Егорушка, зная, что будет дальше, прикрыл глаза, оставив лишь узенькую щель, сквозь которую звездчато переливались костры хантов.
— Энтот чуваш и поведал казакам, что в Демьянском городке есть золотой идол. Идол тот сидит в золотой же чаше. В нее остяки воду наливают, а потом пьют. Оттого и страху не ведают. Верят оне тому идолу, сказывал чуваш, страсть как. Пока он-де с ними, остякам черт не брат, царь не сват… Напросился чуваш в городок. — Дед Никифор вздохнул и повел рассказ бойкой скороговоркой: — Доложусь, сказал, тамошним защитникам, что переметнулся, дескать, к ним. Разузнаю, говорит, что и как. Долго ли, мол, обороняться будут? Может, сказал, и идола того стащу, ежели не шибко чижолый. Остяки-то без свово кумира, что дети малые. Переполошатся, сдадутся…
Егорушка улыбнулся, представив, как приободрились казаки.
— Ну, стал быть, сделал чуваш, как обещался: проник в крепость, — доложил Никифор. — И золотого ихнего истукана видел. Остяки как раз советовались с ним. Поставили кумира свово на стол, серу с салом вокруг него возожгли. И вопрошают через шамана: обороняться или сдаваться? И через шамана же тот им ответствовал: будя драться, мужики! Побьют вас русские, право слово — побьют! Чуваш-то поддакивает, а сам все на ус мотает. К золотому истукану ему, понятно, даже приблизиться не дали — куды там! Пуще глаза берегли святыню иноплеменцы. Но и то, что выведал хитрован, — шибко добрая весть. Под утро вернулся он тайком к казакам, рассказал про все, что видел-слышал…
Латышев неодобрительно хмыкнул, Семен с напарником переглянулись.
— Как только пошли наши на приступ, разбежались остяки, — заканчивая, забубнил без выражения Никифор. — Растеклись по своим стойбищам, в тайгу запрятались. Ну и золотого бога свово, знамо дело, утащили… Вот такая история.
— Да-а, занятная байка, — усмехнулся Семен. — И что же, казаки не искали больше того золотого истукана?
— Как не искали? — возмутился дед. — Повсюду искали. Ведь ежели б оне тем идолом завладели, как бы их остяки почитали, сам подумай! Провианту, ясаку натащили бы — страх! Однако не нашли, пропал идол, — Никифор меленько засмеялся. — Забыли даже, что провизию заготовлять надо, принялись рыскать по тем местам, где наипервейшие инородческие капища. И в Рачево городище ходили, и в Цингалинские юрты, и в Нарымский городок, и здеся побывали. Сказывал ведь я про тутошний бой. Не забыл?
Семен, глубоко затянувшись, кивнул.
— Ну ладно, побалакали, и хватит, — Латышев бросил под ноги окурок, растер красную точечку. — Савостин, сменишь часового!
Молоденький чоновец тоже торопливо затушил окурок. Вытянулся, одернул гимнастерку.
— Я — к остякам. — Латышев поднялся. — Вы, Никифор Савельевич, и ты, Семен, завтра, как рассветет, будете упаковывать это, — повел рукой в сторону еле видимых в полумраке жердей с гирляндами рыбы.
И вразвалку вышел из темного амбара.
— Надо бы людям Ермака поласковей, — задумчиво сказал Савостин. — По-мирному надо было. Зачем на людей страх нагонять?
— Это ты про остяков, что ль? — повернулся к нему Никифор. — Не, оне Ермака не боялись. Оне за золотого идола свово боялись. Его, стал быть, защищали. А так не враждовали с нашими, не-е… Да вот, к примеру, — тихо засмеялся, покрутил не то с осуждением, не то с восхищением головой. — Пелымские шаманы шибко не хотели, чтоб Ермак Тимофеич на Русь уходил. Ну и наволховали ему, быдто нет евонной дружине пути назад, быдто погибнут все, ежели за Урал пойдут. Хитрили, чтоб остался, значит, Ермак, чтоб от Кучума оборонял их.
— Ну уж! — возмутился Семен. — Станет Ермак шаманам верить!
— Поверил — не поверил, не знаю, — Никифор с усмешечкой взглянул на него, — однако не пошел ведь назад к Строгановым, под Кашлык возвернулся. Шаманы, оне ведь тоже не дураки. Хошь чего внушить могут, особенно ежели в глаза, не моргнув, уставятся…
— Во, дяденьки, смена идет! — Егорушка показал пальцем на бойца в буденовке и с винтовкой.
Чоновцы, выйдя из полутьмы амбара наружу, в белизну лунного света, стали поджидать приближающегося товарища. Никифор увидел скептическую ухмылку Семена.
— И про шаманов не веришь? — сдернув с гвоздя массивный замок, огорчился старик. — Экой ты, право, скушный, без удивления в душе!
Закрыл тяжелые, скрипучие двери.
— Принимай пост, Савостин, — пожилой караульный стянул с плеча винтовку, протянул ее молоденькому чоновцу.
— Пост принял! — Савостин, взяв винтовку, выпятил грудь.
— Посматривай за коптильней, — напомнил пожилой. — Не заперта. Захаживай туда, гляди, чтоб чего не загорелось… — и приобнял Семена за плечи. — Айда, сосед, спать…
— Угомонятся они, твари, когда-нибудь или нет! — Козырь, зло посматривая на чоновцев, на старика с мальчишкой, которые топтались около амбара, сморщился от отвращения, выплюнул труху порченого, еще, чего доброго, и червивого кедрового орешка.
Опавшие шишки собрал где-то хозяйственный, обстоятельный Урядник. Подполз к Козырю, высыпал из фуражки шишки, буркнул: «Щелкай — и ни с места! Считай, запоминай, кто в какой избе спит… А мы со Студентом лошадок на водопой сводим. Жалко лошадок. Ежели что, то стреножим их тама, попастись пустим». — «Э-э, — переполошился Козырь. — Не вляпайтесь, не засыпьтесь». — «Не боись. Мы далече отведем…»
И Козырь остался один. Пощелкивая орешки, прислушиваясь, не отрывал глаз от поселка.
За избами, за амбаром стали густеть тени, но на открытом месте все было видно, как днем, в безжизненном ярком свете круглой луны.
Из амбара вышел кто-то тоненький, в гимнастерке, в красных галифе и направился не спеша к берегу. Ханты сбились кучками вокруг костров; чекисты, помогавшие разделывать, солить мясо и рыбу, потянулись к просторной избе наискосок от дома с красным флагом, тоже сгрудились — у котла, вмазанного в глиняную летнюю печку. Лишь часовой, за которым Козырь следил особенно внимательно, двинулся к амбару. В дверях показались дед с внуком и те двое, что тащили из коптильни рыбу. Один из них принял от подошедшего винтовку. «Так, охранник один, — отметил Козырь. — А тот, красноштанный, выходит, командир, — и презрительно выпятил губы. — Желторотик какой-то…» Перевел взгляд на чоновцев у котла.
— Ну, суки, разожрались… Спать, что ли, не хотят?
— Чего бубнишь? — прошипело сзади.
Козырь испуганно оглянулся и облегченно перевел дух — свои!
Студент, посверкивая стеклышками пенсне, рухнул справа. Слева не торопясь лег Урядник.
— Да вон, фраера на нары не торопятся, — Козырь мотнул головой в сторону поселка. — Подохнешь, пока они закемарят.
— Подождем, — степенно решил Урядник. — Поспешишь — получишь шиш. Небось, долго нас маять не будут.
Ждали действительно недолго. Чекисты вскоре потянулись в избу. Высветились изнутри окна, проплыла по стеклам тени, и свет погас. Лишь в крайнем слева оконце — там была, наверно, дежурка — остались отблески слабого огонька. Ушли в чумы и ханты. Часовой, лениво вышагивавший от амбара к коптильне и обратно, подошел к котлу, заглянул внутрь.
— Ну, с богом, православные! — Урядник встал на колени, истово, широко перекрестился и отполз от обрыва.
За первой же сосной проворно вскочил на ноги.
— Ты, — ткнул в грудь Студента, — к деду за ключами. Получишь ключи, трахнешь, чтобы не шумел, — голос был властный, резкий. — Я — на караульщика. Ты, — развернулся к Козырю, — на крыльцо к краснюкам. В случае чего лупи в гущу. На, — отцепил от ремня гранату, сунул ему в руку.
Бегом бросились вниз, оскальзываясь на хвое, хватаясь за стволы деревьев, падая, поднимаясь и снова падая.
В поселочке разделились: Урядник нырнул в тень от амбара, Козырь и Студент метнулись за коптильню, приткнувшуюся к самому скосу горы, выглянули. Часовой удалялся к невысокому ельнику рядом с чумами, где изредка, не враз, позванивали оленьи колокольчики и ботала.
Студент длинными скачками бросился к крыльцу дома, что с красным флагом. Козырь, прижимая к бедру винтовку, кинулся было к избе чекистов, но, заметив, что Урядник не смотрит на него, а наблюдает из-за угла амбара за часовым, вдруг резко развернулся, юркнул в коптильню. Забросил винтовку за спину, вынул нож и торопливо сорвал с жерди ближнюю рыбину. Вцепился в нее зубами, заурчал от удовольствия…
А Студент взметнулся на крыльцо, влетел в сенцы. На цыпочках прокрался к двери, ведущей внутрь дома, распахнул ее. Прыгнул через порог, присел, поводя из стороны в сторону револьвером.
— Кто здеся? — старик Никифор приподнял голову от подушки. Всмотрелся в худого, угловатого чужака с длинными, растрепанными волосами, с поблескивающими стекляшками на глазах и охнул. — Господи, спасе пресветлый, опять вы!
— Тихо, дед, тихо, — Студент выпрямился. — А внук твой где?
А Студент взметнулся на крыльцо, влетел в сенцы. На цыпочках прокрался к двери, ведущей внутрь дома, распахнул ее. Прыгнул через порог, присел, поводя из стороны в сторону револьвером.
— Кто здеся? — старик Никифор приподнял голову от подушки. Всмотрелся в худого, угловатого чужака с длинными, растрепанными волосами, с поблескивающими стекляшками на глазах и охнул. — Господи, спасе пресветлый, опять вы!
— Тихо, дед, тихо, — Студент выпрямился. — А внук твой где?
— У красных армейцев, — старик сел на постели. — Чего надоть-то?
— Харчи надо, дед, — Студент, не сводя с него револьвера, медленно двинулся к печке. — Орда меха не натащила?
— Нету пушнинки, сердешный, нету, — дед со страхом смотрел, как бандит приближается к печке. — Я тебе другого добра дам. Много дам! Тута советские были, так чего-чего тока не привезли.
Снаружи хлопнул выстрел. Студент присел, прижался к простенку, выглянул осторожно на улицу. Увидел: разметав ноги, откинув кулачище, в котором белела в лунном свете полоска ножа, лежит Урядник, а к нему, держа винтовку наизготове, приближается часовой.
За спиной что-то пискнуло, прошуршало. Студент через плечо заметил, как колыхнулась занавеска на печи, как сиганул с лежанки мальчонка, и, не целясь, выстрелил в пятно рубашки, мелькнувшей уже в двери. Промахнулся. И тут же увидел через окно, что чоновцы, уже высыпавшие из избы-казармы, круто повернулись на выстрел, на детский вопль: «Есеры! Есеры!», взвившийся с крыльца.
Студент ощерился, в два прыжка очутился около старика. Дернул его за грудки, развернул, схватил за шиворот, вытолкал в сени. Ткнул ему в висок дуло револьвера, пинком открыл дверь и, прячась за дедом, закричал:
— Не подходите! Застрелю старикашку! — пошарил взглядом по колыхнувшимся к крыльцу и замершим чоновцам. — Старшой! Брось оружие и покажись!
Латышев, поглаживавший, успокаивая, Егорушку, отодвинул его за спину, сделал шаг вперед. Отстегнул кобуру с маузером, положил на землю. Сказал негромко, но четко:
— Слушаю тебя, бандитская морда.
— Но-но, выбирай выражения, — взвизгнул Студент. — Прикажи приготовить мне мешок с харчами! И пусть твои пролетарии отойдут к остякам! — мотнул головой в сторону хантов, которые неподвижной цепочкой застыли около чумов. — Мешок отдашь деду. Мы с ним дойдем до леса, и там я его отпущу. А ты со своей сворой не сделаешь и шага за мной, понял?! А то старикашке каюк!
Козырь, подскочивший после первого выстрела к двери и глядевший сквозь щель на улицу, чуть не подавился рыбиной. «Ах ты, гнида, паскуда чахоточная! — Сдернул с плеча винтовку, отер торопливо рукавом губы. — Один удрать вздумал, дешевка? Ну дела: шестерка в тузы полезла!»
Он слегка приоткрыл дверь, просунул ствол винтовки, прицелился. «Нет картей — ходи с бубей!..»
— Сыночки, родненькие, пожалейте! — запричитал дед Никифор, оседая на обмякших ногах. — Ради внука молю, пожалейте! Убьет ведь меня ирод, ни за что убьет. Отдайте вы ему чего просит. Пущай подавится. Не ради себя, ради Егорушки прошу…
Козырь, стервенея, ловил на мушку Студента, но того почти не было видно: маячила, моталась в прорези прицела белая, в исподнем, фигура старика.
— Эх, дед, не в масть ты влип! — Козырь, задержав дыхание, нажал курок.
Никифор дернулся вперед, переломился в поясе. И тут же раздался второй выстрел. Студент, державший за шиворот старика и невольно склонившийся вместе с ним, взмахнул руками, упал рядом с дедом.
Чоновцы стремглав развернулись на выстрелы.
Дверь коптильни распахнулась, из нее вылетела винтовка. А следом вышел в лунный свет Козырь с поднятыми руками.
7
Маленькое веселое солнце начало уже сползать к острым вершинам елей, когда «Советогор», бодро дымя, вышел на рейд Сатарова.
— Лево руль! Круче лево! — приказал капитан штурвальному.
Потянулся к проволочной петле гудка и отдернул руку: вспомнил, что в прошлый раз было запрещено подавать сигналы. Посмотрел на Фролова, который, прижав к глазам окуляры бинокля, не отрывал глаз от берега, встревожился — такое жесткое, напряженное лицо было у командира. И тоже перевел торопливо взгляд на берег.
До поселка было еще далековато, но капитан разглядел и чумы на берегу, и красный флаг над домом, и синеватый дымок коптильни. А чуть повыше, на взгорке, — плотную шеренгу людей, которая отсюда, с парохода, казалась темной полоской. Разглядел и Латышева, узнал его по малиновым галифе. Латышев поднял руку — выросли над шеренгой тоненькие штрихи винтовочных стволов; опустил резко руку — до рубки докатился слабый раскат залпа.
— Дайте гудок! — приказал Фролов. Повел биноклем в сторону берега. — Кажется, на этот раз Никифор…
Капитан сделал опечаленное лицо. Потянул за проволочную петлю — плеснулся густой стонущий рев.
Еремей, услыхав далекий залп, а потом долгий страшный вой, от которого заложило уши, поднял голову от подушки, поглядел встревоженно в окно. Сел, постанывая, на постели. Удивился, увидев, что на нем белые тонкие штаны с веревочками у щиколоток, но задумываться над этим не стал. Выпрямился, качнулся и, вытянув руки, подбежал, шлепая босыми ступнями, к окну. Увидел на берегу чумы, а возле них — свои, родные, в малицах, — машут руками, бегут к реке.
Торопливо осмотрелся, подковылял к шкафу около умывальника, распахнул створки, увидел гимнастерку и черное пальто — ернас, сак Люси! — сдернул гимнастерку с крючка, принялся надевать. Измучился, покрываясь то холодным, то жарким потом, пока натянул эту военную рубаху.
То, что его малицу и ернас пришлось разрезать, а потом сжечь, он знал. Но штаны-то и обувь должны были остаться… Озираясь, Еремей подошел к столу, глянул мимоходом в окно — ханты вместе с русскими вытягивали на берег две большущие лодки; около шлюпки стоял одетый по-теплому Егорка, внук Никифора-ики. Рядом с ним — Люся, Фролов; от дома шел, руки назад, худой русики, за ним — двое с винтовками.
Еремей бросился к кровати, приподнял матрас — может, сюда положили вурп[19], пока ничего не помнил? Откинул подушку. Весело, солнечно блеснула Им Вал Эви. Мальчик любовно поднял ее, подержал на сдвинутых ладонях, всматриваясь в суровое, требовательное лицо дочери Нум Торыма: «Обиделась, наверно, что под голову положил». Отвел взгляд от статуэтки, увидел на стенке приветливые глаза Ленина-ики, обрадовался — решил поставить Им Вал Эви на стол, прямо под портретом, — пусть будет почти как дома!
И снова зыркнул в окно, но ничего, кроме суматохи на берегу, не увидел — ханты таскали из больших лодок тюки в амбар. Прижался щекой к стеклу, скосил насколько мог глаза, разглядел парня с винтовкой и красной тряпочкой на рукаве, какого-то начальника в фуражке, который смотрит в черные трубки; рядом с этим важным кругленьким русики топчется Антошка, на черные трубки завистливо поглядывает. Над бортом парохода показался тот, который шел, заложив руки за спину, под присмотром двух бойцов. Поднялся на палубу. Следом — хмурый Егорка. За Егоркой — Люся…
— Шагай на корму, контра! Отвоевался, бандюга! — Матюхин ткнул дулом винтовки в плечо Козыря.
— Нет, нет, этого к Арчеву, — приказала Люся. — А то, чего доброго, начнет пленных баламутить… А офицерика — в общую.
— Но позвольте! — Капитан отвел широким жестом бинокль от глаз и всем своим видом изобразил величайшее изумление. — Ведь этот мерзавец, — указал подбородком на Козыря, — менее опасен, чем бывший офицер. Почему же Ростовцева, командира бандитов, воссоединяют с шайкой, а рядового члена изолируют?
— Приказ Фролова, — сухо ответила Люся.
Она согласна была с Фроловым, что хладнокровный убийца, рецидивист-уголовник с дореволюционным тюремным опытом, окажись он среди деморализованных пленных, будет намного опасней в общей камере, чем интеллигент с его идейными благоглупостями, опровергнутыми самой жизнью, и могла бы объяснить это капитану, но ведь не при этом бандите.
— Выполняйте, — распорядилась Люся и, когда Козырь двинулся к двери, на которую указал Матюхин, поманила к себе Антошку. — Познакомься, — и положила руку на плечо Егорушке.
Но Антошка лишь коротко взглянул на русского мальчишку и жалобно заныл, осмелев в присутствии Люси:
— Капитан товарищ, дай глядеть в трубки, — лицо его сделалось просительным, хотя черные глаза оставались бойкими и немного хитрыми. — Дай, капитан товарищ, а? Шибко охота.
Капитан раздраженно скривился, но, перехватив взгляд девушки, улыбнулся, протянул Антошке бинокль.
Козырь же, привычно закинув руки за спину, бодренько, бочком, сбежал по ступеням трапа в коридор. Прижался к стене, пропуская какого-то странного, пошатывающегося босоногого остячонка в длинном черном женском пальто, подпоясанном ремнем с ножом и меховой сумкой. Поглядел с недоумением на конвоира, но тот, судя по всему, был поражен не меньше, глядя в спину парнишке, который, с трудом переставляя ноги, стал подниматься по трапу.