Всякая честная и хорошая работа — неизбежно трудная работа. Но не вам, товарищи, бояться трудностей, не вам, которые в полудикой стране безграмотного, суеверного крестьянства, в стране, убого, нищенски вооружённой техникой, сумели в десяток лет во многом догнать Европу, а кое в чём уже и перегнать её. «Историей фабзаводов» вы подведёте итог драмам прошлого и, создав героическую картину вашего труда в настоящем, увереннее и успешней начнёте работать для будущего. Проще говоря — «История фабзаводов» должна способствовать росту ваших интеллектуальных сил, ваших дарований, талантов.
Буржуазная интеллигенция «культурнее» вас, на это особенно часто и с глупым самохвальством указывают различные журналисты-иностранцы, и этим фактом любит утешаться, разлагаясь, белоэмигрантская интеллигенция. Ей на службе мещанству было несравненно легче, удобнее учиться, вооружаться знаниями, которые созданы на основе вашего труда и — почти в целом — обращены против вас. Вы, товарищи, можете учиться только на своём опыте. Это называется «автодидактикой» — самообучением. И вы должны твёрдо помнить, что весь мир пролетариата смотрит на вас как на учителя и вождя.
Тут есть чем гордиться, но нельзя самообольщаться и было бы преступно чваниться. Нужно понять: чем больше знаний — тем больше силы, тем быстрее растёт творчество.
Трудностей бояться у вас нет причин. Вы отлично умеете преодолевать препятствия на пути вашем, и это потому, что ваш путь освещён великой идеей, которая опять-таки родилась на почве векового исторического труда рабочего класса всех стран. Именно поэтому красота и сила идеи ленинизма так мощно возбуждает ваше социалистическое творчество. У интеллигенции много «идей», но нет ни одной, способной возбуждать её жизнедеятельность. Над всеми её идеями тяготеет, подавляя, угашая их, идея индивидуализма, идея законности преобладания единицы над массой. В наше время слишком очевидно, что индивидуализм обанкротился и обнищал всюду. В деятельности капиталистов он привёл к отвратительному, циническому анархизму, о чём убедительно говорят не только события в Китае и гнусное отношение к этим событиям «культурной» Европы. Даже в области искусства, где индивидуализм выражался особенно ярко, он уже не в силах создавать ничего, что когда-то питало и поддерживало его фигуру — тощую, малокровную, но красиво одетую в слова.
За работу по «Истории фабзаводов» вы, товарищи, должны взяться с тем напряжением сил, с каким вами создаются громадные фабрики и заводы — гигантские лестницы, по ступенькам которых вы поднимаетесь на высоту вашей социалистической культуры.
Итак: какова же должна быть форма книг «Истории фабзаводов»? Следует предпочесть единство и связность изложения. Нужно, чтобы весь материал сливался в монолитное целое, — в этой форме читателю легче освоить смысл материала. Нужно заботиться о том, чтобы книга была написана предельно просто и не очень велика. Во всех случаях, когда последовательность и связность изложения не могут быть достигнуты — дореволюционную историю можно изложить и в форме отдельных очерков и рассказов по каждому вопросу быта, но всё же так, чтоб очерки были расположены последовательно и читатель не путался, заглядывая из четверга в прошлый понедельник. Можно в одной главе или в одном очерке соединять несколько рассказов старых рабочих на одну тему в один рассказ, но по возможности не нарушая своеобразия языка каждого из рассказчиков. Нужно избегать премудрых газетных слов и не загружать рассказ избытком технических терминов. Требуется, чтоб терминология металлиста не затрудняла понимание текстильщика, чтоб они оба легко понимали техно-химика, чтоб рабочие фабрик и заводов понимались шахтёром, красноармейцем, матросом и чтоб все отрасли производства были доступны пониманию колхозника. Нужно понять, что «Красный путиловец» или «Талка» и т. д. пишут историю не только для себя, но каждый завод для всех заводов, для всех рабочих и колхозников.
Для того чтоб поставить работу на прямую и кратчайшую линию к цели, чтоб избавить её от возможности засорения ошибками, излишествами и усилить её темп, нужно расширить участие парторганизации. Затем: не плохо было бы, если бы газеты взяли на себя шефство над работой по «Истории» местных заводов. Обладая литературными силами, редакции газет могли бы оказать делу существенную и разнообразную помощь. Дело это, помимо его прямого культурно-воспитательного значения, наверно, сильно будет способствовать самовоспитанию рапповских литкружков, научит молодёжь работать с большим материалом. Пролетарскую художественную литературу, как её понимал Владимир Ильич, мы можем создать только при условии опоры на живой, непрерывно растущий опыт массового творчества.
Товарищи! Поставлена пред вами ещё одна высокая, трудно достижимая цель. её поставил перед вами ваш опыт, требующий отражения в литературе, поставил затем, чтоб великий труд класса, отражённый в книге, вернулся в ежедневную практику как возбудитель энергии и ускорил и повысил рост ваших интеллектуальных сил, ваших талантов и способностей.
О старом и новом человеке
XIX столетие получило громкий титул: «век прогресса». Титул — заслуженный, в этом веке разум, научно исследуя явления природы, подчиняя хозяйственным интересам её стихийные силы, достиг небывалой высоты и создал множество «чудес техники». Изучая органическую жизнь, разум открыл невидимый мир бактерий, — открытие, не использованное во всей его полноте вследствие постыдного и цинического консерватизма социально-классовых условий. В русском переводе книги Уоллеса «XIX век» сказано: «В этом веке орлиный взлёт мысли величественно и гордо показал человечеству её силу».
Но рядом с научной мыслью не менее деятельно работала другая, она создала в среде буржуазии настроение, известное под именем «мировой скорби», — философию и поэзию пессимизма. В 1812 году лорд Ноэль Байрон опубликовал первые песни «Чайльд Гарольда», а вскоре после этого Джакомо Леопарди, граф Мональдо, философ и поэт, начал проповедовать, что знание обнаруживает только бессилие разума, что всё в мире — «суета сует» и только страдание и смерть — истинны. Мысль — не новая, её очень красиво оформил Екклезиаст, её проповедовал Будда, она отягощала разум Томаса Мура, Жан-Жака Руссо и многих людей большого ума и таланта. Возрождение этой мысли Байроном и Леопарди трудно объяснить одной только скорбью представителей феодального дворянства, побеждённого буржуазией, но, разумеется, унаследовав земли аристократов, мещанство унаследовало и некоторые идеи их, — идеи обладают вредной способностью переживать условия, которыми они созданы.
Живучесть идей пессимизма хорошо объясняется тем, что по смыслу своему эта философия глубоко консервативна и, утверждая бессмыслие бытия, этим самым вполне удовлетворяет запросы не очень пытливых умов и успокаивает любителей покоя. Объясняется эта живучесть ещё и тем, что круг потребителей идей крайне узок, малочислен и оригинальностью, смелостью мышления не богат.
В XIX веке идеями пессимизма наиболее усердно обслуживали Европу немцы. Не говоря о буддийской философии Шопенгауэра и Гартмана, анархист Макс Штирнер в книге «Единственный и его собственность» является не кем иным, как глубочайшим пессимистом. То же следует сказать и о Фридрихе Ницше, выразителе буржуазной жажды «сильного человека», — жажды, которая, регрессируя, опустилась от прославленного Фридриха Великого до Бисмарка, до полуумного Вильгельма Второго, а в наши дни — до явно ненормального Гитлера.
В течение первых 12 лет примером «великого человека» служил для буржуазии Европы «маленький капрал» Бонапарте. Влияние этой полуфантастической биографии на мысль и чувство ряда поколений мещанства ещё недостаточно исследовано, хотя именно он, Бонапарте, особенно убедительно доказывает необходимость для мещанства ставки на «героя» и неизбежность крушения героя.
Известно, что роль «героя» как творца истории очень красиво, хотя несколько истерически, доказывал Карлейль. Ему верили, но это не помешало героям сократиться до размеров Клемансо, Черчилля, Вудро Вильсона, Чемберлена и прочих «вождей культурного человечества», как именуют этих людей их лакеи.
Работодатели относятся к героям, состоящим на службе у них, более сдержанно, ибо каждая группа работодателей, затевая бойню 1914—18 годов и зная, что «война родит героев», рассчитывала получить Александра Македонского, или Тамерлана, или хотя бы Наполеона, а получила Жоффров, Першингов, Людендорфов. «Возвращаясь к нашим баранам», следует упомянуть в ряду немецких пессимистов Вейнингера, автора мрачной книги «Пол и характер», и Шпенглера, автора книг «Закат Европы», «Человек и техника».
«Закат Европы», то есть духовное оскудение её, истощение талантов, нищета и убожество организующих идей, — всё это явления, свойственные не только Европе, но и обеим Америкам, да и всему миру. Погасли яркие звёзды в небесах буржуазии!
«Закат Европы», то есть духовное оскудение её, истощение талантов, нищета и убожество организующих идей, — всё это явления, свойственные не только Европе, но и обеим Америкам, да и всему миру. Погасли яркие звёзды в небесах буржуазии!
«Форсайты» в Англии, «Буденброки» в Германии, «Мистер Бэбит» в САСШ явно неспособны родить «героев» и принуждены выдумывать их из мелких авантюристов.
В стране, где когда-то туманное благодушие оптимиста Диккенса затмило здоровый критицизм Теккерея, недавно замолчал угрюмый Т.Гарди и ныне стали возможны такие злые, полные жуткого отчаяния книги, как «Смерть героя» Р.Олдингтона. Литература Франции в XX веке не поднялась даже и до таких художественных обобщений, какие удались Голсуорси, Томасу Манну и Синклеру Льюису. Ромэн Роллан, автор прекрасной эпопеи «Жан Кристоф», человек мужественный и честный, живёт вне пределов своей родины, вытесненный из неё животным тупоумием буржуа. На этом Франция проиграла. Мир трудового народа — выиграл.
Рантье Франции живёт в настроении удава, который, проглотив слишком много пищи, не в силах переварить её и в то же время боится, что всё, чего он ещё не успел пожрать, — пожрут другие животные его типа. Конечно, интеллектуальная нищета не мешает привычному и бессмысленному стремлению лавочников к захвату новых плодородных участков земли, к порабощению людей в колониях. Но золотое ожирение всё более уродливо и тягостно давит на мозг буржуазии. Зрелище духовного оскудения Европы — поразительно, хотя в ней всё чаще являются люди, которым стыдно жить в цинических условиях, созданных лавочниками, и которые понимают, что ставка лавочников на «героя», на индивидуализм — проиграна.
На вопрос: чего достигла социальная культура Европы в XIX веке? — возможен только один ответ: разбогатела до такой уродливой степени, что её богатство стало совершенно очевидной для всех причиной небывалой нищеты рабочего класса. Вырыта пропасть между рабочим классом и буржуазией до такой глубины, которая делает совершенно неизбежным падение буржуазии в эту пропасть.
Разумеется — туда ей и дорога. Пострадает «культура»? Революции никогда не являлись паузами в истории культурного роста человечества, революция — это процесс вызова к жизни новых творческих сил.
Процесс культурной революции быстро развивается на территории бывшей России царей Романовых и полуграмотных торгашей, которые, распродавая сокровища своей страны капиталистам Европы, грабили крестьян и рабочих, отданных во власть невежественных попов, гасителей разума.
Полагаю, что здесь мне следует напомнить о моей биографии. Эта биография даёт мне право считать себя свидетелем осведомлённым и правдивым.
Почти пятьдесят лет я наблюдал жизнь людей различных классов. Не очень доверяя моим непосредственным впечатлениям, я проверял их, изучая историю моего народа, сравнивая её с историей народов Запада. Я достаточно «объективен» даже и тогда, когда чувствовал, что объективизм замедляет моё понимание простейших «правд» жизни, изгибает прямую линию развития моего познания мира.
Нелегко усвоить, что в основе объективизма скрыто свойственное большинству людей стремление если не примирять, то уравновешивать факты, внутренний смысл которых непримирим. Это очень хорошо должны понять люди, в стране которых выдумано учение о компромиссе и где лишь немногие интеллигенты, специалисты по освещению тайн жизни, только после гнусной войны 1914— 18 годов начинают понимать, что противоречия требуют не примирения, а изучения их причин.
Я утверждаю, что рабочему и крестьянину царской России жилось несравненно тяжелее, чем любому из трудовых классов Европы. Люди труда в России были более бесправны, невежественны.
Давление государства и церкви на волю и разум человека в России было более тяжёлым, грубым и уродующим, чем в Европе. Нигде талантливые люди не погибали в таком количестве и так легко, как в русской земле. Я не принадлежу к слепым «патриотам своего отечества» и уверен, что хорошо знаю «душу народа». Эта очень «широкая», ёмкая душа была насыщена и отравлена тёмными, уродливыми суевериями и дикими предрассудками примитивных бытовых условий. Кстати: с ней нужно знакомиться не по Тургеневу, Толстому и Достоевскому, а по фольклору — по её песням, сказкам, пословицам, легендам, по бытовым и церковным обрядам, по её сектам и кустарным промыслам, — по его работе в области художественной промышленности. Только это даёт полное и тягостное представление о жуткой темноте народа и вместе с тем о его удивительной, разнообразной, глубокой талантливости.
В первой половине XIX века дворяне-литераторы изображали крестьянство — «народ-богоносец» — очень жалостливо, мягкосердечным лириком и мечтателем, покорным его судьбе; нужно было убедить правительство, что крестьянин — тоже человек, что пора снять с его шеи ярмо раба — крепостное право — и учить мужика грамоте. Эту пропаганду примитивного гуманизма продолжала буржуазная интеллигенция во второй половине века, рисуя мужика теми же светлыми и нежными красками, как рисовали его Тургенев, Толстой и другие. Можно сказать, что дворяне хотели видеть мужика грамотным только для того, чтобы получить немного более продуктивную трудовую силу, а буржуазия — для того, чтоб использовать эту силу в борьбе против самодержавия.
В конце века вместе с развитием промышленности среди русской буржуазии явились «легальные марксисты» — домашние птицы мещанства вроде гусей, которые будто бы спасли Рим. Они заговорили о необходимости «выварить» лирического мужичка в «фабричном котле». Тогда же самодержавное правительство, «идя навстречу запросам времени», выдвинуло против земских — светских — школ церковно-приходские школы, в которых преподавали сельские попы. Вместе со всем этим резко изменилось отношение литературы к мужику: благодушный мечтатель и лирик исчез, явились дикие, пьяные и странные «мужики» Чехова, Бунина и других сочинителей.
Я не склонен думать, что такое изменение типа совершилось в действительности, но в литературе начала XX века оно — налицо. Эта литературная трансформация не очень убедительно говорит в пользу социальной независимости искусства, но весьма решительно указывает на гармоническое сочетание голоса «свободомыслящей индивидуальности» с голосом её класса и на замену понятия «убеждать» понятием «угождать».
Итак, в XX веке русская буржуазия имела перед собой не очень симпатичный литературный портрет мужика. Оригинал портрета в 1905-7 годах, решив освободить для себя землю, начал жечь и разорять усадьбы помещиков, но к рабочим — «забастовщикам» — отнёсся ворчливо и не очень доверчиво. Но в 1917 году он почувствовал простую правду рабочего класса и, как известно, воткнув штык в землю, отказался уничтожать рабочих и крестьян Германии.
Известно также, что германская армия, опираясь на «право завоевания», весьма основательно пограбила русского мужика, а капиталисты Европы, обиженные его необыкновенным поступком, единодушно послали своих мужиков и рабочих укрощать, истреблять строптивых русских. Это очень подлое дело было поддержано большинством русской либеральной и радикальной интеллигенции; она встала на защиту капитализма, саботируя Советскую власть, организуя заговоры против неё, прибегая к террору против вождей рабочих и крестьян. Выстрел в Ленина показал рабоче-крестьянской массе, кто является её действительным другом и вождём, показал, до какой степени гнусны её враги, и вызвал враждебное отношение к этой части интеллигенции, — отношение, оправданное её предательством. Отсюда интеллигенты Европы могут извлечь кое-какой урок для себя.
С той поры прошло пятнадцать лет.
Что сделано в Союзе Советов за эти годы? Я не стану говорить о грандиозной работе индустриального вооружения страны, технически отсталой, страны, примитивное хозяйство которой было окончательно разрушено общеевропейской войной капиталистов и затем войной рабочего класса против туземных дикарей и дикарей Европы, — войной, в которой рабочие дрались за право на культуру, интеллигенты — за право буржуазии на грабёж.
Укажу на широкое развитие — за 15 лет — университетов, научно-исследовательских институтов, на то, как много открыто в эти годы ископаемых сокровищ земли, которые на долгие века обеспечивают её дальнейший хозяйственный и культурный рост, — всё это известно. Не видят этих завоеваний разума и воли только те, кто ослеплён зоологическими интересами и бесчеловечными предрассудками класса. Не видят этого те, кому лень видеть, и журналисты, которым хозяева запретили видеть правду.
В Союзе Советов один хозяин — вот основное его достижение и отличие от буржуазных государств. Этот хозяин — рабоче-крестьянское государство, руководимое организацией учеников Ленина. Цель, которую они поставили перед собою, совершенно ясна: эта цель — создать для каждой единицы 160 миллионов разноплеменного населения условия свободного роста её талантов и способностей. Иными словами, перевести всю массу потенциальной и пассивной нервно-мозговой энергии в активное состояние, разбудить её творческие способности. Возможно ли это?