– Боюсь, теперь времени у меня будет еще меньше, – ответила Габриэла. – Ведь я буду работать с полудня и до полуночи во все дни, кроме понедельника. Но сегодня я обязательно загляну в гостиную, обещаю.
– Только после того как ты сходишь куда-нибудь и поешь как следует! – с напускной строгостью сказала мадам Босличкова. – Прости меня ради бога, но ты стала похожа на палку от метлы! А молодым людям нравятся пухленькие девушки!
С этими словами она погрозила ей пальцем, и Габриэла рассмеялась. В эти минуты хозяйка пансиона была очень похожа на старых монахинь из монастыря Святого Матфея. Правда, ни одна из них никогда не шутила с Габриэлой на подобные темы и не поощряла ее к поискам мужа или поклонника, и все же сходство было разительным.
В конце концов, Габриэла все же последовала совету мадам Босличковой и отправилась в кафе, находившееся прямо напротив пансиона. Там она заказала горячее молоко, мясной пирог и немного засахаренных орехов. Ужин был простым, но сытным, и впервые за много времени Габриэла почувствовала, что согрелась. Это полузабытое ощущение сразу напомнило ей монастырь, и она подумала о том, что отдала бы все на свете за то, чтобы увидеть матушку Григорию. Словно наяву она представляла себе, как настоятельница стремительно идет по коридору, как шуршит, развеваясь, ее черная накидка и негромко постукивают висящие на поясе четки из вишневого дерева, и сердце ее сжималось от тоски. Впрочем, Габриэла была бы рада хоть одним глазком увидеть любую из сестер.
Должно быть, отчасти ощущение одиночества, отчасти – боязнь показаться невежливой или неблагодарной заставили Габриэлу преодолеть свою природную застенчивость и заглянуть в гостиную, куда так настойчиво приглашала ее мадам Босличкова.
Когда Габриэла, все еще слегка робея, отворила дверь гостиной, она была удивлена, как много людей жило с ней под одной крышей. Не считая самой Габриэлы, в гостиной собралось семь или восемь пансионеров. Кто-то смотрел телевизор, остальные оживленно беседовали и играли в какую-то сложную карточную игру, а за фортепьяно в углу сидел седой представительный мужчина, чем-то похожий на Эйнштейна. Открыв крышку, он осторожно перебирал, пробовал клавиши худыми пальцами и убеждал стоявшую рядом мадам Босличкову, что инструмент нуждается в настройке. Та горячо возражала, говоря, что настройщика она вызывала всего год назад и что с ее точки зрения инструмент никогда не звучал лучше.
При виде Габриэлы все постояльцы разом повернулись к ней, и девушка почувствовала, что краснеет. Среди обитателей пансиона не было никого, кто хотя бы приближался к ее возрасту. Мужчина за фортепьяно выглядел лет на восемьдесят; остальные, судя по всему, были ровесниками хозяйки, а Габриэла уже знала, что мадам Босличковой – за шестьдесят.
В глазах всех – и мужчин, и женщин – читалось неподдельное восхищение красотой Габриэлы и легкая зависть к ее молодости и свежести. Даже ее старое платье и поношенные туфли не смутили их ни на мгновение. Скорее всего они просто не обратили на это внимания, зачарованные сиянием ее светлых прямых волос, проступившим на щеках румянцем и блеском ярко-голубых глаз. Никто из пансионеров не был настолько проницателен, чтобы заметить притаившуюся в них печаль, а может, все дело было просто в том, что Габриэла показалась собравшимся слишком юной. Она выглядела моложе своих двадцати трех лет. Никому из стариков не могло даже в голову прийти, что в этом возрасте человек может многое повидать и многое выстрадать. Смотреть на Габриэлу им было радостно; многие вспоминали свою юность и чувствовали себя счастливыми.
Потом мадам Босличкова опомнилась и представила Габриэле всех обитателей пансиона. Многие из них оказались иммигрантами из Европы, а юркая старушка миссис Розенштейн с гордостью сообщила Габриэле, что была узницей нацистского лагеря Аушвиц. В пансионе мадам Босличковой она жила уже больше двадцати лет.
Седого мужчину за роялем мадам Босличкова представила как профессора Томаса. Сначала Габриэла смутилась, не зная, имя это или фамилия, но профессор сам разъяснил ситуацию, сказав, что его зовут Теодор и что никакой он не профессор, так как уже давно вышел на пенсию. До своей отставки он преподавал в Гарварде английскую литературу, специализируясь на британском романтическом романе XVIII века.
– А что закончили вы, Габриэла? – спросил профессор, решительно закрывая крышку фортепьяно и поворачиваясь к Габриэле всем телом. Ему даже не пришло в голову, что молодая девушка могла вовсе не учиться в колледже.
– Я закончила школу журналистики при Колумбийском университете, – негромко ответила Габриэла и улыбнулась. Старик-профессор сразу ей понравился.
– Что ж, это солидное заведение, – одобрительно кивнул профессор. – Очень солидное. А позвольте узнать, что вы намерены делать с дипломом? Повесить на стенку?
Он чуть-чуть наклонил голову, встряхнув своими длинными седыми волосами, и строго посмотрел на Габриэлу. Брюки у него вытянулись в коленях, пиджак на локтях лоснился, и Габриэла невольно подумала, что мистер Томас очень похож на ученого-чудака из какой-нибудь старомодной пьески. Она помнила, что ему уже исполнилось восемьдесят, однако взгляд профессора был не по-стариковски ясным и острым, изобличавшим проницательный и живой ум.
– Я только что получила место официантки в немецком кафе на Восемьдесят шестой улице, – ответила она и улыбнулась. Для нее это была большая победа, которой Габриэла очень гордилась. – Я начинаю завтра, так что диплом мне пока не понадобится. Ну а там будет видно.
Профессор хотел что-то сказать, но его перебила миссис Розенштейн. Как и мадам Босличкова, она тоже недолюбливала немцев, но Габриэла ей очень понравилась, и она захотела сказать этой очаровательной девушке что-нибудь приятное.
– О, я знаю это милое кафе! – воскликнула она. – Там, кажется, еще продают неплохую выпечку. Мы с мистером Томасом как-нибудь зайдем вас проведать. Правда, профессор?
Профессор кивнул в ответ. Эта маленькая, сухая, но еще очень живая женщина очень нравилась ему как собеседник и друг. В пансионе мадам Босличковой профессор прожил восемнадцать лет, то есть почти столько же, сколько и миссис Розенштейн, однако ему до сих пор не наскучили истории, которые она рассказывала о своей молодости. Миссис Розенштейн была прирожденной рассказчицей, и профессор часто говорил ей, что ее истории надо бы записывать и издавать. «Может быть, вы займетесь этим, профессор?» – отвечала в таких случаях миссис Розенштейн, но он только смеялся в ответ на эти прозрачные намеки.
Теодор Томас до сих пор любил свою жену Шарлотту, которая умерла почти двадцать лет назад. С тех пор он жил один. Кроме нее, у него не было никаких родственников, поэтому, выйдя в отставку, он оставил квартиру в университетском городке и переехал в пансион. Пенсия у него была более чем скромная, однако никто никогда не слышал от него ни слова жалобы, ибо профессор неизменно пребывал в мире с собой и с окружающими. Он прекрасно ладил со всеми постоянными обитателями пансиона мадам Босличковой. Последнее добавление к их коллективу, явившееся в облике зардевшейся от смущения Габриэлы, привело его в настоящий восторг. Как только Габриэла, сославшись на усталость, удалилась к себе, он тут же объявил, что «этого юного ангела» послало к ним само провидение и что им, «замшелым старикам», годами не видящим молодых лиц, давно пора было встряхнуться и вспомнить, что на свете существуют молодость, счастье и красота. Он так расходился, что миссис Розенштейн лукаво спросила, уж не влюбился ли он, и профессор тут же ответил, что нужно быть совершенно бездушным маразматиком, чтобы не обратить внимание на это «милую, интеллигентную, прекрасно воспитанную девушку».
Но пока Габриэла еще не ушла, он принялся чуть не с пристрастием расспрашивать ее о том, чем именно она занималась в Колумбийском университете и какие книги ей приходилось читать. Ему удалось вытянуть из нее даже то, что в университете Габриэла изучала писательское мастерство и что она любит писать стихи и короткие рассказы. Этот факт весьма заинтриговал профессора, и он принялся расспрашивать Габриэлу с еще большим рвением, но больше ничего не добился. По поводу своих рассказов она сказала только, что в них нет ничего особенного и что они вряд ли будут кому-либо интересны.
В глубине души Габриэла была совершенно в этом уверена, хотя все сестры, которые читали ее рассказы, не скупились на похвалы. Даже Джо, которому она как-то дала почитать тетрадку со своими рассказами, сказал, что они «просто замечательные». Но кто из них мог быть объективным?
– Мне бы хотелось как-нибудь посмотреть ваши работы, – сказал ей профессор таким серьезным тоном, что Габриэла покраснела еще больше. Ее «работы» безусловно не заслуживают внимания такого серьезного человека и знатока, как мистер Томас. Однако как убедить его в этом?
– Дело в том, – нашлась она наконец, – что сейчас их у меня нет. Я… не взяла их с собой.
– Откуда же вы прибыли в наш славный городок? – удивился профессор, поскольку выговор у Габриэлы был типично нью-йоркский.
– Мисс Харрисон из Бостона, – ответила за нее мадам Босличкова, и профессор сразу заметил, как занервничала и напряглась Габриэла. В том, что он правильно разгадал ее непроизвольное движение, профессор не сомневался – за годы преподавания в Гарварде через его руки прошло не одно поколение студентов, и он успел неплохо узнать и полюбить это молодое, беспокойное, пытливое племя.
Габриэла же, боясь, что профессор начнет расспрашивать ее о Бостоне, который он, несомненно, хорошо знал[2], поспешила перевести разговор на другое.
– Мой отец живет в Бостоне, – сказала она. – А мать – в Калифорнии.
Сама же Габриэла не жила нигде. Она только что поселилась в пансионе, да и то не знала, надолго ли.
– А где в Калифорнии? – спросила одна из женщин, у которой жила во Фресно дочь.
– В Сан-Франциско, – ответила Габриэла с таким видом, словно она только недавно виделась с матерью или разговаривала с ней по телефону. Рассказывать этим славным людям о своих бедах она не хотела.
– Да, Бостон и Сан-Франциско – прекрасные города, – неожиданно поддержал Габриэлу профессор. – Мне приходилось бывать в Калифорнии, и мне там очень понравилось. Что меня удивило, это то, что в Сан-Франциско совсем не так жарко, как обычно считают. Климат Северной Калифорнии поразительно похож на наш, хотя, конечно, снег там бывает достаточно редко.
Так он непринужденно болтал, исподволь наблюдая за Габриэлой. Только сейчас он заметил в ее глазах какие-то печальные тени, которые мадам Босличкова приписывала одиночеству и тоске по отчему дому. Но профессор сразу догадался, что это нечто совсем другое – гораздо более глубокое и сильное.
«Должно быть, – подумал он, – бедняжка пережила какую-то трагедию. Надо ее подбодрить».
Но он пока не знал, что можно сделать.
Между тем вежливость и кротость Габриэлы пришлась по душе многим. Каждый из обитателей пансиона желал поболтать с ней или, по крайней мере, сказать что-нибудь приятное. Это окончательно смутило Габриэлу и вместе с тем – согрело ей душу, так что, когда она наконец поднялась в свою каморку на четвертом этаже, она чувствовала себя намного бодрее и увереннее.
А пансионеры еще долго говорили о Габриэле. «Она очаровательна» – таково было общее мнение, а одна из женщин даже сказала, что Габриэла напоминает ей внучку.
– Да, – кивнула миссис Розенштейн. – Конечно, в данном случае мистер Томас несомненно пристрастен, однако я склонна с ним согласиться. Габриэла очень мила и прекрасно воспитана. Хотела бы я познакомиться с ее родителями. Должно быть, это замечательные люди.
– Вовсе не обязательно, – возразил ей профессор. – Когда я еще преподавал, мои самые хорошо воспитанные и порядочные студенты происходили как раз из семей, где родители вели себя ненамного лучше царя гуннов Аттилы. А самые сообразительные и одаренные порой имели отцов и матерей, которые по своему интеллектуальному уровню недалеко ушли от клинических идиотов… Так что, уважаемая миссис Розенштейн, наследственность – это вам не уголовное уложение штата Алабама, где два плюс два – неизменно четыре. Прошу простить за сравнение, но когда складываешь репейник с белладонной, в результате может вырасти что-то наподобие той японской хризантемы, которая только что нас покинула.
Присказка про уголовное уложение Алабамы была у профессора самой любимой. Он вообще слегка смущался своей образованности и крайне редко цитировал классику или своих любимых писателей. А иногда у него с языка срывались такие идиомы, что чопорная миссис Розенштейн на полном серьезе делала ему выговор за словечки из «низкопробных детективов».
К сожалению, Габриэла не слышала слов профессора, а до сих пор никто так и не догадался сказать ей именно это. Всю жизнь Габриэла ужасно боялась стать второй Элоизой Харрисон и с тревогой ожидала, когда неистовый и злобный нрав матери даст о себе знать.
– …Она действительно очень приятная и обходительная девушка, – закончил профессор свою мысль. – И я надеюсь, что она поживет с нами подольше.
– Я не думаю, что теперь, когда у Габриэлы есть работа, она может куда-то уехать, – успокоила всех мадам Босличкова. Габриэла ей тоже нравилась, как нравилось и присутствие в доме молодойпансионерки. Правда, для своего возраста Габриэла была на редкость тиха и застенчива, но и эта ее черта была хозяйке очень по душе.
– Но бедняжка очень одинока здесь, и, как мне кажется, мы могли бы попытаться хотя бы отчасти заменить ей семью, – добавила она нерешительно. – За всю неделю ей никто не звонил – ни молодые люди, ни подруги, ни даже родители. Я не знаю, чем это объяснить, но… Она даже ни разу не предупредила меня, что ей могут звонить!
Остальные согласно переглянулись. В пансионе не было никаких особенных занятий, кроме как наблюдать, подмечать, сопоставлять. Новые постояльцы – в особенности из молодых – появлялись в пансионе редко. Скопив сколько-то денег, они уезжали, на их место приезжали другие, и это было единственным, что скрашивало однообразное существование одиноких стариков, большинство из которых давно были на пенсии.
– Хотелось бы расспросить ее обо всем поподробнее, – задумчиво сказал профессор, которому Габриэла очень понравилась. – Быть может, в разговоре один на один она будет более откровенна. Как это она очутилась в Нью-Йорке совершенно одна.
Миссис Розенштейн шутливо погрозила ему пальцем.
– Будь ты лет на пятьдесят моложе, я могла бы приревновать, – сказала она. – Но, учитывая вашу разницу в возрасте, я не беспокоюсь.
Миссис Розенштейн была давно и безнадежно влюблена в профессора, однако их отношения оставались чисто платоническими, и оба часто подшучивали над этим «большим чувством».
– На мой взгляд, это довольно сомнительный комплимент. В следующий раз, юная леди, я попросил бы вас воздержаться от подобных высказываний, – парировал профессор с нарочитой суровостью. – Что касается моей мысли, то я ее повторю: есть какая-то тайна в том, что девушка с дипломом Колумбийского университета и с такими умственными способностями, как у нашей Габи, работает официанткой. И я вовсе не уверен в том, что мы должны непременно эту тайну узнать.
– В наше время не так-то просто найти работу, даже работу официантки, – практично заметила мадам Босличкова, но даже она чувствовала, что Габриэлу окутывает какая-то тайна.
На следующий день профессор застал Габриэлу в вестибюле. Она шла на работу, но время у нее было, и они остановились поговорить. Габриэла была одета в темно-синее платье с желтыми цветами, которое выглядело по-настоящему уродливым. Профессор Томас невольно подумал, что даже если нарядить Габриэлу в мешок из-под угля, она все равно будет выглядеть прелестно.
– Вы на работу? – спросил он ее с отеческой заботой в голосе. Несмотря на то что день начался относительно недавно, Габриэла выглядела такой бледной и усталой, словно шла не на работу, а возвращалась после трудной ночной смены.
– Да, в кафе Баума, – ответила Габриэла, улыбаясь ему. Профессор возвращался с прогулки, и ветер растрепал его длинные седые волосы, сделав его еще больше похожим на Эйнштейна.
– Я загляну к вам попозже, если позволите, – сказал профессор. – Оставьте мне место за одним из ваших столиков, договорились?
– Конечно, буду очень рада, – ответила Габриэла, до глубины души тронутая его искренним участием. Впрочем, и остальные обитатели пансиона ей тоже понравились, и даже само здание больше не казалось ей таким мрачным. Выйдя из подъезда и перейдя через улицу, она обернулась и увидела, что на большинстве окон висят белые тюлевые занавески и стоят цветы и что с единственного балкона машет ей рукой мадам Босличкова, поливавшая свои канны. У ног ее, мелко дрожа вопросительно изогнутым хвостом, вилась худая рыжая кошка – одна из любимиц хозяйки. (Мадам Босличкова уже несколько раз жаловалась Габриэле, что ее Рыжуля ест вдвое больше остальных, но не толстеет, и что она собирается показать ее ветеринару.)
«Какие милые эти старики, – подумала Габриэла, махнув рукой в ответ. – Странные, но милые».
В кафе Баума Габриэла пришла минут за двадцать до начала смены. Тщательно вымыв руки, она получила от хозяйки накрахмаленный белый фартук, который почти полностью скрывал ее страшноватое платье. Потом мистер Баум (вчера профессор предложил ей в шутку называть его «герр хозяин», но Габриэла на это не отважилась) вкратце разъяснил Габриэле ее обязанности. Внешний вид новой работницы ему весьма понравился. Он даже одобрительно хмыкнул, заметив, что старенькие туфли Габриэлы старательно начищены, а свежевымытые волосы перевязаны белой шелковой лентой.