Поиск-86: Приключения. Фантастика
В отличие от историков и краеведов, еще и сегодня спорящих о том, существовала ли легендарная Золотая Баба, многие из персонажей приключенческой повести Эрнста Бутина «Золотой огонь Югры», открывающей новый выпуск «Поиска», знают и верят: загадочный «наипервейший истукан», отлитый из драгоценного металла, — не выдумка. Белому офицеру Арчеву удается даже узнать имена хранителей древнего хантыйского капища, где спрятана золотая таежная богиня. Летом двадцать первого года, когда под ударами красных частей откатывались на Обский Север остатки разгромленных отрядов кулацких мятежников, Арчев со своими подручными заявляется в стойбище Сатаров, требуя, чтобы ему показали «главное святое место»…
Если остросюжетная, полная неожиданностей повесть Эрнста Бутина (печатающаяся с сокращениями) переносит нас в суровую пору гражданской войны, то повесть Феликса Сузина «Опоздание» — современный детектив. Действие здесь развертывается в начале восьмидесятых годов в большом зауральском городе.
В разделе фантастики центральное место занимает повесть Сергея Другаля «Василиск», продолжающая цикл его произведений об Институте Реставрации Природы. Те, кто читал книгу рассказов С. Другаля «Тигр проводит вас до гаража» (Свердловск, 1984), встретят в «Василиске» немало знакомых героев — воспитателя Нури, вундеркинда Алешку, охотника Олле и других. Всех их влечет Заколдованный Лес, где ученые работают над созданием сказочных форм жизни…
Разнообразны по жанру вошедшие в «Поиск-86» рассказы. Новеллы Александра Чуманова — «Вечная бабушка», «Вызывают на связь», «Место в очереди», «Розовое облако» — своего рода современные притчи, где причудливо переплетаются фантастика и повседневность. А в рассказе Дмитрия Надеждина «Логово Сатаны» при всей остроте сюжета ощущаешь ироничность автора. И уже откровенно ироничны «Ловушка для падающих звезд» Евгения Филенко и миниатюра Сергея Георгиева «Удар! Го-о-ол!». Есть в «Поиске-86» и фантастическая юмореска «Дзюм, дитя Арсопа» Германа Дробиза.
Завершает сборник библиографический обзор «Довоенная советская фантастика», составленный Виталием Бугровым и Игорем Халымбаджой.
Почти все авторы сборника — свердловчане. Гостей только двое — курганец Ф. Сузин и пермяк Е. Филенко.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
ЭРНСТ БУТИН
Золотой огонь Югры
1
Деревянные божки в меховых одеждах плотно, один к одному, лежали в коробе, обтянутом налимьей кожей. Плоские, с едва намеченными глазами и губами лица фигурок казались сейчас Ефрему-ики торжественными: сегодня еще один из Сатаров должен стать взрослым, еще один охотник и рыбак будет у Назым-ях — людей реки Назым.
Старик любовно погладил божков-иттарма, словно прощения попросил за то, что беспокоит, — давно не тревожил, с той поры, как две зимы назад вывез их из урмана Отца Кедров, напуганный, что к имынг тахи — святому месту — свернул отряд русских. Страшный отряд: флаг-хоругвь носили, а на флаге том — русский бог по имени Сусе Кристе нарисован. Поп-батюшка, когда еще при царе Микуле приезжал в Сатарово праздник делать, деньги-пушнинку собирать, говорил, что бог Сусе добрый. А люди, которые с флагом этим ходили, — лютые были. Других русики, тех, что главному белому начальнику Колочаку служить не хотели, убивали, если найдут. Да не просто убивали, а сперва изобьют-изуродуют, пятилепестковые метки на груди или на лбу вырежут, — такие метки носили на шапках те русики, что до колочаков недолго правили и после править стали. Эти, с пятилепестковыми значками, хорошие русские — купцов прогнали, торговать с речными людьми стали честно: много товара за шкурки, за рыбу дают; а те, с богом Сусе, совсем ничего не давали: оленя отберут, шкурки отберут, меховую одежду отберут, последнюю рыбешку отберут, да еще в лицо смеются. Совсем плохие были колочаки с богом Сусе на флаге-хоругви. И по урману Отца Кедров как дикие прошли: священные лабазы и амбарчики поломали, сожгли, больших богов, которых Ефрем-ики вывезти не сумел, порубили. Хорошо еще, что главное не нашли…
Ефрем-ики вздохнул, поднял глаза на висевшую на стене икону: молодой, в золотой чешуе, в красной развевающейся накидке другой русский бог, сидя на белом коне, протыкал копьем крылатого змея, который корчился под копытами. Этого бога русики Егорием зовут, а отец объяснил Ефрему-ики, когда тот был еще совсем маленьким, что на самом деле нарисован Нум Торым — верховный бог ханты, побеждающий злого врага своего Конлюнг-ики.
На икону старик смотрел недолго, сразу же перевел взгляд ниже — там был приклеен пожелтевший уже лист: царь Микуль с царицкой нарисованы. Вокруг Микуля и его жены, в маленьких кружочках, царевы родственники и дети — большой род. На царя Ефрем-ики глядел равнодушно — это от его имени говорили, его именем расправлялись люди из отряда бога Сусе.
Старик усмехнулся — а все-таки пригодилась картинка с царевой семьей: по ней учил он внука своего Еремея русской грамоте. Мальчик уже мог отчеканить без запинки главную надпись: «Трехсотлетие царствующего дома Романовых», а если попросить, то и прочитать написанное внизу мелкими буковками.
Ефрем-ики поглядел на прикрепленный справа от иконы маленький портрет Ленина.
В прошлом месяце, Месяце Созревания Черемухи, плавал Ефрем-ики с Еремейкой в Сатарово: вяленую рыбу на соль обменять, новости узнать. И услыхал от Лабутина, начальника в Сатарово, хорошую весть — у русских вверху по реке кончилась новая война, которая началась весной. Летом, в Месяц Нереста, как узнал Ефрем-ики о том, что опять дерутся русские, очень огорчился: зачем снова стреляют-убивают, чего делят? Лабутин объяснил: богатые хотят новую власть изничтожить, старые порядки вернуть.
И вот в последний приезд Ефрема-ики повеселевший Лабутин объявил, что война по имени мятеж прекратилась. И больше выступлений против Советской власти не будет, потому что для этого нет причин — так сказал Ленин, а слово Ленина крепче железа. Ефрем-ики про Ленина знал — это имя часто слышал и в тюрьме, и после освобождения, в тот шумный, полный музыки, красных флагов, рева толпы первый месяц жизни без царя. Верил Ефрем-ики Ленину — от имени этого человека говорили русские с пятилепестковыми красными значками на шапках, когда обещали, что никто больше не будет обижать речных людей.
«Расскажи остякам про Ленина, — сказал Лабутин. — Ваши люди тебя слушаются. Ефрем Сатаров для них авторитет. На, дарю!» Ефрем-ики не знал, что такое «авторитет», но согласно кивнул, приняв в сдвинутые ладони квадратик толстой шероховатой бумаги, всмотрелся в изображение лобастого человека, с острой бородкой, с добрым прищуром глаз. «Ладно. Всем, кого увижу, покажу…»
Ефрем-ики бережно вынул из священного ларя божков, положил их на нары и, затаив дыхание, достал еще одну фигурку, укутанную в самый дорогой, самый редкий мех — мех соболя. Плавными движениями размотал пушистые, волнисто переливающиеся шкурки, извлек из них тускло блеснувшую, в пол-локтя ростом, Им Вал Эви — серебряную дочь Нум Торыма. В литом широком, до ступней, саке, в диковинной, с высоким гребнем, шапке Им Вал Эви, прямоспинная, гордая, выглядела грозно. В правой руке сжимала она длинное, с большим наконечником копье, похожее на то, с каким хаживал Ефрем-ики на пупи — медведя, если пупи начинал маленько плохо вести себя — людей пугать, оленей драть. В левой руке держала Им Вал Эви круглый щит, прижимая его к боку.
Осторожно поставив Им Вал Эви на полочку под иконой так, чтобы лицо суровой дочери Нум Торыма прямо на дверь смотрело, старик деловито прошел к двери. Приоткрыл ее.
Нежаркое утреннее солнце уже показалось из-за макушек сосен на другом берегу Назыма, разогнало жиденький слоистый туманец, бросило на серую воду голубые текучие тени деревьев, высветлило гладкие лоснящиеся бока двух обласов — долбленых лодок, которые лежали на песке отмели днищами вверх, напоминая гигантских рыбин. Подплывал к двери слабый запах дыма, вареного мяса — женщины готовили еду. Поскуливали у лабаза Клыкастый и Хитрая — догадались собаки, что кто-то из хозяев собирается в дальнюю дорогу, посматривали выжидательно на людей, хотя и знали, что сидеть им на привязи до первого снега. Мягкой скороговоркой частил перестук-топоток копыт, заглушаемый хорканьем, всфыркиванием; стремительным росчерком взметнулся над жердями загона тынзян — отец Еремейки, Демьян, отлавливал для сына оленей. Около загона младший брат Еремейки Микулька, который пришел в жизнь семь лет назад, тоже, подражая отцу, метнул свой арканчик, целясь на оленьи рога, которые держала над головой Дашка, его сестра. Эта совсем маленькая, четыре года всего.
Ефрем-ики улыбнулся — хороший бросок у Микульки получился. Петля опустилась до основания рога и резко, рывком затянулась.
Но тут же старик нахмурился — путь внуку дальний, а он еще из стойбища не вышел. Ефрем-ики повернулся в сторону навеса. Там склонился над рыболовными снастями Еремей. Почувствовав взгляд деда, мальчик вздрогнул, выпрямился и, подхватив две плетенные из ивняка ловушки-пун, рысцой побежал к избушке. Бросил морды у входа, вошел внутрь. Ефрем-ики захлопнул дверь, проворчал:
— Долго собираешься, Еремейка!
— Все равно отец еще не отобрал оленей…
— Не о Демьяне, о тебе говорю, — оборвал старик. — Отвечай за себя. Тебе уже два раза по семь лет — большой. — И приказал: — Начинай!
Мальчик торопливо пригладил жесткие волосы, торчащие на макушке. Поднял на икону черные глаза.
— Нум Торым, слышишь меня? Я сейчас на Куип-лор ягун пойду, пун буду ставить. Один пойду, в первый раз один. Дедушка сказал, — мальчик, не отрывая взгляда от иконы, кивнул на Ефрема-ики, — что видел на Куип-лоре чернолицего сына твоего. Скажи ему, чтобы не уходил, пока я с ним не поговорю. Мне пришла пора встретиться с ним, чтобы я тоже имел право называть его пупи… — Он перевел взгляд на серебряную статуэтку. — А ты, Им Вал Эви, скажи бродящему по урману брату своему, что я — Еремей Сатар, сын Демьяна Сатара, внук Большого Ефрема-ики, поэтому пусть ведет себя хорошо! — Мальчик облегченно вздохнул, вопросительно посмотрел на деда. — Все?
— Вроде все, — согласился тот. — Маленько неласково говорил с Нум Торымом, но ничего… Нум Торым знает, что ты мой внук. Не рассердится. Теперь даю тебе ружье… — Ефрем-ики снял со стены карабин, подал его мальчику. — Даю еще свой ремень, — поднял с нар широкий пояс с расшитым бисером качином — мужской сумкой из оленьей шкуры, с ножом в темных деревянных ножнах с нашитыми медными кольцами, амулетами, медвежьими клыками. — Покажи пупи зубы его братьев, скажи, что мы, Сатары, из его рода, пусть слушается тебя. Не захочет — забери у него жизнь.
Еремей, сосредоточенно сопя, застегнул на себе пояс деда. Дернул плечом, поправляя карабин, и, не глядя на Ефрема-ики, вышел.
Демьян завьючивал последнего, третьего в связке оленя. Взглянул на старшего сына, задержал взгляд на карабине.
— Слопцы в урмане посмотри, — попросил, стараясь говорить как можно равнодушней. — Если что-нибудь починить надо, сделай. Мостки у запора подправь, колья…
Еремей, скармливавший рыбу вожаку-хору, кивнул.
— На сосне Назым-ики наш знак поставь, — напомнил, выйдя из дома, старик. — Это теперь твое место будет. Пусть и боги, и люди знают, что на Куип-лор ягуне рыбачит Еремей Сатар, — Ефрем-ики раскрыл берестяную коробочку, которую крутил в руках, захватил щепотку табаку, клубочек белой тальниковой стружки, сунул привычно за щеку. — Иди! И так много времени потерял.
Демьян суетливо подал повод сыну. Еремей дернул повод и не спеша, с достоинством пошел от избушки.
Женщины, низко склонившись над работой, сделали вид, как того требовал обычай, будто ничего не замечают: мать Еремея, вспоров брюхо щуке, сноровисто выгребла на доску сизые ленты кишок, матово-блестящие полосы молок; бабушка, жена Ефрема-ики, пригнувшись к казану, пробовала из черпака варево, отрешенно глядя в костер. Только Аринэ, подняв ненадолго лицо от деревянного корыта с тестом, радостно и ободряюще улыбнулась брату.
Ефрем-ики отвел взгляд от удалявшейся спины внука, выплюнул табачную жвачку и вернулся в избушку.
И сразу же Демьян сорвался с места, бросился вслед за сыном. Догнал его уже на опушке молодого ельника, подступившего к стойбищу.
— Патроны хочу дать, — Демьян одним движением расстегнул офицерский ремень, принялся стаскивать с него брезентовый армейский подсумок, но пряжка не пролезала сквозь петли, цеплялась. — А, ладно, бери так. Вместе с ножом, вместе с поясом!
— Да у меня все есть, — недовольно буркнул мальчик. Похлопал по расшитой сумке Ефрема-ики. — Тут и патроны, и огонь, и все, что надо…
— Ничего, ничего, возьми. Лишнее не будет. И второй нож может пригодиться, мало ли что… — Демьян сунул ему в руки ремень. Еремей нехотя взял пояс, начал, нагнув голову, застегивать на себе. — Патроны все же береги, зря не стреляй, — попросил отец.
Еремей оскорбленно вскинул голову — сам, что ли, не знаю?! Демьян отвел взгляд.
— А с пупи не связывайся, — посоветовал тихо. — Спрячься или убеги, не разговаривай с чернолицым, ну его…
Еремей снисходительно усмехнулся. Лицо его стало насмешливо-жестким.
— Не вернусь, пока не увижусь с чернолицым, — твердо сказал мальчик. — Я тоже хочу называть его пупи!
Демьян глядел вслед сыну, пока тот не исчез за деревцами. Потом понуро пошел назад.
Около лабаза остановился, осмотрелся. Кликнул Микульку — надо поставить чум: завтра или послезавтра должны приплыть с низовьев Сардаковы, чтобы порадоваться — отпраздновать вместе с Сатарами день, когда Еремейка стал настоящим взрослым охотником и рыболовом…
Демьян и Микулька затягивали последний ремень, прикрепляя к жердям чума шкуру-нюк, когда Клыкастый и Хитрая заворчали, поднялись с земли, сторожко шевельнули ушами, задрали морды, принюхиваясь, и вдруг звонко, восторженно залаяли. Демьян разогнулся, посмотрел на реку. Микулька, не задумываясь, сиганул на берег, мелькая черными пятками, и запританцовывал в нетерпеливом ожидании на отмели. Женщины выпрямились, застыли. Аринэ подхватила на руки Дашку, поглядывая то на Микульку, то на даль реки.
Дверь избушки распахнулась, появился Ефрем-ики. Повернулся к Назыму: из-за плотного темно-зеленого кедрача, стеной вставшего на мыске ниже стойбища, выплыла русская, сбитая из досок, лодка, в которой сидели четыре мужика в шинелях и мальчишка — на носу. Тяжело и не враз поднимались весла, в воду зарывались глубоко, вразнобой — плохие, знать, гребцы, неумелые, да и устали-выдохлись.
Женщины, увидев, что приехали чужие, незнакомые люди, прикрыли лица платками, отвернулись. Ефрем-ики и Демьян переглянулись.
— Вота она! Сатар-хот![1] — донесся из лодки радостный мальчишеский вопль. — Она — Сатарват!..[2] Пэча. Микулька-а-а…
— Пэча вола, Антошы-ы-ыка-а-а… Пэча вола!
Лодка круто вильнула и, дергаясь, переваливаясь с борта на борт, пошла к берегу. Ткнулась в отмель рядом с обласами, зашуршала днищем по песку. Мальчишка в серой до колен рубахе выскочил на берег, заулыбался во весь рот, но, увидев неласковые глаза Ефрема-ики, съежился. Микулька подскочил к нему, принялся дергать за руку, теребить.
Ефрем-ики перевел взгляд на чужаков. Гребцы — широкогрудый, большерукий парень и жилистый носатый мужик с всклокоченной бородой — мельком и равнодушно взглянули на хозяина стойбища, подняли со дна лодки винтовки. Подобрав полы шинелей, неуклюже выбрались через борт. Третий, тот, что, надвинув фуражку с блестящим козырьком, сидел, ссутулившись, на корме, лениво поднялся, перекинул через плечо выгоревшую котомку. Вышагнул на берег, оглянулся на четвертого — щуплого, с черной кучерявой бородкой. Тот растирал затекшую ногу, но под взглядом человека с котомкой вскочил. Выпрыгнул на песок и, прихрамывая, направился к хантам.
— Ну, здравствуйте, господа Сатаровы! — Он засмеялся. — Давненько не виделись. Соскучились, чай, без меня, любезные?
— Зачем приехал, Кирюшка? — спросил Ефрем-ики.
— Большого русского начальника привез. Очень большого! — Кирюшка показал взглядом на человека с котомкой. — Уважь этого русики, сделай, что попросит. Понял?!
— Моц хо — торым хо, — серьезно ответил Ефрем-ики и повторил по-русски: — Гость — человек бога… Как звать тебя? — спросил у человека с котомкой.
— Забыл, как к большим людям обращаться? — Кирюшка грозно сдвинул брови.
— Оставьте, — поморщился начальник. — Вы хорошо говорите по-русски… э-э, почтеннейший Ефрем Сатаров. Думаю, мы найдем общий язык. А звать? Можете звать меня хоть товарищем… Но лучше все же — «господин Арчев».
— Ладно, — согласился Ефрем-ики. Приказал через плечо сыну: — Заколи Бурундучиху. Скажи женщинам: пори варлы. Моц ях!
— Праздник будет. Гости, — негромко перевел Кирюшка Арчеву.
Ефрем-ики развернулся, пошел к чуму для гостей, уверенный, что все четверо следуют за ним, однако шагов не услышал. Удивленно оглянулся. И нахмурился.
Курчавый Кирюшка, изогнувшись, осклабившись, уже открыл дверь в избушку, пропуская Арчева. И едва тот вошел, скользнул за ним. Следом — уверенно, по-хозяйски — скрылись в дверях гребцы.
Когда вошел и Ефрем-ики, Арчев сидел на нарах, почесывал задумчиво светлую щетину на подбородке и с интересом разглядывал поблескивающую в свете верхнего, открытого на лето окна фигурку Им Вал Эви. Кирюшка стоял посреди избушки, заложив руки за спину, и тоже не отрывал глаз от дочери Нум Торыма.