Парень удивленно уставился на Гарденера… И, нежданно-негаданно, выпалил продолжение куплета, которое Гарду слышать не доводилось: «Я хотел бы выйти, но не смею: я боюсь его там, за закрытой дверью».
Гарденер расхохотался… и тут же поморщился от проснувшейся боли.
— Где ты это слышал, парень?
— От мамы. Я тогда был еще совсем маленьким.
— Я тоже слышал о Томминокерах от мамы, — вспомнил Гарденер, — но этот куплет слышу впервые.
Парень поморщился, как будто тема потеряла для него всякий интерес.
— Она, бывало, несла всякий вздор. — Он окинул взглядом Гарденера. — Что, очень болит?
— Парень, — начал Гарденер, почти сгибаясь от боли, — если цитировать бессмертные строки Эда Сандерса и Тьюли Купферберга, мое самочувствие сравнимо с «самодельным говном».
— И долго вы пьянствовали?
— А? Как ты догадался?
— Да вы ведете себя точь-в-точь, как моя мама. Она, бывало, когда напьется, то всегда несет чепуху о Томминокерах, или о чем-то вроде этого.
— Она плохо кончила?
— Ага. Разбилась в машине.
Внезапно Гарденера пробрала дрожь. Парень, казалось, не обратил на это внимания; он наблюдал за чайками, пикирующими над пляжем. Они то купались в розовых лучах солнца, то прохаживались по волнорезу, выискивая что-то, бывшее, на их взгляд, съедобным.
Гарденер перевел взгляд на своего собеседника. Окружающее приобретало все более таинственные тона. Этот парень слышал о проделках Томминокеров. Сколько же детей на свете знает об этих существах, если судьба случайна свела Гарденера с одним из них, и многие ли теряли родителей из-за пристрастия к бутылке?
Парень запустил руку в карман и извлек коробочку фейерверк-патронов. Вот она — жар-птица юности, подумал Гарденер, улыбнувшись.
— Хочешь, запустим парочку? В честь четвертого числа? Это должно тебя развеселить.
— В честь четвертого? Четвертого июля, хочешь сказать? А что это за день?
Парень сухо улыбнулся.
— Как же, это ведь День Труда.
Кажется, двадцать шестого июня… он попытался восстановить последовательность событий. Боже милостивый! Что же он делал все эти восемь дней. Ну… кое-что вспоминается. Так-то лучше. Отдельные проблески сознания пробивались через кромешную тьму, окутавшую его память, правда, ничего существенного прояснить им не удавалось. Навязчивая идея, будто он покалечил кого-то, снова поселилась в его голове, но уже как несомненная реальность. Хотел бы он знать; кто его (Трептрепл) жертва, и что он сделал ему или ей? Не стоит. Лучше всего будет позвонить сейчас Бобби и, не дожидаясь, пока он вспомнит, что произошло, покончить с собой.
— Послушайте, мистер, а откуда у вас этот шрам на лбу?
— Поскользнувшись, врезался в дерево.
— Держу пари, вы глубоко распахали лоб.
— Даже глубже, чем кажется; впрочем, не стоит об этом. Слушай, есть здесь поблизости телефон-автомат?
Парень кивнул в сторону довольно нелепого домика с зеленой крышей, расположенного примерно в одной миле. Домик смахивал на жилье шотландского пастора; постройка, возносившаяся на гранитном мысе, была пропитана духом ранней готики. Похоже на дачу. Немного поколебавшись. Гард предположил:
— Это, кажется, «Альгамбра», точно?
— Именно так.
— Спасибо, — ответил Гард, направляясь к даче.
— Мистер? Он оглянулся.
— Разве вы не возьмете и эту? — парень кивнул на промокшую записную книжку, вынесенную на песок волнами. — Вы могли бы ее высушить.
Гарденер покачал головой. Мой мальчик, ответил он, да я и сам-то не просыхаю.
— А вы все-таки не хотите зажечь пару штук ракет? Гарденер снова мотнул головой, улыбаясь:
— Будь с ними осторожен, хорошо? Люди часто калечат себя самыми безобидными вещами.
— Буду. — Парень смущенно улыбнулся. — Моя мама прекрасно с ними справлялась, до того как, ну вы понимаете…
— Понимаю. Как тебя зовут?
— Джек. А вас?
— Гард.
— С праздником, Гард.
— Тебя тоже, Джек. И держись подальше от Томминокеров.
— Стукнул в дверь, — уныло закончил тот, глядя на Гарденера понимающими глазами.
В этот момент, Гарденера снова посетило предчувствие («Кто мог бы предположить, что похмелье обостряет восприимчивость к психическим эманациям Вселенского Разума?» — осведомился горько-саркастический голос в глубине его сознания). Что-то, неизвестно, правда, что именно, снова наполнило его ощущением, что в этот момент он просто необходим Бобби. Он двинулся прочь от школьника, шагая довольно быстро, хотя влажный песок засасывал его ноги, направляясь к домику с зеленой крышей. Вскоре сердце заколотилось так сильно и голова заныла так нестерпимо, что кровь, казалось, пульсирует в глазных яблоках.
А заветная «Альгамбра» оставалась так же далеко, как и прежде. Чуть помедленнее, а то заработаешь сердечный приступ или удар. Или то и другое.
Он пошел помедленнее… постепенно уясняя себе абсурдность ситуации. Он, который собирался утопиться минут пятнадцать назад, теперь беспокоится о своем сердце. Почти как в старом анекдоте об обреченном чудаке, отвергнувшем сигарету, которую предлагал ему капитан горящего судна.
— Я стараюсь завязать с этой вредной привычкой, — ответил он. Снова вступило в голову, и теперь вспышки боли складывались в скачущие строчки:
Нынче ночью, верь не верь
Томминокер, Томминокер,
Томминокер стукнул в дверь
И я был безумен, а Бобби о'кей
Но это пока не явилися к ней
Томминокеры.
Он стал, как вкопанный. С чего это всякая дрянь лезет в голову? (Дались ему эти Томминокеры!) В ответ оглушительный и жуткий голос, звучащий, словно со дна пустого колодца, отчетливо произнес: Бобби в беде!
Он рванулся вперед, снова перейдя на быстрый шаг… даже более быстрый, чем раньше. В голове стучало: Я хотел бы выйти, но не смею. Я боюсь его там, за закрытой дверью.
Он взбежал по скользким ступеням, ведущим на вершину гранитного холма к коттеджу; проведя рукой по носу, он обнаружил, что возобновилось кровотечение.
3
Гарденер провел в холле «Альгамбры» ровно одиннадцать секунд — вполне достаточное время, чтобы консьерж обнаружил отсутствие обуви у Гарденера. Консьерж кивнул вышибале, и, когда Гарденер начал препираться, они вдвоем спустили его с лестницы.
Они пинали бы меня, даже будь я обут, переживал Гард. Да что там, я сам втоптал себя в грязь.
Он смотрел свое отражение в стеклянной двери прихожей. Да… есть на что посмотреть. Он попытался стереть рукавом кровь с лица, но только размазал еще больше. Глаза опухли и налились кровью. Его недельная щетина топорщилась, как иглы дикобраза через полтора месяца после линьки. В солнечной курортной «Альгамбре», где мужчины выглядят как подобает, а женщины носят теннисные юбочки, он выглядел как взбесившийся самец кенгуру.
Было очень рано, почти все постояльцы еще спали, так что у швейцара нашлось время объяснить Гарду, где находится ближайший телефон. Оказалось, что на автозаправке.
— А теперь топай отсюда побыстрее, пока я не позвонил в полицию, напутствовал его швейцар.
Все, что он еще не знал о себе, он мог бы прочитать в презрительном взгляде швейцара.
Гарденер уныло побрел к автозаправке. Дыры в носках все разрастались. Сердце барахлило, как неисправный мотор… Головная боль вступила в левый висок и надежно там обосновалась. Довольно печально, если он намеревается пожить еще какое-то время. Внезапно он почувствовал себя так, будто ему снова семнадцать лет.
Итак, ему было семнадцать, и собственная сексуальная активность волновала его большее, чем всеобщая радиоактивность. Девушку звали Анн-Мари, и он хотел произвести на нее впечатление. Он бы и не ударил в грязь лицом, если бы не сдали нервы. Когда же это было… может быть, вчера? Тогда в Вермонте они выбрались покататься на горных лыжах. Для Анн-Мари это было легче легкого, а вот он был новичком. Он и не предполагал, что она может врезаться в него, если он свалится. Он так вывалялся, что стал похож на снеговика; нет ничего плохого в том, что вы выглядите слегка неопытным, но вот тупым… Именно тупым он и выглядел, когда лыжи его сошлись крест на крест, зацепились, и он покатился кубарем, прямо к старой сосне. Он помнит только скрип снега; какой-то вкрадчивый, свистящий звук: сшшшшш…
Эти воспоминания навели его на рифму; он остановился, не дойдя до автозаправки. Рифмы то появлялись, то исчезали, все время крутясь в голове. Они складывались во что-то вроде: Нынче ночью, верь не верь Томминокер, Томминокер, Томминокер стукнул в дверь.
Гард глотнул, чувствуя во рту неприятный привкус крови; на плече запекшаяся кровь, смешавшаяся с грязью, образовывала твердую бурую корку. Он помнил, что часто спрашивал свою мать о том, кто такие Томминокеры. Ничего определенного она не отвечала, однако в его представлении они запечатлелись сверхъестественными существами, крадущими лунный свет, приходящими в ночи, под покровом тьмы и подстерегающими жертвы в сумерках.
Он никогда не забудет те мучительные полчаса, проведенные им в темноте собственной спальни, пока бог сна не смилостивился над ним… Тогда он размышлял, что они могут быть не только ворами, но и людоедами, что, быть может, они вовсе не хоронят свои жертвы под покровом тьмы, а, например, готовят из них что-нибудь… так вот…
Гарденер обхватил своими костлявыми руками туловище (похоже, во время запоя он не уделял должного внимания еде) и поежился.
Он добрался до автозаправки, которая еще не открылась. Вокруг ни души. Стены исписаны вкривь и вкось: просматривается «Боже, храни Америку» и еще что-то, кажется, «Мы лубим выпьить». А вот и телефон-автомат на стене одноэтажной постройки. Слава Богу, новый, отметил Гарденер; значит можно дозвониться хоть в другой штат, не опуская монеты. Это, по крайней мере, хоть немного компенсирует ему утренние унижения, которым он подвергся на почве попрошайничества.
Набрав ноль, он остановился. У него так дрожали руки, что набрать номер просто не удавалось. Прижав трубку плечом к шее, он обхватил правое запястье так сильно, как только мог. Теперь подобно стрелку, прицеливающемуся к мишени, он набрал нужные цифры указательным пальцем, медленно и до жути нерешительно. Автоматический голос предложил ему назвать номер кредитной карточки (что было для Гарда практически невыполнимо, даже если бы у него была эта карточка) или набрать ноль, чтобы связаться с телефонисткой.
Гарденер предпочел второе.
— С праздником вас, с вами говорит Элейн, — прощебетал голос в трубке. Могу я узнать, кто оплатит разговор?
— Вас также с праздником, Элейн, — ответил Гард. — Запишите разговор на счет Джима Гарденера.
— Хорошо, Джим.
— Всего хорошего, — внезапно он добавил:
— Скажите ей, что звонит Гард.
Пока телефонистка соединяла его с номером Бобби, он любовался восходящим солнцем. Теперь оно стало еще краснее и вырисовывалось на фоне гонимых ветром облаков, как огромный сверкающий диск. Солнце и облака вызвали в его памяти еще один детский стишок: Вечером красное небо сулит моряку победу. Красное небо восхода — горе, беда, непогода.
Гард не разбирался в этих приметах, но знал, что вереницы облаков сулят дождь.
«Что-то слишком много поэзии для человека, доживающего свое последнее утро, — подумал он раздраженно, а затем:
— Я разбужу тебя в эдакую рань, Бобби. Разбужу, но, обещаю тебе, это будет в последний раз».
Но Бобби не просыпалась. Телефон звонил, но трубку никто не снимал. Звонок… еще один… и еще.
— Этот номер не отвечает, — пояснила телефонистка на случай того, если он оглох или забылся на минуту-другую и поднес трубку не к уху, а к заднице.
— Вы хотите попробовать еще раз?
Быть может. Только, пожалуй, придется это сделать из лодки Харона, Элейн.
— Ну что ж, — ответил он. — Всего вам хорошего.
— Спасибо, Гард!
Он отодвинул трубку от уха и уставился на нее. В какой-то момент ее голос стал так похож на голос Бобби… чертовски похож…
Снова прижав трубку к уху, он крикнул: «Как ты там…», уже потом осознав, что жизнерадостная Элейн успела отключиться.
Элейн. Элейн, а не Бобби. Но…
Она же назвала его Гард. Бобби была единственным человеком, кто…
Нет, не годится, сказал он себе. Ты же сам ей сказал, что Гард на проводе.
Именно так. Вполне здравое объяснение.
И все же, почему ее голос прозвучал так похоже?
Гард повесил трубку. Он стоял посреди заправочной станции разутый, в мокрых носках, замызганная рубашка выбилась из брюк; солнце всходило, и его тень становилась все длиннее и длиннее. Где-то поблизости протарахтел одинокий мотоцикл.
Бобби в беде.
Ты пустишь это на самотек? Просто свинство, как сказала бы сама Бобби. Кто сказал тебе, что люди отлучаются из дома только на Рождество? Просто она вернулась в Ютику, отметить Четвертое число, только и всего.
Предположим, это так. Бобби вернулась в Ютику отметить праздник, и, насколько Гард мог предположить, выразить свое отношение к ядерному агрегату в Бэй Стейт. Сестрица Энн, по всей видимости, отмечает праздник, развешивая фонарики, извлеченные из запасов Бобби, и зажигая их.
Ну, чем черт не шутит, ее могли пригласить в качестве распорядителя парада — или парадным пкрифом, ха, ха — в один из тех скотоводческих городков, о которых она пишет. Дедвуд, Абилен, Додж Сити и тому подобное. Что ж, делай, что можешь. И не бросай то, что начато.
Он уже устал спорить с самим собой, до смерти устал. Никаких аргументов, одно только ясно: Бобби в беде.
Это только отговорка, ты, сорочий подкидыш.
Не правда; Интуиция переродилась в твердую уверенность. Правда это, или нет, но внутренний голос продолжал настаивать, что Бобби попала в беду. Пока он размышлял над этим, его собственные злоключения отодвинулись на второй план. Как он сам сказал себе совсем недавно, океан никуда не денется.
— А может быть, она попалась Томминокерам? — вслух предположил он, и тут же рассмеялся испуганным, приглушенным, сдавленным смешком. Он теряет рассудок, ну, ну.
Глава 7
Прибытие Гарденера
1
ШШШШ…
Он не спускал глаз со своих лыж: две узкие прямые полоски коричневого дерева скользили по лыжне. Он смотрел на них только чтобы убедится, что все идет как надо; не желая, однако выглядеть как новичок, впервые вставший на лыжи. Его почти загипнотизировала скорость, с которой он несся по ослепительно белому снежному склону. Он настолько увлекся созерцанием, что опомнился, только когда Анн-Мари закричала:
— Смотри же. Гард. Ты что, не видишь!
Словно луч прожектора разрезал тьму. Только сейчас он заметил, что впал в полузабытье, засмотревшись на лыжню.
Анн-Мари истошно кричала:
«Тормози! Гард! Тормози же!»
Непонятно, что означали ее крики: что ему надо просто падать, или нет? Бог мой, да так ноги можно сломать!
За несколько секунд, предшествовавших удару, он не уяснил себе, что события очень быстро принимают серьезный оборот.
Кое-как ему удалось съехать с левого края лыжни.
Меньше трех ярдов отделяло его от сосен и елей, вечнозеленые ветки которых сгибались под толстым слоем снега. Он просто чудом не наскочил на большой валун, полузанесенный снегом. Все те простые вещи, которым научила его Анн-Мари и которые он запросто бы сделал в спокойной обстановке, выскочили у него из головы. По сути дела, он потерял соображение от страха, сковавшего и тело и мозг.
Он несся со скоростью… кажется, двадцать миль в час? Или тридцать? А, может быть, все сорок? Ледяной ветер хлестал его по лицу, а он неуклонно несся к заснеженной роще… Он сворачивал в сторону от рощи под углом, недостаточно большим, однако, чтобы уберечься от смертельного столкновения. Конечно, он удалялся от опасной лыжни, и если бы ему удалось остановиться, и остановиться быстро, он мог бы уцелеть.
Она снова что-то кричала, и он подумал: «Тормозить? Неужели она действительно так сказала? Это он-то, который едва стоит на лыжах, должен, по ее мнению, тормозить?»
Он пытался повернуть направо, однако его лыжи упорно придерживались выбранного курса.
Гарденер видел, как дерево, в которое ему предстояло врезаться (старая, шершавая сосна), неуклонно приближалось к нему. Ее ствол был обвязан красной тряпкой — предупреждение об опасности, которое оказалось бесполезным.
Он снова попытался свернуть, но совсем забыл, как это делается.
Казалось, он стоит на месте, а дерево несется навстречу; на всю жизнь он запомнил приближающийся к нему, как в замедленной съемке, ствол, опавшие шишки, усеявшие снег, потрескавшуюся кору с глазками от отвалившихся сучков, корявую ветку, на которую ему предстоит наткнуться, маленькое дупло, и, наконец, красную полоску — сигнал об опасности.
Только когда Анн-Мари снова закричала, он заметил, что заливается слезами.
ШШШШШШШШ…
2
— Эй, мистер? Мистер, с вами все в порядке?
Гарденер вскочил, как ошпаренный, озираясь по сторонам; он ждал, что боль нахлынет снова и сведет виски. Нет, боли не было. Его слегка качало от голода, но голова была ясная. Каким-то чудесным образом боль исчезла, пока он спал, наверно, она исчезла уже тогда, когда ему снилась злосчастная вылазка на лыжах.
— Я в порядке, — проговорил он, осматриваясь. Голова закружилась, но, скорее, от истощения. Девица, в обкромсанных джинсовых шортах, заливалась смехом. — Вы выбрали не очень удобное место для сна. Ничего удивительного в том, что вы бормотали и вскрикивали во сне.
Гарденер обнаружил себя в фургончике — и тут-то все стало на свои места.
— Бормотал и вскрикивал, вы говорите?
— Ага. И причем, очень беспокойно.