— Что-о-о? — Арчев изумленно посмотрел на него. — Упустили?.. Шуточки! — однако по хмурому лицу мужика понял, что тот не шутит, и взорвался: — Остолопы! — Ощерился, вскочил, но, охнув, схватился за поясницу и снова рухнул на скамью. — А, дьявольщина! Пропади оно пропадом: и весла эти, и вы, дурачье безмозглое! — Ударил в отчаянии кулаком по уключине. — Живо за весла! — И, не в силах разогнуться, скрюченный, перебрался на корму.
Степан, колыхнув лодку, медведем полез через борт.
— Дык, эт самое, вашбродь… Ушица тама преет, — Парамонов повел рукой в сторону костерка. — Можа, похлебаем сперва?..
— Я тебе похлебаю, морда! — взъярился Арчев. — Не нажрались еще?! Только и занимались, что брюхо набивали, а мальчишку проморгали!.. Марш на весла!
— Слушаюсь! — Парамонов схватил котомки, кинул их в лодку, проворно перебрался через борт. Пристроился рядом со Степаном, вцепился в весло.
— И это бывшие каратели?.. Бывшие боевики, гроза коммунии? — желчно, сквозь зубы брюзжал Арчев, развязывая вещмешок. — Олухи царя небесного! Проворонить какого-то сопливого мальчишку! — достал фляжку, отвинтил крышечку, плеснул на ладони. Морщась, зажал фляжку коленями, потер руки.
— Поймаем, вашбродь, не сумлевайтесь, — частя веслом, чтобы лодка развернулась, пообещал Парамонов. — За мной должок остался, надоть вернуть, — взметнул руку к папахе, нащупал дырочку, всунул в нее палец. — Вота задаток. Следоват расчет произвесть…
— Не, не, — откидываясь и сильно загребая, проговорил Степан. — Я тому змеенышу сам башку сверну.
Арчев, поднесший фляжку к губам, поперхнулся.
— Ни в коем случае! — откашлявшись, выкрикнул он. — Ни в коем случае, запомните это! Мальчишка нам нужен только живой… Как вы не поймете этого, тупицы?! — Сделал из фляжки глоток. Аккуратно завинтил крышечку. — Если кто ослушается, пристрелю, как Серафимова.
— Я так понимаю: он, шайтаненок то ись, в тое стойбище заглянет, — подчеркнуто вздохнул Парамонов. — А тама Иван…
— Иван ухлопает мальца, — уверенно закончил Степан. — Вы же, вашбродь, сами приказали не оставлять свидетелей. Откуль Ивану знать, что остячонок вам нужон. Как пить дать изничтожит!
— Ах ты, черт… — Арчев заерзал, вспомнив, как, отделившись от отряда, распорядился уничтожать всех встречных, чтобы те не выдали возможным преследователям его, арчевский, маршрут. Покусал губу. Уже не приказал — попросил: — Гребите, гребите, братцы… Быстрее!
4
Только-только лодчонка скользнула на травянистый берег, как Антошка с трехлинейкой, а следом и Еремей с карабином метнулись через борт. Привычно, на ходу, не оглянувшись, вдернули обласок подальше на сушу и, пригнувшись, кинулись к стойбищу, огибая, чтобы не шуршать, заросли малины.
На пригорке, где кустарник поредел, осторожно выпрямились и чуть приободрились — стойбище оказалось нетронутым: двери лабаза, избушки тулых хот и сарая кул хот, в котором зимой хранят рыбу, прикрыты. Только непривычно пусто и тихо — ни людей, ни собак, ни оленей.
Антошка неуверенно вышел из кустов, окликнул:
— Ачи! Котты вусын?[6] — и замер, прислушиваясь, озираясь.
Дверь избушки тихонько приоткрылась и почти сразу же широко распахнулась. Через порог вышагнул коротко остриженный, с жирным бабьим лицом парень в неподпоясанной гимнастерке. В правой руке он держал нож, в левой — недообглоданную кость.
— Глянь-кось, живой! — удивился. Сыто икнул, вытер толстые губы кулаком. — Ты ведь здешнего хозяина сын, ага?
— Где люди?.. Сардаковы где? — отрывисто спросил Еремей.
— Хозяева-то? — Парень рыгнул. — Тама вон улеглись, — показал костью на сарайчик кул хот. — Померли.
Антошка взвизгнул, вскинул винтовку и не задумываясь выстрелил в мордастого. Тот метнулся было к мальчишке, но бабахнули почти разом, один за другим, два выстрела Еремея — вылетел нож из руки парня, брызнула осколками кость в другой руке. Мордастый оцепенел. Антошка торопливо выпустил в него оставшиеся четыре пули. Не попал. Спешил, бил, судорожно передергивая затвор, — тяжелую трехлинейку водило из стороны в сторону, да и не видел Антошка сквозь слезы мордастого.
Парень резко развернулся, прытко шмыгнул в избушку. И почти сразу же оттуда раздался выстрел. Мальчики упали.
— Почему ты не убил его?! — колотя кулаком о землю, закричал Антошка. — Почему Иван остался жить?!
— Я хотел убить, — Еремей виновато глянул на его заплаканное лицо. — Не смог. Не могу стрелять в человека.
Дверь стала медленно приотворяться. Еремей тщательно прицелился, нажал на курок — пуля вошла в плаху створки, выворотив щепу. Дверь захлопнулась.
— Заряди большое ружье! — приказал Еремей. — Потом поплачешь… Как скажу, беги изо всех сил в кул хот.
Иван пинком распахнул дверь, вынырнул в проеме, вскидывая винтовку. Но поднести к плечу не успел. Еремей, выстрелив, опередил. Пуля ударилась в винтовку, парня толкнуло, опрокинуло. Дверь, спружинив на петлях, захлопнулась так же стремительно, как и открылась. Еремей вскочил на ноги.
— Беги! — прошипел властно.
Антошка, волоча за ремень винтовку, кинулся зигзагами через поляну, юркнул в кул хот. Еремей, изготовившись к стрельбе, не отрывая взгляда от избушки, тоже двинулся крадучись к сарайчику.
— Во лупит, гад!.. — Иван, упираясь ладонями в пол, сел, потер, кашлянув, ушибленную грудь. И напружинился — заметил сквозь большую щербину, оставшуюся от пули в двери, как старший остячонок скользнул через поляну к сарайчику.
— Ну, щас заголосят… — Иван тяжело поднялся, пнул винтовку с раздробленным цевьем, проковылял к нарам, где лежал ремень с кобурой. Вынул из нее кольт…
Еремей, пятясь, вшагнул в сарайчик, выдохнул с облегчением. Опустил карабин, оглянулся и обомлел.
Из-под накиданных кучей старых камышовых ковриков-яканов, тряпья, ветхих драных шкур, на которых валялись одеревеневшие уже трупы собак — Ночки и Быстрого, — торчали голые, желтые, мосластые ноги с потрескавшимися, мозолистыми ступнями — у взрослых, с округлыми пятками, светлыми кружочками пальцев — у детей. Неживые ноги.
Антошка окаменело сидел на корточках в углу. Еремей выскочил из сарая. Качнулся на широко расставленных ногах, пронзительно закричал:
— Эй, ляль, выходи! Выходи, жирный, я убью тебя!
Иван облизнул губы, задержал дыхание, поднял кольт на уровень глаз и толкнул створку.
Выстрелили одновременно. Иван охнул, схватился за левое плечо.
— Ах ты, морда налимья, зацепил-таки!
Дернулся назад, подтягивая перебитую руку, и чуть не задохнулся от боли. Увидев краем глаза, что остячонок, пристально всматриваясь, сделал два шажка вперед, заорал:
— Иди, иди сюда, хорек! Иди, харя паскудная! Иди, угощу!
— Сам подохнешь. Подожду, — Еремей медленно отступил в кул хот, исчез в полутемном проеме.
Чувствуя, как немеет плечо, прошитое дергающей болью, Иван положил кольт на порог, задрал гимнастерку, рванул исподнюю рубаху. Морщась, прижал скомканный лоскут к ране… Все, видать, конец, отпрыгался: кровь не останавливалась, сочилась, пропитывая тряпку, сползала тепло и липко по ребрам, унося жизнь. «Господи, владыка небесный, из-за кого умирать приходится?! Из-за зверька таежного, у которого никакого интереса нету, окромя как сырой рыбы нажраться да оленьей крови наглотаться. Разве ж он понимает, как это сладко — жить?!»
— А, собака, кровопивец! — взвыл Иван и пальнул в щель.
Из сарайчика сразу же ответили выстрелом.
— Жив еще, — лежа у порога, мрачно заметил Еремей и передернул затвор винтовки. — Ладно. Ждать больше нельзя… — Повернул голову к Антошке, который все так же окаменело сидел в углу, глядя на ступни убитых. — Иди копай! Побыстрей. Нам еще Арча догнать надо.
Антошка, как во сне, поднялся, вышел. И, не пригибаясь, не ускоряя шаг, побрел под уклон к реке. Около одинокой сосны остановился, поглядел пусто на Еремея.
Тот, со страхом ждавший выстрела Ивана, кивнул: можно здесь, приступай! Крикнул:
— Эй ты, в тулых хот, не сдох еще?! Слышишь?!
Иван, закрывший глаза, чтобы помолиться, вздрогнул, услышав этот голос. Приоткрыл глаза, повернулся, чтобы сесть поудобней, и увидел на стене самострел с мощной, широкой дугой лука, а рядом, в кожаном чехле, толстые темные стрелы с зазубренными наконечниками. Постанывая, Иван поднялся с пола, утвердился на ногах. И, не отрывая глаз от самострела, побрел к нему.
Антошка под сосной вяло нарезал пласты дерна, вяло откидывал их в сторону.
— Паста, Антошка, паста![7] — прикрикнул Еремей. Конечно, могилу рыть необязательно. Убитых Сардаковых можно было перенести в облас, который лежал на берегу, и пустить по реке — дедушка говорил, что предки когда-то отправляли так в последний путь умерших, — но Еремей хотел, чтобы названый, а теперь и единственный брат, самый близкий теперь человек, хоть немного отвлекся в работе от горя.
Антошка начал проворней рыхлить ножом песок, проворней выгребать его.
— Паста, паста! — безжалостно подгонял Еремей. Дотянулся до берестяного ведра, швырнул его к яме. — Китлэ!..[8]
— Во разбазланился… Стращает небось, — Иван, ерзая на коленях около нар, падая лбом на согнутую правую руку, когда все начинало плыть перед глазами, пристраивал напротив двери самострел. Нищета безлошадная, — презрительно хмыкал, протягивая сквозь щели между досками ремень, которым оплетал ложе самострела. — Ни единого гвоздя в избе нет!
Покряхтывая, с трудом согнул лук, зацепил крученную из сухожилий тетиву за сучок — спусковой крючок, наложил стрелу. И спустил тетиву. Стрела, прожужжав, с такой силой вонзилась в дверь, что та даже слегка приоткрылась. Иван чуть-чуть сдвинул самострел, чтобы смотрел правее.
Снова взвел лук. Протянул к двери длинную нитку из жил, конец которой привязал к спусковому крючку, натянув, обмотал ее вокруг наконечника стрелы.
Снаружи опять раздался выстрел. Иван с трудом нагнулся, поднял кольт, выстрелил в пол: жив, жив, мол, еще.
Зажал кольт в коленях, зарядил; обмирая от боли, взобрался на нары, осторожненько положил в направляющий желобок стрелу и тихохонько, чтобы не сшелохнуть самострел, забрался в угол. Улегся поудобней, уткнулся затылком в кучу остяцких мехов, которые так и не успел уложить в мешки. Затуманенно посматривая то на дверь, то на не прикрытое еще к зиме летнее окно в потолке, положил поудобней руку с револьвером на бедро.
— Отче наш, иже еси на небеси, — привычно забормотал Иван. — Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя… И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим…
Солнце, проплыв короткий свой путь, уже сползло к верхней кромке леса; опять налился белым светом полупрозрачный ломтик месяца; от реки потянуло легким вечерним холодком, сыростью.
Еремей не целясь выстрелил в воздух. Подождал — ответного выстрела не было. Выстрелил еще раз — тишина.
Антошка, углубившийся по плечи в яму, остервенело нагребавший в берестяное ведро песок и с маху вываливавший его на бортик, замер. Посмотрел на Еремея, на избушку. Упершись в край ямы, выметнулся наружу. Влетел в сарайчик.
— Пойду посмотрю, а? — спросил быстрым шепотом. — Через верхнее окно. Может, умер Иван?
— Посмотри, — неохотно согласился Еремей. — Только тихо. Вдруг притворяется? Вдруг хитрость какую задумал.
Антошка схватил карабин. Еремей дернулся было, чтобы остановить его, но передумал: как запретишь мстить? Пусть стреляет. У него всего один патрон…
Антошка пристроил карабин за спину и метнулся к избушке. Упал на четвереньки, прополз под крохотным оконцем, снова вскочил, скрылся за углом. Еремей, прижавшись щекой к прикладу, прицелился.
В родном доме — что внутри, что снаружи — знал Антошка каждый сучок, каждую трещинку. Поэтому кинулся к дальнему углу задней стены — сотни раз взлетал здесь белкой на крышу — и уже ухватился за неровно торчащие торцы бревен, как вдруг чья-то твердая, бугристая ладонь крепко зажала ему рот, чья-то рука обхватила, оторвала от земли. Антошка задрыгал ногами, затрепыхался; вывернув голову назад, увидел носастого мужика с лохматой бородой — того самого, которого связывал Еремей.
Парамонов, приотставший от Арчева со Степаном — лодку привязывал, — сильней стиснул проводничонка и принялся взглядом по зарослям шарить, командира выискивать: прогневается, упаси Христос, что отбился. Увидел Арчева за кустарником на взгорке — тот передал Степану револьвер, рукой в сторону избушки показал и скрылся. «Надоть выждать, — решил Парамонов. — Дело тухлое».
Они приплыли только что. Хотели причалить к три же отмели, что и в прошлый раз, а тут — два выстрела: один и немного погодя другой. Арчев аж взвился: «Жив Еремейка!» — «Можа, как раз щас-то и прихлопнул его Ванька», — мрачно предположил Степан. «Чтоб ты языком своим подавился! — рыкнул Арчев. — Гребите! — Но тут же схватил их за руки. — Смотрите! — показал на берег. — Сюда давайте!» Мужики оглянулись, увидели на траве облас, круто развернулись…
Еремей, все встревоженней посматривая на крышу избушки, где должен был появиться Антошка, насторожился: за стеной что-то хрустнуло, прошуршало. Или показалось? Осторожно подтянул винтовку, хотел встать… и застыл, согнувшись, упершись левой рукой в землю, — увидел, как к избушке подскочил тот самый здоровенный мужик, которого оставили связанным в стойбище.
Степан переложил револьвер в левую руку, размашисто перекрестился, рванул дверь. И повалился лицом вперед — стрела пробила грудь, вздыбив бугорком шинель на спине, — но, падая, успел Степан выстрелить в того, кто шевельнулся на куче рыжих, белых, золотистых мехов.
От выстрела, раздавшегося в избушке, Парамонов, слегка вздрогнув, расслабил на миг руки. Антошка впился зубами в палец — мужик, охнул, отдернул ладонь.
— Ермей, конта! — пронзительно закричал Антошка. — Коллэ, конта! Ляль юхит![9] — Дернулся, рванулся в сторону, шмыгнул в заросли.
Истошный вопль Антошки подбросил Еремея. Он выскочил из сарайчика и тут же выронил винтовку — кто-то облапил сзади, сдавил, опрокинул. Еремей рычал, извивался, размашисто бил головой назад, стараясь попасть в лицо врагу.
— Тише, тише, юноша… поспокойней, — сипел Арчев, заламывая Еремею руки за спину. — Смирись, гордый человек, — он фыркнул, но насмешливость сразу исчезла, когда невдалеке бухнул выстрел. — Кто это лупит?.. Твой дружок?
Стрелял Парамонов. Перехватив половчей Антошкин карабин, он, подминая кусты, кинулся за беглецом и, когда мелькнула в просвете зарослей серая рубашка, стрельнул навскидку. Малец вильнул в сторону и, перебегая от дерева к дереву, стал удаляться. Парамонов поднял не торопясь карабин, прицелился, нажал на курок. Боек сухо щелкнул. Парамонов передернул затвор — пусто, кончились патроны. И кинулся назад, к избушке.
Арчев, навалившийся на Еремея, поднял голову.
— Где шлялся, мерзавец? — спросил раздраженно, когда запыхавшийся Парамонов вытянулся перед ним.
— Так что, вашбродь, с проводничонком задержамшись, — выпятив грудь, доложил тот и стрельнул глазами в сторону зарослей. — Дозвольте мне? — показал взглядом на пленника, и когда Арчев благосклонно кивнул, положил, как на строевом смотре, карабин, сделав шаг вперед.
Деловито вынул из кармана шинели обрывки тынзяна.
— Вот и сгодилось. Вишь, милок, утром ты меня, а вечером — хе-хе — я тебя. — Он проворно и умело стянул ремешками руки Еремея. — Так-то вот: вчерась полковник, нынче — покойник… — Усадил мальчика спиной к стене. — Ну что, голубь? Утречком — герой, а вечером — с дырой?..
— Хватит болтать! — рявкнул Арчев. Губами изобразил Еремею улыбку: — Шутит он, не верь. Никто тебя убивать не собирается. И вообще, ничего плохого тебе не грозит. Если будешь послушным. — Изучающе по-разглядывал пленника. — Ты должен всего лишь отвести нас на главное святое место, как это… Эвыт? Имынг тахи? Покажешь Сорни Най — и свободен… Советую согласиться. В противном случае этот вот, — кивнул на Парамонова, — разделает тебя, как бог черепаху. Верно, Парамонов?
— Так точно, вашбродь! Исполню в лучшем виде.
— Слышал? — Арчев поднял многозначительно палец. — Верь мне, этот человек ба-а-альшой специалист в своем деле. Так что соглашайся поскорей, иначе… — И добавил с усмешечкой: — Только не делай вид, будто не понимаешь. Твой дед прекрасно понимал меня, Евгения Арчева…
— Ты Арчев? — взвизгнул Еремей и, резко вскинув ноги, ударил ими в грудь врага.
Тот опрокинулся назад, тут же вскочил, замашисто вскинул кулак, но Парамонов опередил — сшиб мальчика, рухнул на него, придавил.
— Ах ты, сморчок! — Арчев, не удержавшись, ударил-таки Еремея. Потом, рывком расстегнув, сорвал с него пояс: сухо стукнулись медвежьи клыки, тоненько звякнули медные висюльки. — Все равно покажешь, паршивец, Сорни Най! — Постучал пальцем по орнаменту на сумке-качине. — Покажешь, дрянь!.. Займись им, Парамонов!
— Прикажете шомполами али как позаковыристей? — деловито поинтересовался тот.
Арчев, надевая на себя пояс Еремея, равнодушно дернул плечом.
— Для зачина шомполами, — решил Парамонов. — Привычней.
Огляделся. Схватил Еремея за шиворот, подтащил к сосне. Поставил мальчика лицом к дереву и привязал за шею, за поясницу к стволу. Все делал без суеты, но быстро. Еремей не сопротивлялся. Прижавшись щекой к коре, смотрел на выкопанную Антошкой могилу. Арчев подошел к сарайчику, заглянул внутрь, поморщился.
— Парамонов! — окликнул. — Надо бы с этими что-то сделать, — кивнул на мертвых Сардаковых. — Дурно пахнуть начали… Кремируй, что ли.
— Слушаюсь, вашбродь! Спытаю вот шаманенка на крепость карахтера и все сполню… Дозвольте начать? — выдернул из карабина шомпол, взмахнул им, проверяя гибкость.