Надежда попятилась, прислонилась спиной к двери кондратьевской квартиры…
И вдруг эта дверь поддалась и открылась, и Надежда Николаевна оказалась в прихожей.
Надежда ахнула и машинально захлопнула за собой входную дверь. Замки лязгнули, на этот раз дверь была заперта. Надежда перевела дыхание и снова привалилась спиной к двери, на этот раз изнутри. На какое-то время ей показалось, что она в безопасности…
Но в следующую секунду иллюзия безопасности рассеялась, как утренний туман.
Снаружи к двери приблизились шаги, и женский голос, с оттенком некоторого недовольства, проговорил:
– Но, Василий Артурович, вы же знаете, какой закон: полгода нужно ждать, на тот случай, если объявятся наследники…
– Законы, Любовь Макаровна, я знаю не хуже вас, – отвечал мужской голос, в котором, несомненно, звучали нотки начальственной брезгливости. – Полгода ждать придется, хотя мы с вами знаем, что никаких наследников нет и никогда не было. Но мы можем хотя бы осмотреть квартиру, чтобы убедиться… а кстати, Любовь Макаровна, почему печать сорвана? Вы что, ее уже кому-то показывали?
– Да что вы, Василий Артурович, как можно! – в женском голосе появилась доля хорошо контролируемой истерики. – Вы меня знаете, я никогда…
– Допустим, я вас знаю, но печать… Ладно, открывайте!
– Сейчас… – за дверью забренчали ключами.
– Что вы там возитесь! – недовольно ворчал мужчина.
Надежда Николаевна пришла в ужас.
Если бы ее застали на лестничной площадке, перед дверью квартиры – она еще вполне могла отговориться, придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение. Да пусть даже не очень правдоподобное, бог бы с ним. Но теперь, когда она находится в чужой квартире, к тому же опечатанной… теперь дело не обойдется минутой позора, ее запросто могут задержать до выяснения обстоятельств, а то и арестовать… как это называется – кража со взломом? И даже если дело обойдется без суда, уж до мужа это точно дойдет!
Эти мысли промелькнули в голове Надежды Николаевны в долю секунды. В следующее мгновение она уже неслась прочь от двери, стараясь не производить шума. Самое удивительное, что это ей почти удалось – женщина средних лет и не самой субтильной комплекции, она пронеслась по квартире Кондратьева на цыпочках, почти не касаясь пола.
Промчавшись по коридору, она влетела в первую попавшуюся комнату. Это была спальня – широкая кровать с резной деревянной спинкой, низкий комод, платяной шкаф…
Много лет назад, когда Надежда была еще не замужней домохозяйкой с инженерным складом ума и авантюрными наклонностями, а хрупкой девочкой с двумя косичками, она, как и все, любила играть в прятки. Должно быть, с тех далеких времен у нее остались какие-то инстинкты, и первым ее побуждением было – спрятаться в шкафу.
На одну секунду она застыла в растерянности, представляя, как глупо это будет выглядеть, но тут хлопнула входная дверь, и голоса донеслись уже из коридора.
Отбросив всяческие сомнения, Надежда открыла шкаф, юркнула в него и тихонько закрыла за собой дверь.
Шкаф был большой и просторный, так что в нем было вполне достаточно места для Надежды Николаевны с ее несколькими (не будем уточнять) лишними килограммами.
В шкафу пахло пылью и еще чем-то довольно приятным. Принюхавшись, Надежда Николаевна узнала запах лаванды. Она и сама раскладывала по шкафам пакетики с лавандой – и от моли помогает, и пахнет хорошо.
Однако, кроме запаха пыли и лаванды, было еще что-то трудноуловимое…
Прямо перед лицом Надежды висел мужской костюм. Приличный костюм, итальянский. Она его немножко подвинула, чтобы удобнее расположиться, уткнулась лицом в рубашку…
И вдруг услышала вздох.
Она замерла, мгновенно с ног до головы покрывшись испариной, и прислушалась.
Вроде бы все было тихо.
«Ну да, конечно, послышалось, – подумала она. – Кто здесь может вздыхать?»
Надежда Николаевна осторожно отодвинула рубашку, невольно опустила глаза…
И увидела брюки. И еще ботинки.
Допустим, брюки вполне могут висеть в платяном шкафу. Но вот ботинкам здесь совсем не место. Их обычно держат отдельно от одежды, хотя бы в другом отделении шкафа.
Но самое главное – брюки и ботинки были не сами по себе.
Они были надеты на мужские ноги.
– Мама… – прошептала Надежда, чувствуя, как по ее спине ползут тысячи ледяных мурашек. – Мама, я сейчас умру…
Однако мама Надежды никак не могла прийти ей на помощь: она в это время занималась собственными делами и к авантюрным наклонностям своей давно уже взрослой дочери относилась крайне неодобрительно.
Так что Надежде приходилось надеяться только на себя.
И в первую очередь – признать очевидный, хотя и невероятный факт: в шкафу она была не одна.
– Кто здесь? – прошептала она дрожащими от страха губами.
– Тс-с-с! – прошипел ей в ответ таинственный незнакомец.
Действительно, сейчас был не самый подходящий момент для разговоров. Дверь спальни открылась, и раздался начальственный мужской голос:
– Хорошая квартира. Потолки высокие, ремонт недавно сделан… так что, Любовь Макаровна, попрошу без самодеятельности. Без этого, как его… волюнтаризма.
– Но, Василий Артурович, дорогой, вы же знаете мои семейные обстоятельства…
– Знаю и учту их. Но в пределах разумного. Вы же понимаете, Любовь Макаровна, у меня тоже имеется начальство, и я должен учитывать их интересы. Самое главное, Любовь Макаровна, чтобы Селезенкин не наложил лапу на эту квартиру. Так что вы уж смотрите, чтобы с ним никаких контактов! А вот здесь стеночку нужно будет немного подкрасить, позаботьтесь!
– Непременно, Василий Артурович!
Дверь комнаты снова негромко хлопнула, голоса доносились теперь из коридора, затем захлопнулась входная дверь, и в квартире наступила тишина.
Надежда Николаевна, которая до этого боялась даже дышать, перевела дыхание, вытерла со лба испарину и, наконец, вспомнила о своем соседе по шкафу.
Ей было очень страшно, но вместе с тем ее мучило любопытство. Кроме того, неизвестное зло страшнее известного – и она отодвинула в сторону вешалку с рубашками, затем твидовый пиджак – и увидела старомодное, но довольно элегантное пальто. Пальто показалось Надежде смутно знакомым, она уже хотела отодвинуть его тоже… но тут увидела над ним блестящие в темноте глаза.
Над этими глазами были удивленно поднятые брови, и, вглядевшись внимательнее, Надежда Николаевна узнала пожилого элегантного мужчину, которого видела на похоронах Кондратьева.
– Это вы? – прошептала она.
– Да, я… – ответил мужчина очевидное.
Еще секунду назад Надежда в ужасе вслушивалась в дыхание соседа по шкафу, ее сводил с ума сам факт его существования. Но теперь она поняла сразу две вещи: во-первых, этот мужчина, пожилой и несомненно интеллигентный, не представляет для нее опасности. И во-вторых – он ее сам боится.
Эти два факта внушили Надежде Николаевне бодрость и оптимизм. Она строго насупила брови (хотя в шкафу было довольно темно и вряд ли это произвело на собеседника впечатление) и проговорила, придав голосу металлический призвук:
– Что вы здесь делаете?
– А вы? – вполне резонно ответил мужчина.
– Вопросы здесь задаю я! – произнесла Надежда Николаевна фразу из какого-то фильма. – И вообще, давайте выйдем из шкафа… кажется, они ушли.
– Давайте, – охотно согласился мужчина.
Они выбрались из шкафа.
При свете Надежда еще раз оглядела мужчину.
Несомненно, это он подходил к ней на похоронах. Правда, он выглядел не так элегантно, как тогда, – во-первых, прячась в шкафу, он помял свое пальто, галстук сбил на сторону, а самое главное, у него за правым ухом оказался носок. Черный, вполне приличный носок. Целый и даже, кажется, новый.
– Это вы? – удивленно спросил мужчина, разглядев Надежду. – Я вас видел на похоронах. Что вы там делали?
– Повторяю, – строго проговорила Надежда. – Вопросы здесь задаю я!
– На каком основании?
– Вот на каком! – Надежда показала мужчине читательский билет. Когда-то давно она ходила в районную библиотеку. Билет был давно просрочен. Мужчина начал было к нему приглядываться, но Надежда спрятала билет и проговорила:
– Отвечайте на вопрос!
В глубине души она изумилась своей наглости. Но мужчина был явно не в своей тарелке.
– Я еще там понял, что вы не просто так пришли на похороны… – забормотал он, – неужели вы…
– Посмотрите на себя в зеркало! – перебила его Надежда.
Мужчина взглянул на свое отражение в дверце шкафа, увидел носок, сбитый на сторону галстук… и залился краской.
Надежда дала ему минуту, чтобы привести себя в порядок, и повторила свой вопрос:
– Итак, что вы здесь делаете? И для начала – кто вы такой?
– Я… Сперанский… Валентин Олегович Сперанский…
При этом он скромно потупился, как будто назвал очень известное имя, которого Надежда не могла не знать.
Имя действительно показалось Надежде Николаевне смутно знакомым. Она наморщила лоб, безуспешно пытаясь вспомнить, где она его слышала, но собеседник по-своему понял ее пристальный взгляд. Он засуетился, сунул руку в карман пальто и достал оттуда красную книжечку писательского удостоверения.
– Вот мой документ… – проговорил он, но не успел договорить: вместе с удостоверением из кармана выпала фотография. Эта фотография спланировала, как бумажный самолетик, и упала на пол возле левой ноги Надежды.
Сперанский побледнел, на лице его отразился самый настоящий ужас. Само его лицо, прежде породистое и вальяжное, утратило форму и оплыло, как сальная свеча. Он шагнул вперед, наклонился, потянулся за фотографией, но Надежда Николаевна опередила его, схватила снимок и спрятала за спину.
– Отдайте! Отдайте мне ее! – воскликнул Сперанский, протянув руки в умоляющем жесте.
– Ага! – догадалась Надежда. – Значит, вы пробрались в квартиру Кондратьева, чтобы найти эту фотографию?
– Ну да! – пробормотал мужчина. – Отдайте мне ее!
Его лицо выражало настоящее страдание.
– Ишь, как вас разбирает! – Надежда Николаевна, помня, что самый безобидный человек может стать опасным, если его загнать в угол, на всякий случай отступила, чтобы между ней и Сперанским оказался комод, и взглянула на снимок.
Это была фотография титульного листа рукописи. Сверху стояла фамилия автора – Николай Стерлигов, ниже, крупными буквами – название: «Белая волчица. Рассказ охотника».
Еще на листе можно было разглядеть расплывшийся штамп издательства и вписанную от руки дату – двенадцатое мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года.
И тут Надежда Николаевна вспомнила, откуда ей знакома фамилия собеседника.
Лет двадцать назад в одном из толстых московских журналов была опубликована повесть с таким названием – «Белая волчица». Повесть была написана очень ярко и живо, сюжет такой, что не оторваться, все ее читали, номер журнала с ней передавали друг другу. Потом она вышла отдельной книгой, еще через два года книгу экранизировали. Так вот, фамилия автора была Сперанский.
Надежда снова взглянула на фотографию… там была напечатана совсем другая фамилия – Стерлигов.
Истина забрезжила перед ней, но Надежда Николаевна еще не до конца ее осознала.
– Отдайте! – повторил Сперанский, чуть не плача. – Ну что вам стоит? Я вам заплачу… – и он снова полез в карман.
– Не нужны мне ваши деньги! – фыркнула Надежда Николаевна. – И вообще, не смейте предлагать взятку лицу при исполнении, совсем голову потеряли? И не лезьте в карман, неровен час, еще что-нибудь выроните! Ладно, так и быть, отдам вам фотографию, если вы мне все честно расскажете!
– Мне очень больно… это не тот поступок, которым можно гордиться… – пробормотал Сперанский, опустив голову.
– Ничего, расскажите, и вам станет легче! – посулила Надежда, как делали до нее тысячи следователей и судей.
Сперанский посмотрел на нее недоверчиво, однако взял себя в руки и приступил к рассказу.
Двадцать пять лет назад он работал в довольно крупном издательстве. Ему было тогда уже под сорок, литературная карьера не сложилась – время от времени пару рассказов печатали то в одном, то в другом журнале, но ни публика, ни критики не обращали на него внимания. Работа в издательстве тоже не приносила ни денег, ни морального удовлетворения. Приходилось целыми днями читать тысячи страниц откровенной безграмотной графомании и править халтурные творения, принятые издательством к публикации.
В общем, жизнь не удалась.
Но как-то раз, солнечным майским днем, на стол Сперанского легла рукопись с названием «Белая волчица». Валентин отложил ее в сторону, чтобы проглядеть позднее, в свободное от более приоритетных занятий время, и тут к нему подошел рослый, шумный, загорелый человек лет тридцати, от которого в унылом помещении редакции сразу повеяло бескрайним лесом, свежим ветром, дальними странствиями и приключениями. Он представился: Николай Стерлигов и сказал, что приехал из Сибири, привез свою первую повесть.
– Да, мне ее передали! – Сперанский небрежно похлопал рукой по рукописи.
– Ну, и как тебе? – грубый голос Стерлигова заметно дрогнул. Видно было, что судьба рукописи его очень волнует.
– Ну, я ее еще не прочитал, – и Валентин показал на груду рукописей, которые были у него в работе. – И вообще, уважаемый, у нас здесь не Сибирь, у нас принято обращаться «на вы».
Внутри у него все клокотало от возмущения. Он всю свою сознательную жизнь варится в литературном котле и до сих пор не добился внимания публики и товарищей по перу, а этот дикарь приехал откуда-то из лесу и хочет, чтобы все бросили свои дела и кинулись читать его «гениальное творение»!
Стерлигов смутился. Они немного поговорили, причем Сперанский держался с сибиряком довольно высокомерно: как-никак, он – сотрудник крупного издательства, профессионал, а тот – начинающий писатель, автор единственной повестушки… знай свое место!
Стерлигов погрустнел, простился и сказал, что зайдет на следующий день. Напоследок Сперанский, чтобы окончательно унизить сибиряка, с важным видом вручил ему свою недавно отпечатанную визитку, на которой значилось: «Валентин Сперанский, литератор».
Сибиряк сунул визитку в карман и поплелся прочь. Его фигура больше не выражала уверенности в себе и энергии. Возле двери он задержался, повернулся и проговорил:
– Ты… то есть вы мою рукопись не потеряйте, у меня только один экземпляр остался.
– Не волнуйтесь, – холодно заверил его Сперанский. – У нас ничего не пропадает.
И он демонстративно погрузился в рукопись очередного графомана.
Однако, едва только дверь за Стерлиговым закрылась, Валентин почувствовал какое-то странное беспокойство. Сибиряк произвел на него впечатление, от его посещения осталось чувство свежести и энергии. Воровато оглянувшись на коллег, он придвинул к себе рукопись Стерлигова и начал читать.
И с первой страницы понял, что перед ним – шедевр.
Яркий, образный язык, объемно выписанные характеры, крепко сбитый сюжет… были, конечно, некоторые мелкие шероховатости, но устранить их для опытного редактора ничего не стоит.
До конца рабочего дня он успел прочитать только половину рукописи, но оторваться не смог, взял ее домой и читал до глубокой ночи.
А дочитав, впал в депрессию.
Он сам с юности жил литературой, отдавал ей все силы души – и не добился ничего, а этот дикарь, сибирский охотник, впервые взялся за перо – и написал такую блестящую вещь, обреченную на успех у читающей публики!
На работу Валентин вернулся невыспавшийся и измученный. Не давать ходу рукописи сибиряка? Затерять ее среди редакционного самотека? А что, если потом кто-то найдет ее и прочитает? Его поймают на недобросовестности и профессиональной некомпетентности! Дать ей ход? Обаять наивного сибиряка, стать его постоянным редактором и на его плечах въехать в большую литературу? Унизительно, противно, но перспективы есть…
Он то и дело посматривал на часы, ожидая появления Стерлигова, а тот все не шел.
Валентина переполняло возмущение.
Да он, этот дикарь, ничуть не беспокоится о судьбе своей рукописи! Другой на его месте примчался бы с утра…
И тут ему позвонили из милиции.
Рано утром на безлюдной улице неподалеку от Обводного канала нашли труп неизвестного мужчины. Неизвестный был ограблен и убит. Ни денег, ни документов при нем не было, нашли только во внутреннем кармане визитную карточку – Валентин Сперанский, литератор. И телефон издательства.
Валентин приехал в отделение милиции и опознал в неизвестном приезжего из Сибири Николая Стерлигова. Рассказал, что тот накануне приходил в издательство, принес рукопись. Рукопись милицию не интересовала, Валентина поблагодарили за помощь в опознании и отпустили с миром.
А он вернулся на работу в растревоженных чувствах.
Стерлигов сам сказал ему, что экземпляр повести – единственный. Никто, кроме него, Валентина, эту повесть не читал. Ну, видела ее еще секретарь редакции, когда регистрировала рукопись – так она никогда не смотрит, что регистрирует, ставит печать – и все.
Так что если он заберет эту рукопись, доработает ее, уберет те самые мелкие шероховатости, а потом поставит на ней свое имя – это будет только справедливо. Ведь должна же быть на свете справедливость! Не зря же он всю свою жизнь верно служил литературе! Верная служба должна быть вознаграждена…
Он так и поступил.
Забрал рукопись домой, перепечатал, убрав некоторые недостатки, поставил на титульном листе свое имя и принес главному редактору. Оригинал рукописи с именем настоящего автора он, разумеется, сжег в печке на даче.
Редактор взглянул на рукопись с усталым неодобрением – сотрудники издательства часто приносили ему свои опусы, и отделываться от них было скучно и утомительно. Однако начал читать, а потом вызвал к себе Сперанского и сказал: