— Да, — говорил он, — славная у меня дочка. Да лучше бы она не приезжала. Не видал я её, ну и жил кое-как, а теперь вот скучно… И заметь, всякий раз, когда они приедут, со мной вот такое делается. Теряюсь, сбиваюсь с дороги…
Я без всякой задней мысли, как-то невольно, начал зондировать его, может быть, неосторожными вопросами.
— Зачем же они уезжают? — спросил я.
— Как зачем? Они там живут…
— Значит, здесь они не могут жить? Им нельзя?
— Нельзя… Конечно, нельзя. Если б можно было, — жили бы.
— А вы отчего там не живёте?
— Я? Отчего? Гм! Ты хочешь знать, отчего? Ну, этого, брат, я тебе рассказать не могу.
— Простите, я ведь не знал…
— Ну, что сам… пустяки!..
И он как-то особенно сосредоточенно начал ловить своей королевой моего коня. С каким-то ожесточением он преследовал мою фигуру и затем, уничтожив её, вдруг совершенно неожиданно для меня промолвил:
— Гм… так ты хочешь знать… Да, жаль, что это так случилось. Лучше бы этого никогда не бывало.
— Я не знаю, о чём вы говорите…
— То-то и есть, что не знаешь.
По всему было видно, что полковнику очень хотелось рассказать мне какую-то историю, и вот он, наконец, на это решился.
— Эх, — сказал он, — полюбил я тебя, так уж что ж. Оно бы не следовало, да, знаешь, давно я вслух не говорил об этом, а хочется… Знаешь, бывает так, что когда носишь что-нибудь в душе, так тяжело, а когда кому-нибудь покажешь, так легче становится… Видишь, тут вот какая история была… история прескверная с моей стороны. Было это давно, очень давно, совсем я тогда был ещё молодым человеком, знаешь, этак глупым офицериком. И влюблялся я, и объяснялся, словом, как все. Скажу тебе по совести, что ничего во мне особенно хорошего не было. Так жил, как другие живут, и больше ничего. А случилось однажды, что встретил я женщину удивительную. Не говорю. я о красоте… Сам видел Дарью Николаевну, и до сих пор ведь ещё красавица, а ей уж тридцать восемь лет, и много горя она вынесла. Да, так я об этом не говорю. Замечательная она женщина по другим причинам. Характера необыкновенного, и душа у неё большая… Как только я с нею познакомился, так сейчас и сам лучше стал… Знаешь, как святыня, когда человек к ней с верой прикоснётся, так сейчас душа его и очистится… Ну, познакомился я и, разумеется, сейчас же влюбился. Во-первых, я тогда влюблялся во всякую женщину, какую встречал, а во-вторых — в Дарью Николаевну и нельзя было не влюбиться, в ней было какое-то обаяние, братец ты мой, да, обаяние. Сама она была из бедного семейства, но жили они не то чтоб очень скудно, а так, было у них всё необходимое и ничего лишнего. Стал я ухаживать, был принят в доме и встретил благосклонность… Одним словом, завязался у нас роман, как следует, по всем правилам. Я тебе скажу, что тут только я понял, что такое настоящая любовь, и понял я, что все прежние мои романчики и плевка не стоили… Так она мною овладела, что я сделался её рабом. Ну, сделал предложение, получил согласие и женился. Словом, вообще, как водится. И стали мы жить да поживать. Жили мы отлично. Бог дал нам дочку, слабенькая такая родилась, думали, что и не выживет, раньше сроку на свет появилась; но ничего, выходилась, вот ты её видел. Это и есть Липа… Жили мы не расставаясь лет восемь, и никогда между нами даже размолвки не было. Оно и понятно, Дарья Николаевна была выше меня на целую голову, нравственно, я говорю, нравственно. Я всегда был ничтожным человечком, а потому и подчинялся ей беспрекословно и всё делал так, как она желала; я даже мыслить стал так, как будто у меня на плечах была не моя голова, а её, и чувствовал, как и она: к кому она хорошо относится, к тому и моё сердце лежит. К кому она немилостива, от того и я отворачиваюсь. И это не сознательно, а так как-то само собой выходило. Одним словом, нравственно я был её эхом, откликом, подражанием… Ну, хорошо. Вот так мы и жили. Дочка подрастала, счастье было у нас в доме, все нам завидовали. Но вышел один случай, чрезвычайно глупый случай… Глупый, говорю, а меж тем какие последствия. Пришлось мне уехать по делам в самый, братец ты мой, Петербург. И удивительное дело. Ехал я через Москву по железной дороге. Как только сел я в поезд, так сейчас мною овладело какое-то странное, непонятное чувство. Я вдруг почувствовал, что с меня как будто разом спали какие-то путы. Понял я в эту минуту, что все эти восемь лет я не был самим собой, а был откликом Дарьи Николаевны. Не понял я только одного, что это было хорошо. А душа моя вдруг возмутилась. Мужчина, значит, заговорил во мне, самолюбие проснулось. Гордость! Показалось мне вдруг обидно, что я перед Дарьей Николаевной такую безличность изображаю, и в эту минуту, можешь себе вообразить, какие я чувства испытывал! Я её возненавидел. Ну, вот, прямо говорю тебе, возненавидел. Самая пылкая любовь вдруг перешла в самую ожесточённую ненависть. Это бывает. Ну, так вот поехал я в Петербург. Всю дорогу я испытывал такое ощущение, как будто голова моя была в хмелю, будто я пьян немножко. Как-то странно мне было чувствовать себя самостоятельным человеком. Вот, думаю, там сидит господин, я с ним, положим, поговорю, он мне, может быть, понравится и я почувствую к нему расположение; но если б была здесь она, и он ей не пришёлся бы по вкусу, уже я бы от него отвернулся; у меня, значит, не было бы ни своей воли, ни своего вкуса… Вот, например, рядом со мной сидит дама… у неё приятное лицо, мне приятно с ней сидеть рядом и разговаривать, а будь здесь Дарья Николаевна… Ну, и вот всё в таком роде. И я только и делал, что всю дорогу заговаривал то с тем, то с другим, знакомился, говорил очень много, возбуждённо, и все люди мне ужасно нравились, ко всем я чувствовал чуть что не любовь, — одним словом, просто я опьянел от воли… Приехал в Петербург; я не в первый раз был в этом городе и немного знал его. И встретился я здесь со старыми товарищами. Как водится, мы кутнули, и я при этом, разумеется, и пил, и шумел, и безобразничал больше всех, потому что чувствовал себя как бы выпущенным из тюрьмы, и всё это время, говорю тебе откровенно, ненависть к Дарье Николаевне не покидала меня. Чудеса, брат, бывают в природе. Удивительная штука человеческая душа! Как бы ты думал, чем это кончилось?.. Явилась у меня жажда чем-нибудь отомстить ей за то, что в течение восьми лет я лишён был свободы, что моя личность подавлялась её личностью, и что же придумал? Ну, конечно, я не много думал об этом, оно как-то само собой вышло; ну, одним словом, пришлось мне познакомиться с одной особой… швейка она была простая, так, ничего, лицо красивое, хотя, конечно, далеко ей было до Дарьи Николаевны, даже и сравнения не могло быть… Но я тогда всё делал скоропалительно… Раз повидался, другой, уж и влюбился, и объяснился, и страстные объятия были, ну и кончилось это тем, чем обыкновенно кончается… Изменил я, братец ты мой, моей Дарье Николаевне, изменил с ожесточением, с чувством мести, со злобой. Может быть, все эти чувства и долго бы оставались при мне, то есть, ровно столько, сколько я находился бы вдали от Дарьи Николаевны, но дело в том, что ездил-то я по службе, и отпуск был у меня короткий, и должен был я вернуться. Вот тут-то и произошла история. Как только я вернулся, прибыл домой, увидел её, так сейчас и впал в отчаяние. Опять я в её власти, опять я чувствую, что она высока, а я низок, что она совершенство, что я её преданный раб; опять овладели мной прежние чувства, и ходил я, как. убитый, и не знал, куда мне деваться… А Дарья Николаевна всё это видела и проникала взглядом своим в мою душу. Видела она, что во мне происходит нечто небывалое, и прямо ко мне: «ты, — говорит, — скажи, нечего таить! таить ничего не следует, надо, — говорит, — принимать всё, как, есть, и хорошее, и. дурное…» Ну, я ей и сказал: «подлость, — говорю, — сделал, — так прямо и сказал — подлость сделал, такую-то и такую-то…» Даже больше, — рассказал ей про все свои чувства, которые овладели мной, когда я сел в вагон, не скрыл ничего, — я перед ней ничего не мог скрывать. Поднял я голову и смотрю на неё; вижу, она окаменела совсем, братец ты мой, стоит передо мной, как мраморная, и холодом от неё таким веет, как от надгробного памятника: и говорит она мне: «нет, — говорит, — вы сделали две подлости: одну со мной, а другую с нею, с той женщиной…» А я чувствую, что это правда; конечно, так это и было: я сделал две подлости. Ну, с этого пошло. Я и молил, и рыдал, — ничего не помогло; как стала она в тот момент каменная, так и осталась. «Я, — говорит, — против вас — заметь, против вас; уж она начала мне говорить „вы“, — так сразу и начала, с того момента, — я, говорит, против вас лично ничего не имею, а только не могу… Любовь исчезла из моего сердца, а если нет любви, то, значит, всё порвалось между людьми, нет связи… А насильно нельзя. Душу нельзя насиловать…» Так ничего я и не добился. Тысячу раз я возобновлял свои просьбы, свои мольбы и рыдания: «что ж я, — говорит, — сделаю, если я не могу?» И при этом вот тебе ещё черта: после того мы прожили с нею в одном доме целый год, и каждый месяц она напоминала мне про ту женщину, про швею, напоминала, чтоб не забыл я ей послать деньги, «потому что, — говорит, — ей нужно; может быть, она теперь в нужде, вы обязаны это делать». Я исполнял. Но тосковал же я тогда, страшно тосковал, она смотрела на меня, и, должно быть, жаль ей было… Видел я, как она тихонько плакала, но мне своих слёз никогда не показывала; на меня она смотрела холодно, немилостиво, даже, скажу тебе, жестоко, и однажды говорит: «тяжело жить нам, и вам тяжело и мне, не лучше ли нам расстаться?» — «Расстаться? — говорю я, — а как же Липа? Ведь я не могу без неё». — «Липа будет учиться. Я буду смотреть за нею. Мы будем приезжать к вам…» Я долго думал над этим, но потом пришёл к той же мысли: действительно, очень уж тяжело было нам жить вместе, а мне в особенности. И вот я переехал в Москву, купил себе здесь домик и поселился в нём. Но нет, уж того чувства, которое испытал я в вагоне, я больше не дождался. Это могло быть только один раз, а потом, когда произошло такое страшное событие в моей жизни, я уже навеки остался в нравственном подчинении у Дарьи Николаевны. Правда, натура у меня была бурная, она стала проявляться; начал, было, я беситься, рваться во все стороны, делать глупости, но как-то скоро увидел, что всё это мне не к лицу; в моём положении, понимаешь, где уж, и стал я над собой работать. Вот тогда я бросил мясо есть и, вообще, смирился. Жизнь моя текла скучно, так, знаешь, как тяжёлое ядро, когда оно катится по равнине… Ну, вот от такой жизни и к шкафику стал прикладываться… Ещё слава Богу, что с молодёжью познакомился, всё-таки они хоть шумят, движутся, и мне не так скучно. Так-то, брат!
— Вам тяжело, должно быть? — спросил я.
— Тяжело, страшно тяжело! По натуре я семейник, а вот приходится жизнь коротать одному. И всякий раз, когда приезжает сюда Дарья Николаевна, я всё-таки начинаю умолять её, да ничего не помогает. Только спросит: зачем? И больше ничего.
С этого времени я стал ещё ближе к полковнику. И мне пришлось оказаться для него необходимым. Однажды с ним случилась какая-то болезнь: он вдруг почувствовал головокружение, схватился за сердце и упал в кресло. Я позвал врача; это не был удар, но оказалось, что у него сердце в сильном расстройстве. Я распорядился, как хозяин: запер калитку, и затем, когда товарищи встретились со мной в университете, все, знавшие о моей близости с полковником, спрашивали:
— Она приехала? Так скоро?
— Нет, — объяснил я, — она не приехала, но полковник болен, у него что-то с сердцем неладно.
Все поняли это, и никто больше не пытался стучаться в калитку. Я телеграфировал Дарье Николаевне, и на другой же день к вечеру она приехала, но одна — Липа осталась у тётки. Полковник не знал о моей телеграмме и, должно быть, не ждал её приезда. Мы с Дарьей Николаевной были в третьей комнате от его спальни и вели тихий разговор.
— Вы зайдёте к нему? — спросил я. — Конечно, зайдёте, раз вы приехали.
У неё было странное лицо. Какая-то нерешительность выражалась в её глазах; может быть, ей было очень тяжело исполнить этот долг, но я уже успел полюбить полковника и потому на этот раз увлёкся и обратился к ней с некоторой горячностью.
— Слушайте, Дарья Николаевна, простите меня! Я знаю всё. Полковник рассказал мне… Ему очень тяжело теперь…
Лицо её выразило страдание.
— Что я могу поделать? — воскликнула она. — Ведь он сам разорвал нить, связывавшую нас! И какая это была нить… Какая это была жизнь!
Это у неё вырвалось. Затем она овладела собой и сказала с обычной сдержанностью, почти холодно:
— Войдёмте вместе, прошу вас.
Я пошёл вслед за нею.
Когда отворилась дверь, и Дарья Николаевна появилась на пороге, полковник с величайшим волнением сделал усилие, чтобы приподняться.
— Вам вредно это, — сказала Дарья Николаевна, — лежите.
— Ах, спасибо, спасибо! — говорил полковник.
Глаза его были полны слёз; в это время он протянул мне руку и крепко пожал её.
— Видите, не выдержал, свалился… Сердце-то, сердце!.. А Липа?
— Липа осталась у моей сестры.
— А я не умру? Я ещё не умираю? — спросил полковник.
— Нет, нет, будете жить! — сказала Дарья Николаевна, стараясь, чтобы голос её звучал мягко и успокоительно.
Она посидела несколько минут и вышла. Полковник ещё раз пожал мне руку и посмотрел на меня глубоко-благодарным взглядом.
— Это ты сделал, я знаю. Недаром я тебя полюбил!
Я вышел, прошёл несколько комнат и застал Дарью Николаевну сидящей за столом с задумчивым лицом.
— Да, это страшно тяжело! — говорила она, уже теперь прямо обращаясь ко мне, как к человеку, посвящённому в тайну её жизни. — Боже, как мы легко портим себе жизнь! Если б вы знали, если б вы знали, как я его любила!
В эту минуту я дал себе слово употребить все усилия, чтобы как-нибудь смягчить её. Она оставалась несколько дней. Полковнику сделалось значительно лучше. Перед самым её отъездом я заговорил с нею. Я говорил просто и откровенно, прямо уговаривал её, хоть в эти годы, которых, по-видимому, у полковника осталось немного, избавить его от одиночества.
— Я не знаю, — отвечала она, — не заблуждаетесь ли вы, думая, что из этого может получиться сколько-нибудь сносная жизнь?
— О, если только вы сомневаетесь в вашем муже, то я за него ручаюсь. Я знаю, что, все его мысли направлены к этому, что у него нет других желаний, и что он способен быть таким же вашим рабом, как был в те годы.
— Я ничего не могу вам сказать на это! — ответила мне в заключение Дарья Николаевна.
Едва только полковник поднялся с постели и стал выходить из комнаты, как Дарья Николаевна собралась уезжать. Мы все трое поехали на вокзал. Я держал в руках её зонтик. После второго звонка она простилась с нами, пожала нам руки и ушла в вагон. И я вдруг вспомнил, что зонтик остался у меня в руках. Я быстро побежал в вагон и совершенно неожиданно для себя нашёл Дарью Николаевну стоящей у окна, прислонив к стеклу лоб; я окликнул её, она повернула ко мне лицо, на глазах у неё были слёзы.
— Ради Бога! — как-то невольно вырвалось у меня, и в этом восклицании она, конечно, расслышала просьбу.
— Мне жаль его, жаль! — ответила она. — Он такой несчастный…
Она уехала, не пообещав мне ничего определённого. Скоро я получил от неё письмо. Она благодарила меня за хлопоты во время болезни её мужа, писала о том, что я внушил ей прекрасные чувства, что она испытала какое-то обновление, но ни одним намёком ничего не обещала.
Перед самым летом она опять приехала в Москву уже с Липой. Липа явилась радостная, бросилась на шею отцу. Дело очень скоро разъяснилось: она была влюблена. В Ярославле она оставила жениха, который приехал туда только по делам, а жил в Москве. И вот однажды, дня за два до отъезда в Ярославль, Дарья Николаевна сказала полковнику:
— Я не могу расстаться с моей девочкой. Её будущий муж должен жить в Москве… Что ж, придётся жить вместе…
— И вы?.. — с живостью воскликнул полковник, схватил её руку и начал осыпать поцелуями.
— Да, надо отделать квартиру для всех…
Дарья Николаевна скоро уехала с Липой; в доме полковника начались капитальные переделки; сам полковник совершенно ожил. Целые дни ходил он по двору с длинной трубкой в зубах и делал распоряжения по ремонту. Он выбросил из шкафа бутыль и больше никогда к нему не прикладывался.
— Теперь не надо, не надо, — говорил, — теперь я и без этого живой человек!
Молодёжь должна была освободить дом и перейти во флигель. Флигель стоял рядом с кухней, в нём было три комнаты, совершенно достаточные для того, чтоб шуметь, расхаживать по ним, есть бифштексы и пить кофе.
Недели через две полковник собрался в путь и уехал в Ярославль.
— На свадьбу еду! — говорил он, и лицо его совершенно расплывалось от радостной улыбки. — Вот все приедем и заживём на славу!
И действительно, дня через три приехала вся семья. Муж Липы оказался приятным молодым человеком; он служил в какой-то частной конторе, имел свои хорошие средства и был, как говорится, человеком с будущностью.
— Ну, приходите же ко мне завтра! — сказал полковник, обратившись кое к кому из молодых людей, и это, конечно, означало, что он приглашает всех, кто у него бывает в доме. — Задам же я теперь пир!
Вечером собралось у него множество народа: и дом, и флигель были полны. И это был действительно развесёлый вечер: полковник решительно сиял, говорил без умолку и всё любовался своей дочкой, да кстати и её мужем.
Началась у них новая жизнь. Но флигель после этого события не опустел, в нём только явилось больше порядка. Дарья Николаевна взяла всё это дело в свои руки, и мы скоро подружились с нею и чувствовали себя в её обществе так же свободно и хорошо, как и в обществе полковника.
Многие из старых товарищей и до сих пор ещё при встрече нередко вспоминают полковника в отставке, Казимира Ивановича Протасова.
1899