Кирыч был о ней другого мнения. За все то время, которое я его знаю, он ни разу не изменил своей привычке — пить по утрам кофе из «маминой чашки». Если однажды ночью наш дом начнут бомбить гомофобы, то первым делом Кирыч кинется спасать ее. Так и выскочит на улицу — голый с чашкой наперевес. Как Гайдар с саблей.
— Ей цена — копейка, — сказал Марк, глядя, как я заметаю на совок останки чашки. — Я другую куплю. Вон, в «Доме» сумасшедшие скидки. Мне Танюшка говорила. Она купила симпатичные полотенчики. Белые в синий горошек. Не помнишь? В них еще Филя пепел стряхивал, а Танюшка ему сказала, что он урод. Я смеялся, потому что сильно пьяный был. Зачем я тогда так нажевался? Говорила мне мамочка: «Маруся, пей только лимонад»…
Марк сделал паузу, чтобы отхлебнуть кофе. На кофе у него время нашлось, а чтобы осколки собрать — ах, нет, я могу костюмчик замарать.
— Белых тапочек там не продают? — спросил я.
— Где? — не понял Марк.
— В доме твоем, где ты чашку Кирычу покупать собрался.
— «Дом» обувью не торгует. Но если тебе чего надо, то можно зайти к Федюне. Он новый магазин открыл с итальянским хламом. Рядом с «Домом». Только белое тебе не пойдет. Ты же всегда в черном ходишь. Девочки засмеют. Черный костюм и белые ботинки. Смешно, ей-богу. Как клоун.
— Во-первых, не ботинки, а тапочки, — ласково сказал я. — Во-вторых, не мне, а тебе. В третьих, этой идиотской чашке, которую ты умудрился расколотить, сто лет в обед. Она Кирычу от матери досталась. Единственная память о Серафиме Львовне, царство ей небесное… Слушай, купи себе в «Доме» тапочки.
— Я же сказал, «Дом» только предметами для дома торгует: хрусталем, там, фарфором… — напомнил Марк. — А за обувью надо к Федюне. Если сильно попросить, то он еще скидку даст. Федичка добрый…
Тут мое терпение кончилось.
— Дура крашеная! — зашипел я, отправляя осколки в помойное ведро. — В гроб можешь взять все, что хочешь. Хоть хрустальные вазочки.
— Почему же крашеная, это мой натуральный цвет, — выдал Марк дежурную остроту и, поняв, что я не шучу, сделал обиженное лицо.
Боясь не сдержаться и шваркнуть Марка по румяной физиономии, я пошел в душ. Зеркало в ванной отразило неприятного субъекта. Халат засален, волосы дыбом, морда злая и красная — в цвет волосам.
Я включил душ.
— Рыжик, а Рыжик! — сквозь шум воды послышался голос Марка. — Я сегодня вечером поздно буду. Мы с Федюней в солярий пойдем, а потом, наверное, в «Рыбу». Он меня с хорошим человеком обещал познакомить. Сережей зовут. Рыжик, ты меня слышишь?
— Привет Сереже, — сказал я.
Вот опять Марк создал проблему и поспешил удалиться.
У Марка есть уникальный талант вляпываться в неприятные истории всегда и везде: на улице, на работе, в трамвае, метро, в дискотеке, в магазине, а потом воздевать руки к небу рыдать, за что ему такое горе.
Марка не хотелось любить. Его приходилось опекать. Наверное, это и есть родительский инстинкт.
В прошлом году в славном городе Сочи мы чуть не простились с жизнью. Марк зазывно поскалился двум горячим кавказцам, сидевших за столиком напротив. Пока Кирыч дрался с одним, а я зайцем улепетывал от другого, Марк прятался в туалете ресторана.
— Какие же они звери, — соболезновал он после побоища, с любопытством разглядывая разбитый нос Кирыча.
Ни горячий душ, ни крепкий кофе, ни сигарета выхода не подсказали: в мусорном ведре покоилась фаянсовая труха, а в ряду чашек над раковиной зияла пустота. Я подумал о том, что гончарному ремеслу учиться поздно, а приличных помоек, где нашлась вторая такая чашка-уродина, в окрестностях нет. Проблема не решалась, поэтому мне оставалось лишь сделать вид, что ее нет.
— Ай, — сказал я, взглянув на часы, и помчался к компьютеру.
«Завтра статью сдавать, а у меня еще конь не валялся. Шеф порвет на клочки. Или оставит без гонорара, что еще хуже», — подумал я в свое оправдание.
* * *Пепельница была полна окурков, рядом с клавиатурой стояла кружка остывшего кофе. «Рядовой конец рабочего дня, — подумал я, оглядев безобразие вокруг. — А именно… — я посмотрел в угол монитора. — Семнадцать двадцать одна».
Я с наслаждением потянулся и вздрогнул. Да, так и есть. Скоро половина шестого.
Вот-вот придет Кирыч.
Жизнь Кирыча — это череда ритуалов. Будильник звонит в 6.45, в 7.35 спускается в метро, в 8.00 уже просматривает котировки акций, в 12.33 начинает есть обед в столовой. Его возвращение ровно в двадцать шесть минут шестого — такое же незыблемое правило, как рюмка коньяку за полчаса до Нового года, или посещение могилы матери два раза в год — в день ее рождения и на родительский день.
— Чаю выпьем? — предложил Кирыч, и в этот день, как назло пришедший вовремя.
Он пересек комнату и засунул рубаху в коробку с грязным бельем.
Я потер глаза. Шесть часов за компьютером дали о себе знать — глаза слезились, будто я нанюхался лука. Что ж, тем лучше. Это лишь прибавит правдоподобия комедии, которую я намеревался разыграть.
— Знаешь, тут кошка соседская забежала, — начал я беспечным голосом. — Я ей «брысь», а она шмыгнула в кухню. Соседи, наверное, ее плохо кормят. Или бешеная. Хорошо хоть не укусила. Могла ведь.
Кирыч непонимающе уставился на меня. Кажется, я переоценил свои актерские способности. Молоть чепуху в пулеметном ритме по марусиному рецепту, я еще не научился. К тому же Кирыч натренирован на ложь, как бойцовские собаки на убийство.
— …Она заскочила на кухню, а на подоконнике твоя чашка стояла… — продолжил я, не зная куда девать глаза. — В общем, разбилась она, — сдался я. — Не кошка, конечно. Кошки ведь не бьются. Всегда на четыре лапы встают.
Глаза у Кирыча потемнели, из светло-голубых превратившись в темно-синие. С резвостью, неожиданной для его комплекции, Кирыч скакнул на кухню.
Пару секунд было тихо.
— Ненавижу! — сипло сказал он.
Хлопнула дверь и опять воцарилась тишина.
* * *— Киря, открой! — сказал Марк.
Ответа не последовало.
Кирыч заперся в туалете четыре часа назад и на вопросы не отвечал. Монолог на тему «старым чашкам — собачья смерть, даешь — утилизацию отходов» высосал у меня все силы. Я сидел на табуретке и тупо смотрел на закрытую дверь.
Марк поглядел в замочную скважину и, видимо, не обнаружив признаков жизни, опять приставил губы к дырке.
— Открой, я писать хочу! — сказал он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
Пиво, выпитое в «Рыбе», давало о себе знать, а мое предложение использовать для этих нужд раковину на кухне Марк с возмущением отверг, потому что «негигиенично».
— Киря, мы не виноваты. Чашка все равно старая была, — прогудел Марк в скважину, как в трубу.
Дверь неожиданно распахнулась, ударив Марка по лбу так, что он с воем завалился в угол.
— Мне все равно! — зарычал Кирыч, перегородив собой дверной проем. — Мне все равно, какая она! Ты не понимаешь, что теперь ничего нет. Мать умерла, сестра отказалась. У меня даже фотографии ее нет…
«Чьей фотографии? Матери? Сестры? Или чашки?» — растерянно подумал я.
— …Кто я теперь?.. — орал Кирыч.
— Раньше был дурак с чашкой, а теперь просто дурак, — сказал Марк из своего угла, щупая красное пятно на лбу, которое явно собиралось стань шишкой.
На его счастье Кирыч, одержимый приступом красноречия, реплики не расслышал.
— …Я человек без прошлого. Нуль. То есть ничего. Я никто и звать меня никак. Мне почти сорок. Я старый никому не нужный педераст. Детей нет и не будет. Для чего я живу? Для кого я живу? Осталось подцепить СПИД и умереть под забором. От меня даже сестра отказалась! — повторил Кирыч.
Раньше я не замечал у Кирыча способности смешивать яичницу и божий дар. Какое отношение имеет злосчастная кружка к его сестрице? И где мое место в его светлом будущем?
— Внимание! — взбодрившись, сказал я. — То, что я с тобой, сиротой, живу вместе, не считается? Я — так себе, декорация? Говорящая мебель?
— Комод с сиреной, — хихикнул Марк и на всякий случай прикрыл голову руками.
— Значит ты у нас от СПИДа намерен окочурится?! — начал я распаляться. — А где ты его возьмешь? Не собралась ли сирота на панель? Сестра послала к чертовой бабушке! Очень большое горе! И спасибо ей! Пора бы забыть эту историю! Ей уже двадцать лет.
— Пятнадцать, — поправил Кирыч.
— Какая разница! — клокотал я вулканом. — Скажи, кто Кларе помог, когда ее благоверного чуть в тюрьму не посадили? Денег на взятку дал брат-извращенец. Ведь, не отказалась. Если она вся такая высоко моральная, то почему не жертванула их бездомным детям. Взяла ведь и даже спасибо не сказала.
— Клара письмо написала.
— Ага! А проехать пару остановок на метро и сделать это лично «карле» было некогда.
— Клара письмо написала.
— Ага! А проехать пару остановок на метро и сделать это лично «карле» было некогда.
— Может мне бюллетень взять? — сказал Марк.
Он уверен, что весь мир создан только для его собственного удовольствия. Шишка не прибавит Марку красоты, но встревать в такой ответственный момент мне показалось свинством.
— Возьми себе гроб, — от всей оплеванной души посоветовал я.
День не удался. Мир рушился на глазах. Кирыч терзается одиночеством и собрался умирать от СПИДа. Марку наплевать на все, что не касается его самого. Мы чужие.
Не зная куда девать свое горе, я заметался по коридору и, увидев возле входной двери картонную коробку, пнул ее изо всех сил.
Нога пробила картонную стенку и коробка жалобно звякнула.
— Я сегодня в «Доме» сервиз купил, — растерянно сказал Марк. — На 12 персон. Серия «Небеса».
Последующие изыскания показали всю силу моей ярости. От сервиза в живых осталась только одна чашка.
— Ты посмотри, — сказал Кирыч, вертя удароустойчивую утварь перед моими глазами. — Она одна не разбилась!
Чашка была большая. Без рисунка. Любимого марусиного цвета — истошно лазурного.
— Надо же?! Уцелела, — сказал Кирыч.
Он подошел ко мне примирительно ткнулся в мой лоб сухими губами.
Глаза заволокла пелена. Я завыл.
— Ой, бедные мы бедные, — в унисон запричитал Марк.
ПЕРЛАМУТРОВАЯ ЗИНАИДА
Слеза была большая, как жемчужина. Она застыла на щеке, словно раздумывая, то ли ей начать испаряться прямо здесь, то ли продолжить бороздить персиковую пудру.
— Девочки, как жить? — воскликнула Зинаида и промокнула влагу платочком с завитушкой «Z» в уголке.
За окном уже занималась заря, а мы все никак не могли привести в чувство суперзвезду ночной Москвы. Точнее, то, что от нее осталось. Белокурый парик съехал на затылок, под глазами — черные круги от туши.
— Зиночка, бедненькая, не плачь! — булькнул Марк, уже сам готовый забиться в истерике.
Он только что сбегал к шкафчику в ванной, где мы храним аспирин, пластыри, презервативы и прочие предметы первой медицинской необходимости, и теперь от него разило валерьянкой.
Зина вскрикнула раненой птицей. Ковбойский костюмчик с бахромой по рукавам лишь прибавлял ей сходства с пернатыми. Полоски замши со свистом резали воздух каждый раз, когда гостья воздевала руки к потолку, то ли грозясь, то ли упрекая.
— Тебя кто-то обидел, — сказал Кирыч.
Вид у него был боевой. Скажи Зина, что виноват Санта-Клаус, то, не сомневаюсь, Кирыч добрался бы до Лапландии и вытряхнул деда из малинового халата.
Глядя на этот гибрид «скорой помощи» и военного штаба, в который нежданно превратилась наша кухня, я вновь подумал о волшебной силе искусства.
В нашем доме только я знаю истинную цену зинкиным истерикам. Как фокусник упоенно играет с платками, шариками и шляпами, полными кроликов, так Зина может без конца перебирать эмоции: то разражаться рыданиями, то всхлипывать, то заливисто хохотать. Все эти заламывания рук и завывания означают лишь, что сегодня у нее выступление. Чтобы вечером во всем блеске предстать на сцене «Макаки», днем она разыгрывает шекспировские страсти перед друзьями. Оттачивает на нас, как на подопытных мышах, свое мастерство.
Сегодня, впрочем, Зина приступила к репетициям несколько преждевременно. До самого раннего завтрака еще оставалась пара часов. В это время даже ночные пташки, вроде нее, уже почивают.
«Может, и впрямь, что-то стряслось», — засомневался я.
— А-а-а! — опять забасила Зинаида.
Интенсивности, с которой она выводила первую букву алфавита, мог позавидовать хор имени Пятницкого. С ним же ее роднила способность издавать самые разнообразные звуки: с баса Зинка перешла на тенор, а затем, быстро перебрав все женские регистры, завыла пожарной сиреной. Если так пойдет дальше, то оставшуюся часть воскресенья мы проведем за приемом делегаций взбешенных соседей.
— Зинка! Прекрати орать! — потребовал я.
Кирыч покраснел. Зинка, как герпес, — всюду оставляет свой след. Околдовала даже Кирыча с его герметично упакованными эмоциями. Додумывать, чем это может обернуться, я не стал. Лучше уж переключиться на что-нибудь забавное. С внутреннего на внешнее, например.
В отличие от Зинаиды, умудряющейся даже в критические дни выглядеть с претензией на Голливуд, Кирыч редко на что-либо претендует. Вот и сейчас он был похож на персонажа из фильма про сермяжную жизнь: белая майка, не скрывающая волосатого бюста и трусы до колен. Рядом с ним Марк, облаченный лишь в короткий халатик, казался ряженым ко дню рождения герцога Букингемского. Раздумывая об обычаях английских аристократов, я вдруг понял, почему меня так знобит. Для встречи дорогой гостьи я выбрал нерядовой костюмчик. На мне были только пошлые розовые тапочки с помпонами, конфискованные у Марка за неимением собственных. «Ого!» — сказал себе я и, посмотрев на ситуацию философски, оставил попытки связать ноги таким узлом, чтобы чресла не бросались Зинке в глаза.
— Не мой ли домашний наряд «от Адама» расстроил вас, сударыня? — спросил я, приседая в церемонном книксене.
Зинаида отняла платок от глаз и непонимающе захлопала оплывшими ресницами.
— Не видишь, что я без штанов? — рявкнул я.
Кажется, Зина и впрямь только сейчас разглядела, что я голый. «Уж, конечно, с крепышами, которые отплясывают в „Макаке“, мне тягаться нечего», — обиженно подумал я. Никакого уважения к чужому самомнению.
Я решительно прошел в спальню, напялил тренировочные штаны и вернулся на кухню с твердым намерением прекратить тягомотину. Но было поздно. Зинка умеет добираться до критической черты, но никогда ее не перешагивать.
— Дело вот в чем, — сказала Зинка, встречая меня светлой улыбкой. — Мне надоело работать.
От злости у меня начало темнеть в глазах.
— Ты хочешь сказать, что явилась среди ночи только для того, чтобы сообщить, что уходишь на пенсию? — заклокотал я. — Иди пожалуйста! Сколько ты уже по клубам скачешь? Лет десять? Наверняка накопила на покойную старость.
Я едва удержался от соблазна схватить Зинку за грудь и трясти до тех пор, пока у нее не отвалится голова.
— Выступила плохо, да? — сказал Марк и понимающе поглядел на дыру в замшевой юбке.
— Ах, это? — отмахнулась Зина. — Это я за забор зацепилась. У вас перед подъездом жопная тьма. Никакой заботы об одиноких девушках…
— …которые вынуждены по ночам зарабатывать себе на жизнь, — ядовито сказал я и тут же подумал, что если я и дальше буду продолжать в таком же духе, то не позднее как сегодня, из меня выколотит остатки самомнения актуальный зинкин любовник, рекрутированный, помнится, прямо с чемпионата по карате. — Ты собралась кинуть на произвол судьбы всех своих поклонников и уйти в монастырь? — сбавил я обороты.
— В мужской, — захихикал Марк.
— Ты меня не понял, Рыжий, — сказала Зинка. — Мне надоело сидеть в подполье. Пора выходить на большую сцену.
Она сделала выразительную паузу, многозначительно нас оглядела, открыла рот, чтобы продолжить и… раздался гулкий звук.
Нашу входную дверь кто-то проверял на прочность.
— Открывай! — вторил гулу мужской голос.
— Санин! — выдавил Марк и бросился прочь из кухни.
За новой порцией валерьянки.
* * *Наш дом, построенный на закате культа личности, напоминает о минувшей эпохе не только высокими потолками, проржавевшими трубами центрального отопления и советским гербом над входной дверью. Без ложной скромности скажу, что практически каждый его обитатель — личность и у каждого свой культ. Вплоть до сиамского кота из 4-й квартиры. Он не разделяет равнодушия своей хозяйки — 40-летней торговки, не интересующейся никем и ничем, кроме китайских баулов, на продаже которых она сделала себе состояние, и обезьяноподобных мужей, меняющихся быстрее, чем дни недели. Бизнесменша, имя которой мне до сих пор неизвестно, не говорит нам даже «здрасте», а «сиамец», напротив, почти каждый день оставляет на коврике перед нашей дверью пахучие «приветы», культивируя в нас ненависть к меньшим братьям. Прозвав мстительное животное «Бомбардировщиком», мы были недалеки от истины. Роза Вениаминовна из 3-й квартиры как-то с негодованием сказала мне, что его кличка — «Коккинаки». Я хотел было восхититься юмору котовой хозяйки, но вовремя одумался. За такое кощунство можно схлопотать от Розочки ридикюлем по морде. К упоминанию всуе имен советских героев она относится нервно. Забавная фамилия летчика-истребителя не была исключением.
Что до самой Розы Вениаминовны, живущей над нами, то ее три комнаты стали последним оплотом коммунизма: интересуясь жизнью заграничного пролетариата, она не пропускает не одного латиноамериканского сериала. Житейские трудности сериальной «мари-изабель» дают ей богатую пищу для размышлений о горьких человеческих судьбах в постсоветском пространстве, которыми она делится со всеми и с каждым.