— Да. Что я бегу по лестнице и падаю.
Мы засмеялись, представив себе, как Козлик катится вниз по школьной лестнице. Я ещё хотел рассказать, что во сне часто просыпаюсь в испуге и обнаруживаю, что проспал школу, и тогда от страха просыпаюсь совсем и, наконец, обнаруживаю, что, к счастью, сейчас лето и мне никуда идти не надо. Но Пич старательно держался за начатую тему:
— Я был тут прошлой ночью и позапрошлой тоже. Ещё в субботу, на прошлой неделе, три раза. А первый раз видел поезд примерно месяц назад, в июне.
Тут Пич признался что мать на прошлой неделе совсем сошла с катушек и, обнаружив, что Пич однажды не ночевал дома, стала по вечерам его вообще не пускать домой. Пусть, дескать, сынок поймёт, что это такое — жить без дома. Такая педагогика. Вот Пич уже шесть дней домой и не являлся.
— Ты же можешь подождать, когда она заснёт, и залезть в окно.
— Не очень-то и хотелось. Пока тепло, никаких проблем. Разожгу костёр, кину туда картошки — шикарно!
Признаюсь, от этих слов нас охватила белая зависть. Пообещал себе поговорить сегодня же с родителями, чтобы они разрешили одну ночь провести в будке с Пичем. Понятно, что мне и в голову не пришло, что надо было бы, хотя бы для разнообразия, пригласить Пича переночевать у нас.
— Ребята, вы мне можете верить или не верить, но этот проклятый поезд шастает, как хочет! Я не знаю, откуда он взялся и куда девается, но он есть, — настойчиво гнул своё Пич.
— Да ладно тебе…
Разговор зашёл в тупик.
— Ладно, не верите — приходите сами и проверяйте.
— Тебе хорошо говорить, а нас родители ночью из дома не выпустят.
— Родители, родители, — поддразнил Пич. Он вытянулся на спине, заложил руки за голову и принялся безразлично смотреть в небо. Жест был достаточно выразительным, уничижающая фраза тем более, и мы с Козликом быстро пришли к выводу, что смыться из дома незамеченными не так уж и сложно — никто из родителей за нами не погонится. Ни я, ни он никогда из дома не сбегали, даже на пару часов, куда там, такая мысль нам даже в голову не приходила. Оказалось, что это очень просто, по крайней мере — на словах. Мы договорились, кто вытащит из холодильника сосиски, кто купит лимонад, кто захватит печенье. Но слова Пича о ночном поезде мы всерьёз не восприняли, точнее сказать, вообще никак не восприняли, поскольку это совершенно не вписывалось в нашу вполне рациональную картину мира. А то, что не подчиняется логике, — такого, разумеется, и быть не могло, это мы ощущали чисто интуитивно, так что готовились к ночному приключению только как к захватывающему приключению, какие там ещё катящиеся вагончики.
Не буду рассказывать про театр, который я устроил дома, чтобы родители считали, что всё идёт как обычно. Очень трудно притворяться, будто ничего особенного не происходит и не произойдёт, когда ожидается в самом деле что-то совершенно необычное. Кажется, в один момент они на меня посмотрели с некоторым подозрением, но так и не догадались, что у меня на уме. Во всяком случае, вскоре после полуночи, уже действительно засыпая, я удачно выбрался из дома на улицу и ждал на углу Козлика, зажав подмышкой пакет с сосисками. Козлик приплёлся, чудовищно зевая, но ночь — ясная и чуть сыроватая — вскоре разогнала сонливость, и мы уже могли изображать друг перед другом крутых пацанов, для которых ночь не поспать — плёвое дело. Держась тени — в те годы все улицы ещё освещались, — мы выбрались из города через район частных домов, по пути рассуждая о том, что делать, если возле нас затормозит «ментовский бобик» или «чёрная Берта».
— Тогда разбегаемся в разные стороны и огородами, — рассудительно предложил Козлик.
— Собаки выдадут, — я был ещё рассудительнее. — Залают как бешеные. Менты сразу услышат, в какую сторону мы удираем. Надо залезть в какой-нибудь сарай и ждать, пока не уедут.
Разумеется, никто не тормозил, никого не было, в районе небольших частных домов столь привычное для центра явление, как «ментовский бобик», не отмечалось никогда. Так что нам оставалась только радость греха. Знаешь, я могу точно и в мелких подробностях описать весь этот поход, будто и не было двадцати лет. Могу в точности пересказать наш дёрганый разговор, бессмысленные выходки — как мы, в лучших традициях русских фильмов, разведывали, свободен ли путь, и смотрели, не идёт ли кто следом за нами. И, помню отлично, мы слова не сказали о ночном поезде Пича. Поезд для нас не существовал — разве что как добавка ко всему остальному; для нас были только серьёзные парни возле костра, ночь и шипение сосисок над углями. Кстати, ни черта эти сосиски не шипели. Только обгорели до черноты — и всё.
И вот, цель экспедиции достигнута. Пич уже с раннего вечера торчал у костра, длинной палкой вороша поленья. Мы распаковали наши припасы, выдали Пичу картошку, настрогали вертела для сосисок и восторженными возгласами приветствовали банку горчицы, которую Козлик сообразил утащить из холодильника. Это ничего, что никто из нас горчицу без содрогания попробовать не мог, всё равно мы совали обгоревшие с одной стороны сосиски в банку, обжигали языки и воротили нос на тему, что горчица долго стояла и совсем выдохлась. Пастораль. Идиллия в духе семидесятых. Стреноженных коней на пастбище каждый додумает себе сам. Словом, это было прекрасное ночное приключение, которое непременно бы повторилось не раз, пока мы бы не нарвались, наконец. Если бы… если бы этот проклятый паровик не оказался слишком реален.
— Скоро должен пойти поезд, — безразличные слова Пича прервали гастрономическую дискуссию о том, скоро ли будет готова картошка. Разумеется, безразличие было наигранным. Пич торопливо поглощал подгоревшие сосиски не потому, что они вписывались в ночное приключение, и не потому, что проголодался: в действительности он — не знаю, может быть, со страхом (придёт поезд или нет? Следует ли бояться того, что придёт, или же того, что не придёт, ведь тогда он окажется брехуном?) ждал этого момента. Дело шло к рассвету, стало уже чуть сырее, медленно поднимался туман.
Всё. Точка. Грубое нападение на пасторальную идиллию. Другое дело, если бы мы пошли, скажем, на кладбище или, по крайней мере, к церкви — смотреть через окна, что там по ночам творится. Там была бы большая тайна, там был бы пик страха, там бы кто-нибудь непременно что-нибудь бы увидел, кто-то непременно кинулся бы бежать и остальные бросились за ним, об этом потом через месяцы рассказывали бы легенды, одна другой ужасней. Но поезд? Невыносимая проза во всём этом поэтическом приключении. Если по ночам кто-то что-то видит, то этому чему-то следует быть хотя бы ужасным призраком, а не какой-то обыкновенной консервной банкой на колёсах.
— Да иди ты срать со своим поездом! У тебя соль вообще есть? Картошка без соли не полезет.
— Я взял и соль, и перец, — Козлик гордо выставил на газету фарфоровые солонку и перечницу.
— Что ты загрузился этой ерундой, ещё бы весь сервиз с собой захватил!
— У меня и вилки есть, — обиженно пробурчал Козлик и побренчал карманом.
— Хорошо, ну ладно. Будет чем выковыривать из пепла. А перец — красный?
— Дома не было. Только чёрный.
— Вот жаль. Мне красный нравится — он такой по-настоящему огненный. Съешь щепотку и пёрнешь так, что огонь наружу, а в штанах дырка.
Заржал даже Пич. Костёр притух, светились только угли, и мы принялись перекидывать в ладонях ещё достаточно твёрдые картофелины. Кажется, никто их так и не успел попробовать.
— Ладно, пацаны. Если вы хотите тут торчать, сидите, а у меня есть ещё одно небольшое дело, — Пич поднялся, прихватил фонарик, который я взял в шкафчике отца, и отправился в темноту. — Надо успеть, пока поезда ещё нет.
Кажется, я добавил что-то ехидное в адрес поезда, но действия Пича были настолько конкретными и уверенными, что сразу стало понятно — если мы останемся у костра, то Пич всё равно отправится делать то, что задумал. Пич явно решил доказать нам — и, наверное, себе тоже, — что поезд существует. Нам не оставалось ничего другого, как последовать за ним, хотя было неприятно уходить от света костра и пузыря его тепла, ныряя в сырую мглу. Мы прошли вдоль полотна метров сто, там фонарик осветил засохшую и накренившуюся в сторону рельс берёзу. Берёза совсем уже подломилась, упасть ей мешали только ветви стоящих рядом деревьев. Пич надумал положить ствол поперёк рельсов — если поезд действительно приедет и если это действительно будет реальный поезд, то он перед препятствием будет обязан остановиться. Тогда, прячась в кустах, Пич неторопливо сможет изучить и выяснить, что это на самом деле такое. Проблема в том, что Пич в одиночку не мог эту берёзу доломать. Надо было перенести комель через трухлявый пень и протащить пару метров, чтобы высвободить макушку. Берёза вовсе не была какой-то громадиной, но мы изрядно попыхтели, пока ствол, свистя ветвями и треща, стал валиться вниз. Нет! Снова зацепился! К тому же комель теперь оказался зажат между двумя стволами, и высвободить его нам никак не удавалось, хотя от напряжения мы уже взмокли, посдирали ладони и надорвали мышцы. Упрямый азарт Пича охватил и нас.
— Быстрее! Чёртова железяка уже едет, — запыхавшимся голосом крикнул Пич. И тогда мы тоже это услышали. Чёртова железяка — словами Пича — действительно ехала, колёса громыхали.
Я не знаю, как описать то моментальное чувство — в действительности я совершенно не знаю, что мы… нет, про Козлика я сказать не могу, что я тогда ощутил. Остолбенение? Смущение? Страх? Да, но не только, к тому же и удивление, и испуг тут не были главными чувствами. Меня не охватил внезапный ужас, я не свалился на землю от неожиданности. Скорее всего, это была обычная тупость. Где-то в мозгу падает шторка, и ты можешь думать только в одном направлении. Или вообще не думаешь. Пойми, пацан, каким я был тогда, вообще не думает о том, что он делает. Он просто делает. Пока мы возились с комлем берёзы, о поезде я и не думал, я знал только, что этот ствол надо положить поперёк рельсов. Если мы все трое этим занимаемся, это очень важное дело, которое непременно надо довести до конца. Зачем это нужно — вопрос из других сфер существования. Я не думал о том, появится поезд или нет — для меня он просто не существовал. Вспотевший, поцарапанный, запыхавшийся, я поднимал ствол берёзы, а поезд — это совсем другое. И тут внезапно рельсы гудят и звенят, поезд дышит — помнишь, поезда того времени, паровые локомотивы действительно вдыхали и выдыхали, дышали, — и поезд вот он, совершенно реальный, рядом, за поворотом. В тот момент у меня не было вопроса, реальный он или нет и может ли вообще это быть — если это было, то и быть могло, а такие понятия, как «реальный» или «нереальный», для меня вообще ничего не значили. Теперь я мог бы подумать, что поезда там не было, потому что его просто не могло там быть, — но тогда мне хватало того, что он есть. Не надо ни пояснений, ни оправданий. Если что-то есть, то оно есть — и точка. Я же сказал, нереальным может быть призрак, но не поезд. Куда важнее другое. То, что мы, дрянные коротышки, делали что-то недопустимое, что-то такое, за что полагается кара, а слово «милиционер» — уже не пустая угроза. Понимаешь, мы испугались не невозможного поезда, но того, что делаем что-то неразрешённое. Мы можем вызвать аварию — куда там, так далеко мы не додумались, нельзя класть на пути балку — и всё. Неважно, реальна ли эта чёртова железяка — как её обозвал Пич. Не смешно ли — мы боялись кары за то, что собираемся свалить с рельсов поезд, которого нет и быть не может?
— Сейчас я её завалю! — закричал Пич. Мы с Козликом уже успели предусмотрительно отскочить вбок, в кусты, и глядели, как Пич с обезьяньей ловкостью карабкается вверх по скользкому стволу дерева; там, уцепившись за ветку, встал на ноги и начал раскачивать ствол, даже на нём попрыгал. И ещё раз. И ещё. Пич решил своим весом раскачать дерево, чтобы оно вырвалось из объятий кустов; карманный фонарик в его руках танцевал, то высекая из темноты стволы деревьев и рельсы, то попадая нам в глаза. Пич уже достиг необходимого ритма, берёза снова крякнула и опустилась ещё ниже, но опять за что-то зацепилась. Поезд приближался, мы это слышали уже совершенно отчётливо — это не могло быть ничем иным, кроме поезда; кажется, мы даже чувствовали, как вместе с рельсами вибрирует земля. Пич, бессвязно ругаясь и крича, полез ещё дальше и возобновил свои дикие прыжки и раскачивания. Ствол был уже так низко, что локомотив задел бы его трубой — и тут мы в самом деле перепугались. Я уже сказал — не из-за поезда, а от того, что натворили.
— Пич! Прыгай вниз! Бежим, поезд идёт!
Ха, это теперь уже мы кричали, что поезд идёт. Мы больше не сомневались в существовании поезда, он стал совершенно реальным.
Пич не слушал; он обхватил локтем какую-то ветку потолще, и свет фонарика теперь освещал его лицо; оно было злым, сведено в недобрую гримасу: было видно, что Пич решил любой ценой перекрыть рельсы. Потом-то я понял, что к этому моменту он уже слишком долго готовился, чтобы теперь прекратить дело на полдороге, к тому же рядом были мы, в одиночку-то он это бы не осмелился, не решился сделать, он боялся, что испугается. Да, боялся, что испугается. Мы же тут были гарантией против его же страхов — и, понятно, требовался ещё кто-то, с кем делить ощущение вины, если бы случились совсем дикие вещи и поезд бы сошёл с рельс. Пич уже заранее наметил высохшее дерево, заранее спланировал, как мы его протащим по земле и как потом, скрывшись в кустах, будем смотреть, что произойдёт. Разумеется, мог возникнуть вопрос, какого чёрта нам надо было дожидаться ночи, почему мы не свалили проклятую берёзу на рельсы заранее. Но это я сообразил значительно позднее. Мне кажется, здесь опять были виноваты дурацкие фильмы про партизан. Представьте себе: тяжело дышащий и клацающий поезд на жуткой скорости летит ночью через лес, немцы настороже, прислушиваются во все уши, держат стволы наизготовку, а героические партизаны в последний момент успевают заложить взрывчатку, поджечь запал, они взволнованно жестикулируют и рассыпаются по кустам. Всё это мы уже неоднократно испробовали во время своих баталий средь бела дня, теперь мы это только повторяли. Понимаешь, это было так же важно, как перегородить рельсы, сделать это в самый последний момент. Перед самым носом у поезда, когда никто уже ничего не сможет исправить.
И вот он появился, вынырнул из-за поворота. Противоестественный яркий глаз прожектора в один миг невыносимо контрастно осветил рельсовый путь и тёмные кроны деревьев, гул, раньше заглушавшийся лесом, сделался невыносимым, поезд приближался с каждым мгновением.
— Пич, идиот, бежим!
— Прыгай вниз!
Мне показалось, что и у Пича не выдержали нервы, и уже в следующий момент он бы в один прыжок оказался на земле и мы бы благополучно скрылись в кустах. Такое ощущение, что тебя лучом прожектора пришпиливают, прибивают к какому-то пространству, — можешь представить себе, что это за чувство. Выдающийся экземпляр в коллекции нашего Господа, примерно так. Пич буквально был наколот на луч света, он застыл и закрылся рукой. И тогда, понимаешь, именно тогда это дерево сломалось. С резким звуком, с треском что-то там переломилось— и дерево вовсе не опустилось медленно вниз, оно рухнуло камнем. Возможно, Пич уже как раз готовился к прыжку, но его увлекла за собой ветка, за которую он всё время держался, так он и оказался там — на рельсах. Это я помню, как если бы эта картинка была выгравирована у меня в извилинах мозга. Ветки берёзы, контрастные и чёткие, как на чёрно-белой фотографии. А между ветвями беспомощно барахтается Пич. Не знаю, может, он попал в какой-то капкан из ветвей, или ствол придавил его ногу, или одежда зацепилась — он отчаянно пытался вырваться, не получалось. Но вырваться он пытался, это я ещё успел заметить. Пич ещё не хотел становиться экземпляром из коллекции.
Мы, конечно же, не смотрели, что происходит. Мы кинулись, куда ноги несли, бежали не разбирая дороги, прочь от проклятого снопа прожекторного света. Конечно, после я часто думал, могли бы мы высвободить Пича. Подбежать, схватить за руки и вытащить из ветвей. И знаешь, мне кажется, что нет. Два перепуганных паренька, у которых в мозгу здравого смысла и в помине не было. Они не знали, куда кинуться, они по-настоящему не понимали, что происходит, они в принципе не смогли бы действовать сообща — и Пич, который перепугался ещё больше. Он-то был резче нас, но не настолько, чтобы в этой ситуации действовать разумно. Сколько у нас было времени? Десять секунд? Пятнадцать? Двадцать? Честное слово, не знаю. Тогда мы секунд не считали. Может быть, взрослый человек был бы хладнокровнее и что-то смог бы сделать, только я сомневаюсь.
Ты не думай, я не оправдываюсь, просто — ну вот, это случилось. Мы сбежали, а Пич остался. Поезд нёсся на всех парах и не думал останавливаться. Пич не кричал, видимо, до последнего момента пытался выбраться. Не было ни крика, ни звука удара, только мгновенный треск сучьев, когда локомотив въехал в берёзу, треск я хорошо помню. Ствол дерева не был никаким препятствием, его перемололо тут же, поезд нёсся дальше. И всё. Точка. В тот момент мы ещё надеялись, что Пичу удастся вырваться, и оба, вместе с Козликом, как по команде остановились и посмотрели назад. Ничего мы не увидели — кусты, темнота, туман. Единственно — вереница вагонов, совершенно тёмных вагонов, без единого проблеска света, тёмный монолит, масса, которая с лязгом неслась сквозь ночь. И тогда мы снова побежали, до самого моего дома.
Расстались мы, не сказав друг другу ни слова. Всё было ясно: что бы ни случилось — я уже сказал, мы ещё надеялись, что с Пичем обошлось, — говорить мы не будем. Мы, хорошие мальчики, всю ночь мирно сопели в своих кроватках, ничего не видели, ничего не слышали, мы понятия не имеем, что где-то что-то случилось. Простой физиологический страх: только бы никто не узнал. Ты читал в газетах о том случае, когда оползень засыпал нескольких детей? Их приятели, которые всё отлично видели, на помощь не пришли — они отошли подальше и, будто бы ничего не случилось, стали играть в другом месте. Это не безжалостность, не безразличие. Тот же самый принцип — лишь бы никто не узнал, что мы в какой-то степени тут причастны, даже если что-то просто произошло у нас на глазах, мы уже причастны. Видишь, главное быть ни при чём, быть причастным означает быть виноватым. Нам запечатало рот чувство вины, а не что-то другое. А то, что Пичу кранты — про это мы вообще не думали. В таком возрасте смерть — в лучшем случае, это что-то такое, что вызывает интерес. А в остальном: есть Пич — хорошо, нет Пича — что ж, придётся обойтись без него.