— Вилла на Лазурном берегу, — вслух прочел я лакомый кусок с другого листа.
— Не мешай! Я опять сбился, — недовольно произнес Марк. — Раз-два-три…
— Шале в швейцарских Альпах! — опять не утерпел я.
— Ты можешь помолчать. Я деньги считаю, — наставительно сказал Марк.
— Пока не твои, — отбрил я и продолжил еще громче. — Три машины, в том числе «Пэ-тэ Круизер» класса «люкс». Квартира в Париже.
— Маленькая, наверное, и от центра далеко. Придется мне до Эйфелевой башни на метро ехать, — с неожиданной злостью сказал Марк.
— Ни за что не поверю, что на такую роскошь еще никто не позарился? — засомневался я.
Кирыч без слов пододвинул еще один лист. Ксерокопия паспорта утверждала, что Ханс Шнитцлер родился в непростой для Германии, 1945-й, год. Холост. С фотографии на меня подозрительно смотрели синенькие пуговки — две крошечные дырочки в безбрежном море щек, незаметно переходивших в шею. С волосяным покровом у миллионера дела обстояли плохо: пара белесых локонов на висках и один на макушке. Лишь на подбородке герра Шнитцлера гнездилась довольно густая растительность. Кокетливая бородка-эспаньолка в сочетании с коротким носом модели «рыльце» делала марусиного «жениха» неотразимым: ни дать, ни взять небритая свинка. Таким мужеложцам легче живется на белом свете. Только слепой мог поинтересоваться, отчего это гражданин столь преклонных лет до сих пор не наделал кучу ребятишек.
Я разочарованно хмыкнул. Марк наверняка закатит истерику: «Да, я с таким за таз пельменей в голодный год не лягу!» — будет кричать он.
— Деньги тоже могут быть эротичны, — прочитал мои мысли Кирыч.
— Будем надеяться, что астролог нагадал Марусе счастье с гансиком, — вздохнул я.
Марк тем временем пребывал в блаженной прострации. Достаток, который грозил свалиться на марусины крашеные кудри, похоже, выбил его из колеи. Он смотрел в пустоту и беззвучно шевелил губами.
— Думает, куда мильоны тратить будет, — догадался Кирыч.
— Люди гибнут за металл, — сказал я. — Марк! Прежде, чем тратить деньги, нужно их заработать. Ау! Ты меня слышишь?
Марк витал в облаках. Наверное, вообразил себя разодетым в пух и перья, в обнимку с открыточным красавцем. Я хотел было показать ему фотографию «жениха», но побоялся, что крушение мечты плохо отразится на марусиной красе. У меня бы тоже был бледный вид, если бы импозантный господин обернулся свинкой-блондинкой.
* * *— Запоминай, — давал я Марку последние наставления, — «Энтшульдиген зи битте, хабен зи фойер?».
Мы второй час отирались в «Макаке». Бармен с обезьяньей мордой на футболке уже начал на нас подозрительно коситься.
— Хотите что-нибудь выпить? — предпринял юноша еще одну попытку.
Мы хотели, но рассчитывать на гипотетическую щедрость немца, которого мы еще ни разу не видели, было рискованно. Возле барной стойки находиться было уже неприлично, поэтому мы отошли поближе к танцплощадке.
— Какое фойе? Нет здесь никакого фойе, здесь даже толком потанцевать негде, — вернулся Марк к моим поучениям и кивнул на людей, утрамбованных как кильки в банке.
— «Фойер» — значит «огонь», — пояснил я. — Это ты у него спичек просишь. Он, конечно, удивится, откуда у жителя среднерусской возвышенности такой безупречный немецкий, а ты ему скажешь…
— Я не курю… — прервал Марк полет моей фантазии.
— Тогда придумай другой способ познакомиться? — рассердился я. — Завались перед Гансом в припадке эпилепсии. Правда, в этом случае ты можешь рассчитывать только на милостыню.
— Значит про «фойе» спросить? — перебил меня Марк.
— Да, — успокоился я, поняв, что бунт погашен в зародыше. — А потом ты ему скажешь, что у тебя бабка из немцев: «Дас ист эринерунг фон майне ома».
Увлекшись сочинением немецкой фразы, я не заметил, что Марк смотрит куда-то мимо меня.
— Да, ты ему скажешь: «Зи вар дойче унд их кан айн бисхен дойч шпрехен», — продолжил я. — Потом будто бы случайно я окажусь рядом и удивлюсь, что здесь, в этом гнезде разврата, звучит божественная немецкая речь. Дальше можешь говорить о своей неземной любви по-русски.
— Весит, наверное, тонну, — вдруг толкнул меня Марк в бок.
Я оглянулся. В зал вплыл огромный человечище. Рядом с ним даже здоровяк Кирыч показался бы лилипутом. Джинсовой ткани, которая туго обтягивала слоновий круп, вполне хватило бы на десятиместную палатку. Бородку клинышком и вздернутый нос я уже где-то видел. Я со значением посмотрел на Марка.
— Он?! Я не пойду! Я боюсь. У меня живот болит, — заблеял Марк и дернулся в сторону.
Я зашипел:
— Или сейчас ты демонстрируешь голливудский оскал и широту русской души, или на склоне лет встречаешь свою смерть в богадельне.
— Не-е-ет! — замотал головой он.
Пока мы препирались, случилось чудо. Немец умудрился без остатка раствориться в толпе. «Не может быть! — захлопал я глазами. — Как такая груда сала может бесследно исчезнуть?». Я огляделся. Бородатые дирижабли на горизонте не замечались.
Не успел я как следует огорчиться, как ноги на секунду перестали чувствовать пол, а затем я ощутил его всем телом, распластавшись на заплеванных керамических плитах наподобие морской звезды. Рука угодила во что-то мокрое. «Надеюсь, пиво, а не его последствия», — подумал я, пытаясь встать. Марк по немецкой методе дематериализовался.
— Шайсе! — выругался.
Познания в немецком начали удивлять даже меня самого. У досточтимой «немки» Эллы Багратионовны я редко заслуживал «трояк», а тут вдруг свободное употребление ненормативной лексики!
— Wie bitte?
Надо мной нависал искомый Ханс и виновато улыбался. Я разозлился так, что без запинки выдал ему тираду, совершенно не думая о немецкой грамматике.
— Вы испортили не только мою рубашку, но и мое настроение. А это дорого стоит, — сказал я по-немецки.
— Извините, — залепетал иностранец.
Он даже не удивился, что я говорю с ним на одном языке. «Вот гад, неужели он думает, что в этом вертепе все такие образованные?» — раздраженно подумал я.
— Вы кто? — спросил я.
— Ханс.
— Вот что, Ганс, — распорядился я. — Купите мне чего-нибудь выпить. Лучше покрепче и подороже. И будем считать этот напиток компенсацией за ущерб.
— Меня зовут Ханс, — поправил он. — Х-ханс.
Спасибо Элле Багратионовне, я знал, что «гансами» в Германии называют гусынь, но виду не подал:
— Я и говорю «Ганс». К бару — марширен!
Немец послушно взял курс на барную стойку, рассекая толпу: ни дать, ни взять, атомоход «Ленин» в бурном море. По пути к алкогольному раю он несколько раз оглянулся. «Лицо запоминает, чтобы в следующий раз обходить за версту», — предположил я. Отряхнувшись, я принялся выглядывать знакомую светлую голову. Вычислить «сбежавшую невесту» не представлялось возможным. Как назло, сегодня в «Макаку» явились все блондины столицы.
Загремели фанфары. Народ вздрогнул и хлынул от бара к сцене, где ожидалось выступление Зинаиды. Возле стойки остались только заядлые алкоголики, конкурентки ослепительной Зинки и наш немецкий гусь, вооруженный двумя емкостями — в правой бокал с красным вином, в левой — маленькая рюмка с водкой. «Он еще и жмот», — подумал я. Ой, а с ним кто? Рядом с Хансом скакал Марк, пытавшийся перекричать рев толпы, ожидающей диву. Ханс непонимающе развел руками и умоляюще посмотрел на меня.
— Фойе! Фойе! — расслышал я.
Уроки немецкого не прошли даром. Хорошо недооценивать друзей. Так, любой их поступок становится неисчерпаемым источником положительных эмоций.
— Рубашечку, наверное не отстирать, — глянул на рукав Марк.
— Заткнись! — с обворожительной улыбкой сказал я. — Чтобы ваше случайное знакомство состоялось, мне пришлось пойти на крайние меры. Сейчас твоя задача произвести на гостя столицы впечатление. Улыбнись, что ли.
Марк послушно оскалился. Точь в точь, как на приеме у стоматолога. «Коренной справа — утерян, нижний резец — кариес», — чуть было не сказал я.
— Это мой друг Марк, — сообщил я Хансу. — Его бабушка была немкой. Он хотел поговорить с вами о родине его предков.
— При чем тут «огонь»? — не поверил Ханс и добавил. — Мой папа не воевал. Он только лечил раненых.
Кажется, он заподозрил, что Марк требует компенсации за родственников, сгинувших в печи нацистского концлагеря. Ситуация осложнялась. Вряд ли Ханс согласится пожертвовать Марку все движимое и недвижимое имущество из чувства вины.
— Мой друг всего лишь хотел спросить, нет ли у вас зажигалки, — сказал я.
Ханс недоверчиво оглядел Марка.
— Ваш друг не курит, — безапелляционно заявил он.
— Почему это? — удивился я.
— Почему это? — удивился я.
— У него хороший цвет лица и на радужной оболочке глаз нет никаких изменений.
Скажите, какой Шерлок Холмс! Сейчас он скажет, что Марк живет в коммуне «Содом и умора» и занимается тем, что облапошивает богатых иностранцев.
— Может быть, он просил огня для вас? — пристально посмотрел на меня Ханс. — Вы курите не меньше пачки в день.
«Неужели зубы черные? — мелькнуло в голове. — Вот стыд-то!».
— У вас камни в левой почке, вы нерегулярно питаетесь, — продолжил Ханс зачитывать результаты импровизированных анализов.
— И прыщ на заду, вызванный эдиповым комплексом, — добавил я, пытаясь удержать инициативу, которая стремительно ускользала в немецкие руки-лопаты.
— Что он говорит? — встрял Марк, не понявший из нашей беседы ни слова.
— Говорит, что уже влюблен в тебя без памяти и завтра переведет на твой счет пару миллионов, — сказал я.
— Чек вас не устроит? — спросил Ханс по-русски и улыбнулся, демонстрируя жемчужные зубы.
Дантисты над ними неплохо потрудились.
«Гансик — полиглот», — с ужасом понял я.
— Вы врач? — осведомился я по-русски, не желая больше вспоминать Эллу Багратионовну.
— Сейчас работаю финансовым экспертом, но в молодости я три года изучал восточную медицину, — пояснил он. — Тогда это было модно: Тибет, буддизм, дети-цветы… Помните?
— Нет, не помню, — сказал я оскорбленно. «Он, что, думает, мы ровесники?» — подумал я и добавил. — Но выпить за это надо.
Я выхватил рюмку из хансовой лапы, влил в себя прозрачную жидкость, а потом громко задышал. Напиток, вопреки ожиданиям, оказался экзотическим. Ах, все равно! Главное, что не слабее водки.
Через пару минут жизнь показалась мне прекрасной и удивительной. Ханс, придвигаясь ко мне брюхом, что-то втолковывал по-немецки. «Пушкина в оригинале он точно не читает», — подумал я. Это значит, что потеряно еще не все.
Я блаженно улыбнулся.
— Скажи ему, чтобы говорил по-человечески, — вернул меня Марк на грешную землю.
— Сам скажи, — огрызнулся я, но замечание к сведению принял. — Ханс, ваш новый друг предпочитает язык своей матери.
Господи, как неповоротлив этот немецкий! «Muttersprache» — надо же догадаться так назвать «родную речь»?
Ханс послушно перешел на борьбу с непокорными русскими падежами и в большинстве случаев одерживал победу. Он говорил несколько деревянно, но грамматически правильно. Хотя, может быть, моя снисходительность была чем-то вроде платы за хансову предупредительность. Втроем мы перекочевали за стол с мраморной крышкой. Официант, как и бармен, ряженый в футболку с мартышкой на груди, принес еды (много травы и чуть-чуть мяса), два бокала белого вина и рюмку с жидкостью коньячного цвета. Текила, кажется.
— Все стало вокруг голубым и зеленым, — пропел я, чувствуя как огненная вода бежит по пищеводу.
— Прекрати, перед иностранцем стыдно! — зашипел Марк.
— Свахи разные нужны, свахи разные важны! — парировал я.
Марк с неодобрением посмотрел на меня и перешел к самопрезентации.
— Знаете, Ханс, я мечтаю отправится в кругосветное путешествие. Помните, как у Жюля Верна?
Вот они — преимущества телевидения. Марк, вряд ли читавший затейника Жюля, мог с легкостью на него сослаться. Ханс вежливо кивал.
— Вы, наверное, много путешествуете, — предположил Марк и сделал бровки домиком, что означает у него крайнюю степень участия.
— Да, я очень часто по дороге… — начал Ханс.
— «В дороге». Как вариант — «в пути», — автоматически поправил я и еще раз попытался приступить к своим обязанностям. — Марк — очень хороший. Еще не старый — всего 30 лет. Разбирается в раздельном питании, раз в неделю ходит в фитнес-центр и очень хочет жить на Лазурном берегу.
Марк залился краской. Скажите пожалуйста, прямо как дева после первого поцелуя. Я тяпнул еще одну рюмашку, чудесным образом оказавшуюся передо мной, и заел жар листиком салата. Марк посмотрел на меня так, будто трава, которую я грыз, была смыслом его существования.
— Я пью только вино, — печально улыбнулся он.
— Не учите меня жить, — огрызнулся я, догадавшись, кто причина его вселенской скорби.
Я отвернулся. Если Марк считает, что справится без меня — битте шен! В дальнейшей беседе я участвовал лишь краткими междометиями, выражающими то сомнение, то участие, то согласие. Судя по недоуменному взору Ханса, попадал не всегда в строчку, но мне уже осточертело ломать комедию.
Впрочем, голубки, кажется, нашли общий язык. Немец тряс головой как китайский болванчик. Марк повествовал о своей нелегкой доле. Все складывалось наилучшим образом. Скоро Маруся уедет и будет присылать нам открытки: карнавал в Рио, моды в Милане, балы в Вене…
— Пам-пам-па-па-па-па-па, — вполголоса начал я напевать марш Мендельсона.
Сделалось тоскливо.
— Завтра я улетаю домой, — прервал мою меланхолию Ханс, положив на стол визитку. — Напишите мне…
Удивительно! Я вначале понял, что он сказал, и лишь потом догадался, что фраза была произнесена на немецком. Наверное, все дело в алкоголе. Он открывает доступ к талантам, о существовании которых и не подозреваешь. «Если бы я ходил в школу в стельку пьяным, то наверняка получил бы золотую медаль», — подумал я. Я хотел заржать, но удержался, опасаясь, что Ханс меня неправильно поймет.
— Да-да-да, конечно, разумеется, непременно! — сказал я, сунув визитку в марусин нагрудный карман и влив в себя еще одну рюмку.
«В конце-концов он не так уж плох», — подумал я, — «Не записной красавец, но, по крайней мере, аппетитный. Надо сказать Марку, что у Ханса хорошие зубы. Может, это поможет ему в первую брачную ночь?».
Потом случилось странное. Ханс начал пухнуть, как манная каша, и расширился до таких размеров, что закрыл собой и опечаленного Марка, и веселящуюся толпу.
— Я думала оргазм, а оказалось — бронхиальная астма, — услышал я напоследок голос Зинаиды, усиленный микрофоном.
* * *— Не притворяйся, пьяница. Вижу, что не спишь, — услышал я голос Марка.
Хотелось умереть. Во рту было мерзостно, будто туда нагадил соседский кот, его хозяйка и все ее мужья. Где-то над ухом пульсировала вена, посылая в мозг сигналы тревоги: пациент скорее мертв, чем жив.
— К-который час? — спросил я.
— Два часа уже, — сказал Марк.
Он был помыт, побрит, кудряшки уложены, на лице — скорбная мина.
Скажите, за что Марку такое счастье? У него никогда не бывает похмелья. Сколько бы он не выпивал, на следующий день выглядит, как огурчик. Наверное, в нем самом столько яда, что дополнительная интоксикация уже никакой роли не играет.
Я похлопал рукой рядом с собой. Пусто.
— Где Кирыч? — сипло выдавил я.
— В магазин побежал… Ты хоть помнишь, что вчера было? — Марк с осуждением смотрел на меня.
— А что вчера было?
— Пустяки, — оскорбленно сказал Марк. — Так, ничего особенного. Ты опрокинул на мои дорогие джинсы вино, а еще выперся на сцену и пел свадебный марш.
— Чушь, его не поют!
— А ты пел! — заупрямился Марк.
— А этот… гусь, то есть Ханс?
— Тоже ничего. Он вызвал такси и отправил нас спать. В машине тебя начало тошнить, и я…
— И даже с нами не поехал? — перебил я.
— Ты был так омерзителен, что ни одна вокзальная шлюха тебя бы не захотела.
Марк аж затрясся от злости.
Показался Кирыч со стаканом, полным грязноватой водицы.
— Выпей рассолу, — сказал он голосом сестры-сиделки.
— Лучше дай ему яду! — сказал Марк.
Что это с ним сегодня? Критические дни?
* * *— Кто там? — крикнул я, допечатывая последний абзац о мценской душительнице.
— Доигрался! — сурово сказал Кирыч, входя в комнату. — Почитай, что мне сегодня пришло.
Он кинул мне на стол распечатку электронного письма. В нем некий Schnitzler просил Кирыча найти «красноволосого юношу», с которым автор месяц назад познакомился в клубе «Makaka». «Я думаю, „Ilija“ — это моя судьба», — писал он.
— Почему по-немецки? Ханс и по-русски хорошо говорит! — удивился я и прикусил язык.
Взгляд Кирыча был тяжел.
— Это ты сам у него спроси! Я-то, дурак, отдал письмо на перевод. Думал служебное. Знаешь, как меня теперь коллеги называют?
— Как?
— Ханума!
Я почувствовал как кровь приливает к лицу. Мысли вместе не собирались.
— Какая ханума? — в комнате появился Марк и, быстро поняв в чем дело, цапнул злосчастный лист.
Я сделал вид, что перечитываю текст на экране компьютера. Кирыч изобразил соляной столб.
— «Пришла пора, она влюбилась» — ехидно продекламировал Марк.
— Никак по-немецки читать научился, — сказал я.
— Что значит «либе», я знаю, — самодовольно произнес Марк.