Наша оживленная беседа начинает затухать. Оно и понятно, дело к полночи, да и я отяжелел от выпитого чая - все-таки мы почти весь самовар опорожнили. Ну и конечно, слабость после болезни давала о себе знать.
Вера еще рассказывала, как она собирает травы, как сушит их, как готовит сборы для сельчан. Заметив, что у меня постепенно слипаются глаза, она быстро постелила мне на кровати отца, которого ждала весь вечер. А папаня отправился еще утром на соседний хутор, это рядом - километров десять, двоюродный племянник женился. Так что теперь наверняка не придет ночевать, поздно ведь! Вера же, конечно, осталась присматривать за пчелами, и я вяло, но вполне умиротворенно подумал, что это очень хорошо - завтра опять смогу поговорить с этой милой, славной девушкой, душа которой не испорчена цивилизацией и столь щедра… Вера помогла мне лечь поудобнее, заботливо укрыла одеялом.
Я закрыл глаза и сразу же провалился в сон.
…Мне сильно давили на ноги. Открыл глаза и увидел: Вера забралась на мою кровать, забилась в угол, подальше от странного явления в противоположном конце комнаты.
“Пожар?” - мелькнула острая мысль. Да нет, не пожар. Приглядевшись, понял, что это больше походило на гирлянду маленьких лампочек, на колонию светлячков, устроивших сбор.
– Что это? - шепотом спросил я, потому что говорить громко казалось кощунственным, словно голос мог разрушить это нагромождение огоньков.
– Это зацвел тысячелетник,-также тихо, но совершенно спокойно ответила Вера.- С детства была уверена, что мне доведется это увидеть.
Предчувствие не обмануло. Нам необычайно повезло. Ведь тысячелетник - старший брат алоэ, он цветет раз в десять веков… Есть и предание: кто съест кисть этих желтых цветочков, напоминающих маленькие трубочки, тот обретет совершенно необыкновенные для человека качества…
– Так, цветы уже налились в полную силу,- девушка вскочила с кровати.- Ну что же ты? - Вера как-то совершенно органично перешла со мной на “ты”.
– Бред какой-то,- непроизвольно вырвалось у меня.
– Ну что же ты, Слон? - еще раз, совсем жалобно, просяще проговорила Вера.- Да ты действительно просто толстокожий! Давай руку, быстрее, быст…
Все смолкло. И свечение пропало. Точно, бред, порождение моей непонятной болезни.
Я встал, чиркнул спичкой. Слабый огонек с трудом разогнал тьму.
Никаких цветов, естественно… Правда, у горшка с засохшим алоэ в углу отсвечивал какой-то налет, но это мог быть и рассыпавшийся табачный пепел, и обычная бытовая пыль. Хотя… на ней еще виднелись небольшие следы босых Hoг… но и эти следы постепенно покрывались налетом, и через несколько секунд их уже нельзя было различить.
Чертовщина какая-то! Чего только в кошмарном сне не. привидится.
Болезнь выходит, точно.
“Вера, наверное, давно спит,- подумал я.- Ладно, завтра с ней еще успеем наговориться… Интересно, кстати, а что ей снилось?” Я ощупью нашел свою кровать, лег и накрылся одеялом с головой.
Меня разбудил автомобильный гудок - приехали мои друзья. Одеться было делом минуты. Вышел во двор, но девушки нигде не увидел. Зато дождь хлестал вовсю, и мои друзья даже не вылезли из “Нивы”.
Валерка сквозь приоткрытое окно прокричал, чтобы я собирался поскорее, иначе дорога через поле окончательно размокнет и нам тогда до холодов отсюда не выбраться. Я кивнул и пошел в дом за рюкзаком.
Несколько минут просидел за столом, пытаясь сообразить: что это? сон? или было? Нет, наверняка просто бред от очередного приступа моей непонятной болезни. Дом выглядел внутри явно нежилым: пыльный пол, усеянный отпечатками моих башмаков, пустая полка на стене, прокопченный, давно не чищенный потолок. Даже в керосиновой лампе на непонятно когда мытом столе не было признаков горючего. А алоэ стоял весь поникший в углу, видно, его сто лет никто не поливал.
Я встал, вскинул на плечо рюкзак… И все же… Чем черт не шутит…
Достал из кармана блокнот, выудил визитную карточку, написал на обороте: “Спасибо за гостеприимство. Если приедете в город, буду рад вас видеть”. И оставил на столе.
Усаживаясь в машину, огляделся - ведь Вера говорила что-то о пасеке. Но ни одного улья не увидел. Точно, просто чертовщина.
Дорогой друзья надо мной посмеивались, говорили, что я слабак, раз так быстро сломался в пешем переходе, и больше они меня в поход не возьмут. А я, как всегда, помалкивал насчет своей болезни, у нас не принято ее поминать.
Когда подтрунивание над моей слабостью достигло апогея, невольно огрызнулся: - Пока вы мотались в город, я познакомился с такой девушкой!
– Да какие здесь люди…- усмехнулся Валерка.- Дом уже сколько времени брошен… Да если б там кто-то жил, зачем нам спешно, на ночь глядя, было такие концы крутить, а? Вышли б с утра, поймали попутку…
– Ага,- влез в разговор Сашка.- Удивляюсь, Слон, как ты еще голых баб там не увидел?
Ребята стали громко смеяться. Валерка включил передачу, и машина медленно пошла вперед по вязкой земле.
Где-то в октябре ко мне на прием попал человек лет шестидесяти. До меня добрался довольно странным образом: показывая всем в редакции мою визитную карточку, он искал ее владельца.
Мужчина, его звали Юрием Александровичем, пояснил, что нашел ее в своем заброшенном зимовье. Там у него раньше была пасека, но по причине больных ног ходить в такую даль стало тяжело. Но летом, вот уж поистине повезло, теща здоровье немного подправила - бабка Матрена травки знает, а нынешний год на них богатый был, вот и помогла. Поэтому под осень и решил проведать зимовье, вдруг на зайца все же соберусь. Там и нашел мою визитку.
– Очень рад,- сказал я.-А мы в поход ходили, заблудились немного, да и дождь еще…
– На здоровье,- заметил Юрий Александрович.- У меня претензий к вам нет. Я с просьбой пришел.
– Пожалуйста, чем могу.
– Слышал, что ваша газета печатает заметки о всяких там происшествиях…
– Есть такое дело.
– У меня дочка пропала, давно, правда, лет пятнадцать прошло. Училась она в городе, в медучилище… Но на каникулы не приехала как-то… Понятно, дело молодое, поехали куда-нибудь в путешествие… Потом смотрю: писем от нее долго нет. Приехал в общежитие, узнал: нет ее, пропала. Как обухом по голове, не знал, что и делать. Ну, понятно, в милицию обратился. Они розыск объявили. Сколько годов искали, а все без результата… Так и жил без надежды… А тут ваша карточка. Может, посодействуете?
– Конечно, какой разговор. У вас есть ее фото?
– Да-да, обязательно,- засуетился мужчина. У меня от предчувствия заныло сердце.
Гость полез в карман старенького пиджачка, достал конверт, завернутый для верности в носовой платок, аккуратно разложил фотографии на столе. Снимков было много, все - любительски недодержанные и немного тронутые желтизной от слабого фиксажа и времени. И со всех них на меня смотрела Вера.
ВЛАДИСЛАВ КСИОНЖЕК РЫЖИЙ
Кто не слышал присказку: весь мир - театр, вся жизнь - игра. Но вещи разные - стоять на сцене или наблюдать за действием из зала. Это уж кому как повезет. Особенно если никудышный режиссер…
Первое, что бросалось в глаза зрителю,- шесть деревянных столбов.
Их только что очистили от коры и они глянцевито сверкали в лучах солнца. Лишь прищурившись и присмотревшись, можно было увидеть на верхушках столбов перекладины, а на помосте - человеческие фигурки, стоящие на табуретах. Руки у человечков связаны за спиной, головы просунуты в петли.
Если же окинуть общий план, становилась видна покрытая снегом деревенская площадь, за ней - избушки с подслеповатыми окнами. Площадь оцепили эсэсовцы в черных как смоль тулупах и новеньких финских шапках. Внутри кольца, ощерившегося стволами автоматов, толпились, жались друг к дружке местные жители.
Офицер, надменный пруссак с моноклем и стеком в руке, манерно расхаживал взад-вперед по настилу, чуть волоча левую ногу. Лишь на секунду остановился он возле первого столба, где ожидал своей участи самый юный из партизан - мальчик лет двенадцати. Высоты табуретки ему не хватало, и мальчик стоял на цыпочках, вытянув шею и закусив губу от напряжения. Это была “изюминка” представления - заранее продуманная, хладнокровно подготовленная деталь.
Начало казни задерживалось, и офицер был неспокоен. Он уже бывал в передрягах и знал, что заминки ни к чему хорошему не приводят.
Ждали переводчика. Бывший учитель немецкого языка, продажный холуй, на этот раз предусмотрительно “заболел”. Но солдаты подняли его с постели и полуодетого погнали на площадь.
Роль палача исполнял Рыжий. Хотя сказать по правде, этому двухметрового роста богатырю-варягу больше подходил средневековый топор, чем веревка. И уж, конечно, Рыжий чувствовал себя на помосте не в своей тарелке… Его стихия - море и ветер, отвага и сила. А тут - экзекуция.
Безоружные да еще со связанными за спиной руками. Уж если боитесь вы их, мрачно думал варяг, то порешите втихомолку, где-нибудь в овраге. Не выставляйте собственное ничтожество напоказ.
Привели переводчика.
– Ахтунг. - поспешил начать офицер.
Переводчик перевел, запинаясь, но от фразы к фразе его голос звучал все увереннее; он пересиливал свой страх и злобу на тех, из-за кого его подняли с постели, привели на площадь под немецкие и партизанские пули.
– Тов… тьфу, граждане! Немцы учат нас, что партизанами быть плохо. Партизан и тех, кто им помогает, господа немцы будут строго наказывать…
А заканчивал он вдохновенно, даже прибавляя кое-что от себя.
Офицер театрально взмахнул стеком и ткнул Рыжего в спину:
– Начинай!
Он совершил ошибку. Так обходиться с Рыжим было нельзя. Варяг слегка повел плечом, и стек лопнул, словно бамбуковая палочка.
Пруссак бешено сверкнул глазами и потянулся за пистолетом. Но вытащить его не решился: под шинелью у Рыжего заиграли, вздулись мускулы. Еще мгновение - и офицер окончательно передумал сводить счеты. Он сам выбил табуретку из-под ног мальчика.
У второго столба стояла девушка. Она копила слюну, чтобы плюнуть в холеную офицерскую рожу. Из-под разорванной рубахи виднелась упругая, незрелая грудь. Девушка была очень юна. Ее лицо за последние часы заострилось, но не утратило выражения детской непосредственности.
Исключение составляли глаза: горящие словно угли, полные ненависти и презрения к врагам.
Рыжему девушка приглянулась. Он любил таких, непокорных, кусучих. Эх, если бы он мог забрать ее как военный трофей…
Офицер подошел ко второй табуретке. Вдруг переводчик, хмелея от собственной наглости, на ломаном немецком произнес: - Герр официр, битте их видь диезе цу махен.
Он просил офицера уступить ему почетное право…
– Битте! - усмехнулся офицер.
Переводчик мягкой кошачьей походкой подкрался к девушке, легонько постучал носком ботинка по табуретке, ни дать ни взять - лесоруб, и вдруг, осклабившись, о… знали бы вы, как долго мечтал он об этой минуте, пуская слюни на школьных уроках,- засунул потную ладонь в разрез девичьей рубашки.
Девушка, казалось, готовая ко всему, этого не ждала. Она вскрикнула, в испуге откинулась назад. Табуретка опрокинулась.
И тотчас переводчик был убит. Всю силу богатырского удара обрушил Рыжий на его голову, лопнувшую словно гнилой орех.
Вместе с переводчиком приказал долго жить отработанный сценарий.
Рыжий перестал замечать каски и шинели. (Девушка - драгоценный трофей - лежала у него на плече.) Площадь стала морем, помост - ладьей.
А уж на корабле порядок варяг наводить умел.
Охранный взвод редел на глазах. Окрестности огласились воплями раздавленных, изуродованных фашистов. Офицер - с него разом слетела вся спесь - уткнулся лицом в настил. А эсэсовцы оцепления, до которых Рыжий еще не добрался, стрелять не решались. Они отчаянно трусили.
Вот Рыжий перевернул мотоцикл с коляской, придавив заодно зазевавшегося пулеметчика, в два замаха вышиб дух из четырех не в меру ретивых солдат, и, не встретив больше сопротивления, двинулся через площадь.
Жители деревни расхлынулись, образовав широкий проход. Рыжий прошел мимо них и уже приближался к оцеплению. Еще немного, и загипнотизированные эсэсовцы уступили бы ему дорогу…
Вдруг над притихшей площадью что-то гулко треснуло. Это офицер, приподнявшись на локте и не спеша, словно в тире, прицелившись Рыжему в затылок, выстрелил из парабеллума. Голова Рыжего дернулась, свесилась набок, но он не сбавил шаг, продолжал мерно идти к цели - черным полушубкам. Правда, теперь его немного покачивало, как моряка, сошедшего после шторма на берег.
Чтобы не потерять равновесия, варяг понес девушку на руках.
Эсэсовцы расступились… и начали стрелять Рыжему в спину. Шинель покрывалась рваными строчками, но Рыжий все шагал, словно пули были ему нипочем. Ему, наверно, казалось - попутный ветер несет его в море.
И, переполненный отвагой и счастьем, он во всю мощь гаркнул победный скандинавский клич.
От его рева полопались окна в избах. Мирные жители улеглись вповалку, как при бомбежке. Даже зрители, прибывшие на спектакль по приглашениям, наблюдавшие за происходящим из надежных укрытий-бункеров, на какое-то время оглохли…
Очереди автоматов сошлись в одной точке. Рыжего развернуло на месте, и он, jie выпуская из рук девушку (она принадлежала ему по праву - по праву сильного - других прав варяг не знал и не признавал),упал лицом в снег.
Партизаны появились на площади внезапно. Возы, прикатившие со стороны леса и прикрытые для маскировки сеном, лихо разворачивались.
С них на ходу соскакивали мстители и бросались в бой.
Сражения, впрочем, не получилось. Деморализованные эсэсовцы не сопротивлялись. Казалось, они спешили быстрее покончить с постыдной ролью, бросали автоматы, тянули вверх костлявые руки. Лишь офицер не выпустил парабеллум, но тут же уткнулся лицом в настил.
Не вышло и задуманного режиссером кровавого, но благородного возмездия. Фашисты не походили на отъявленных злодеев - смахивали больше на трусливую уличную шпану. Опасаясь жителей деревни, они жались к партизанам-, искали у них защиты.
Было не ясно, как станут развиваться события дальше. Расстреливать безоружных у партизан пока не хватало духу. Да они просто не готовы были к подобному повороту событий. Все Рыжий. Это он провалил сценарий. Это он во всем виноват. Только женщинам, обступившим тело вынутого из петли мальчика, не было дела ни до Рыжего, ни до сценария. Горе, как известно, в зрителях не нуждается.
И тут, воспользовавшись неразберихой, офицер снова “ожил” и вскочил на единственный уцелевший мотоцикл. Мотор завелся с полуоборота.
Офицер наддал газ и, выполнив рискованную петлю на утрамбованном снегу, устремил машину к лесу.
Вдогонку защелкали выстрелы. Стряхнув оцепенение (но поздно! Офицер уже выскочил из зоны прицельного огня), партизаны были готовы разорвать в клочки любого фашиста.
– Ушел, гад, ушел! Сволочь! Фриц поганый!
Мотор неистово трещал, заходился в истерике. Каждый такт цилиндра приближал наиболее удачливого из фашистов к спасению. Но разве удачливого? Просто офицер предусмотрел все возможное, чтобы выбраться из очередной передряги живым. Опыт у него все-таки был. Сколько раз его загоняли в спектаклях в, казалось, безвыходные положения. А он ухитрялся выжить. Назло Режиссеру! Не возникало, однако, упоения удачей, радости избавления. Он слишком хорошо знал, что скоро все повторится сначала.
Сейчас он мчится в гарнизон за помощью. А потом его же поставят во главе карательной экспедиции, прикажут вешать через одного жителей деревни. Ну а чем такие забавы по сценарию заканчиваются, офицер помнит. Вот почему он ощутил тяжелый, тягучий, липкий страх. С ним офицер за последнее время сроднился. Страх терзал его постоянно, становился все острее, мучительнее. Но всему на свете должен быть предел!
Перед лесом (за ним гарнизон) на дороге была развилка. Неожиданно для себя офицер свернул с наезженной колеи на незнакомую дорожку, упиравшуюся в сплошную стену деревьев. Что за нею скрывалось - неизвестно. Ясно было одно: там нет ни карателей, ни партизан. Это была Запретная Роща. В нее нельзя было не то что входить - участникам представления не полагалось ее замечать.
Но инстинкт повиновения исчез. Словно кто-то вынул из головы офицера старую программу, а новую поставить забыл. И от этой стерильной пустоты стало на душе легко-легко. Он уже не офицер. Он дезертир.
Вопреки сценарию, вопреки всем правилам игры он спасает собственную шкуру.
С высоты птичьего цолета видны как на ладони и деревня, и Запретная Роща: игрушечные дома, игрушечные деревья, игрушечные виселицы.
Фигурки людей похожи на игрушечных солдатиков. Один из них, оседлав мотоцикл, мчится к границе игрового поля…
На мотоциклиста, уже поверившего в избавление, откуда ни возьмись падала огромная птица. Перед самой землей она распахнула трехметровые крылья, пронеслась над головой беглеца (того чуть не сшибло ударной волной) и круто ушла вверх.
Еще яростней давил мотоциклист на газ. Еще пронзительней трещал мотор. Только бы успеть! До Запретной Рощи так близко. А птица пошла на второй заход… На этот раз она не промахнулась- ухватила седока и подняла его вместе с мотоциклом в воздух.
Набирая высоту, хищница медленно разворачивалась в сторону площади. Удивительное дело, страх прошел. Как только бывший офицер (теперь уже просто сценический робот-андроид СР-А-13998-Ф) почувствовал, что из 242 птичьих лап ему живым не выбраться - интуиция и на сей раз его не подвела,- он перестал мучиться трусостью. Это было избавление от еще одной - второй и главной программы. Страх оказаться недостаточно убедительным, исполнительным, жестоким - вот что заставляло его играть отменно хорошо. Любое отклонение от правил поведения, заложенных программой, каралось немедленно и беспощадно. Ведь проще было построить нового андроида, чем выискивать поврежденные элементы в сложнейшем клубке нервных узлов капризной машины.