноги и опираясь на дерево, у которого он в изнеможении присел буквально за минуту до этого.
– Устал он! Работай давай! Все пилят, а он сидит! Тоже мне – самурай недорезанный.
Хиротаро подобрал пилу и неверным шагом направился к только что рухнувшему стволу старой сосны. Через минуту он снова втянулся в работу, и мысли ритмично потекли своей чередой. Ему хотелось закончить рассказ до возвращения в лагерь.
«Собравшись с покидавшими его силами и стараясь сохранить на лице достойное выражение, Итидзо погрузил вакидзаси в себя чуть ниже диафрагмы и сделал вертикальный разрез до пупка. Когда меч дошел до горизонтальной черты, Итидзо неожиданно покачнулся и начал заваливаться на спину. Младший сын Кихэй вскочил на ноги и бросился к отцу, чтобы поддержать его, но Итидзо нашел в себе силы оттолкнуть сына левой рукой. Кихэй отступил в сторону, а Итидзо оскалился и поднес вакидзаси к своему горлу. Однако в этот момент силы все же оставили его, и он выронил меч из окровавленной руки. Голова его опустилась на грудь, и отважный самурай наконец замер. В течение нескольких секунд его сыновья были уверены, что он мертв, однако Итидзо вдруг зашевелился, с трудом поднял голову и настойчиво посмотрел на старшего сына Итоку. Губы его задвигались, но никто из сыновей не мог разобрать ни слова. И все же Итоку знал, о чем просит его отец.