— У Марика и его… модели.
— Не волнуйтесь, Аннванна, потрахаются и разбегутся! — брякнул я, озадаченный больше тем, что в картошке оказалось больше гнили, чем еды.
— Потрахаются и разбегутся, — эхом повторила она и осеклась. — Ох, что же ты говоришь!
— Не нравится «трахаться», назовите по-другому, — начал злиться я.
Черт знает что, эти бабки на рынке врут и не краснеют, ведь обещала же матрена «молодую рассыпчатую картошечку», а подсунула старую, гнилую и наверняка твердую, как бетон.
— «Заниматься сексом», «совокупляться», «сливаться в экстазе», «вступать в связь», — предложил я на выбор.
Анна Ивановна поморщилась:
— Думаешь, это у них ненадолго?
Моя душа, оплеванная вруньями-торговками, требовала компенсации.
— Хотите правду? — я отложил нож в сторону и честно посмотрел Анне Ивановне в глаза. — Она не манекенщица, а «драгкуин».
— Вроде «драгдилера»? — переспросила она, округлив глаза то ли от любопытства, то ли от ужаса. — Наркотиками торгует?
— Ну, да, и наркотиками тоже, — согласился я, на ходу перекраивая сценарий. — Возле университета дружбы народов. Она из Африки. Для них там наркотики, как для нас семечки.
— И сама, наверное, тоже курит? — покачала головой Анна Ивановна.
— И не сомневайтесь! И курит, и колется, и нюхает, — подтвердил я.
— Кокаин? — ахнула Анна Ивановна. — Ой, бедная, бедная…
Для воспитательницы детсада она была неплохо образована.
— Вот и я о том же. Уже все уши Марусе прожужжал, что так не пойдет…
— Маруся? Из Африки? — удивилась Анна Ивановна, а потом засмеялась. — Какая же она африканка, если ее Марусей зовут? Нехорошо, Илюша, обманывать пожилых женщин.
— Не пожилых, а поживших, — поправил я и прислушался к шороху в коридоре.
Марк умчался за билетами в театр часа два назад и уже давно должен был вернуться. Нет, не он. Это Вирус ерзал. Изгнанный из кухни за попрошайничество, пес гипнотизировал нас на расстоянии. Я воодушевился:
— Так и быть, Марь-Иванна, рассказываю, как на духу. На самом деле ее зовут Махатмой…
* * *— Отпусти, ты мне руку сломаешь, — попробовал возмутиться я.
Марк затащил меня в ванную и запер дверь. Я глядел на него с уважением. Кто бы мог подумать, что у Маруси такая железная хватка?!
— Кто такая Фатима? — грозно спросил он.
Мизансцена была достойна Шекспира. Марк нависал надо мной, как Отелло над Дездемоной. Жаль, что я сплю в пижаме, а не в майке — она могла бы сойти за наряд негритянской жены. Впрочем, марусиной физиономии, отбеленной и умащенной средствами для красоты, было тоже далеко до мавританской черноты.
Я восстановил сбившееся дыхание, как нас учили в кружке выразительного чтения и начал импровизацию.
— Ее зовут Махатма, — сказал я мягко, голосом психотерапевта на сеансе массового гипноза. — Марк, разве ты забыл, что так зовут твою девушку? Ты встречаешься с ней уже второй год. Она влюбилась в тебя без памяти и даже сделала аборт. Не помнишь?
Марк затряс головой, словно уличный пес, которого терзают блохи.
— Не может быть? — начал заводиться я, вживаясь в роль защитника униженных и оскорбленных. — Вот он — мужской шовинизм. Бедная девочка! Она отдала тебе лучшее, что у нее есть — свою честь, а ты даже не оценил ее дара!
Я хотел было воздеть руку к потолку, но передумал — это выглядело бы совсем мелодраматично. Вместо этого я шмыгнул носом и потер глаза, будто смахивая набежавшие слезы.
— Рыжик! Не надо! — скукожился Марк.
Его глаза заблестели.
— Ради тебя она бросила институт сопротивления металлов и пошла торговать наркотиками, а ты и ухом не ведешь! — от радости, что внушение удалось, а избиение отменяется, я взрыднул по настоящему. — Неблагодарный! Она отказалась от руки, сердца и миллионов арабского шейха. Она так мечтала познакомиться с твоей мамой! А, ты? Что сделал ты? Ты запретил ей! Сатрап!
Я так распалился, что был готов повалиться на пол и биться лбом о кафель.
— Не надо, Илюшенька! — Марк совсем раскис. — Я сделаю все, что ты захочешь. Все-все! Пусть она приходит, мне разве жалко? Мне не жалко!
— Кто приходит? Куда приходит? — растерялся я, теряя сюжетную нить спектакля.
— Эта девочка из института сопротивления наркотикам! Или сопротивления падишахам? Тут я не совсем понял, — Марк страдальчески сморщился.
«Еще немного, и он побежит к попу заказывать венчание», — подумал я.
— Это, Марусенька, клиника, — серьезно сказал я. — Нельзя быть таким доверчивым. Совсем нельзя.
* * *— Вы уж простите его за глупую шутку, — виноватился Кирыч.
Он затолкал чемодан Анны Ивановны на полку и сейчас крепко держал меня за руку, чтобы я не сбежал.
Я глядел в окно. На перроне тетка в лохматом берете тискала мальчика лет семи. Он вертел головой и собирался заорать.
Ему было стыдно.
Мне было жарко.
Анна Ивановна перецеловала нас всех по очереди, но всепрощение не артикулировала. «Не очень-то и хотелось», — потея, думал я.
— Счастливого пути! — сказал Кирыч и начал оттеснять меня к выходу.
— Семь футов под килем, Аннванна! — поддержал я и послал ответный поцелуй. Воздушный, правда.
Глубокий реверанс я сделал уже перед закрытой дверью, отгородившей от нас Анну Ивановну и Марка, который задержался для последних родительских наставлений.
— Опять устроил балаган, — выговаривал мне Кирыч на перроне.
— Ой, только не зуди, — огрызался я, выбивая сигарету из пачки. — Аннванна приняла и поняла. Вон облобызала даже. Ты-то чего ерепенишься?
Кирыч запыхтел, как самовар. «Сейчас будет читать мораль», — понял я и вжал голову в плечи, изображая раскаяние.
От морали меня спас Марк. Он выскочил из вагона румянее, чем пачка «Голуаз», которую я только что засунул в карман.
Поезд лязгнул и тронулся с места.
— И что она сказала? — спросил я, провожая взглядом поезд с чужой мамой. Милой, в общем-то, женщиной. Доверчивой только.
Марк побагровел.
— Сказала, что понимает. Что я осторожным должен быть, сказала… И! — Марк умолк.
— Что «и»? — спросил я, всерьез опасаясь, что он лопнет от свекольного сока, которым налилось его лицо.
— И что внуков у нее не будет сказала, — нехотя ответил Марк.
— Как это? — осклабился я. — А Махатма?
— Почему ты все время врешь? — сердито произнес Кирыч.
РОМАН С ТЕРМИНАТОРОМ
— …Я не вру, я сочиняю. Что лучше, «милый» или «уважаемый»?
— Глубокоуважаемый, — предложил Марк.
— Слишком формально, — покачал головой я, напряженно вглядываясь в монитор. — Мы же любовное письмо пишем, а не повестку в суд.
— Тогда, — Марк на секунду задумался и внес еще одно предложение. — Любимый!
— Преждевременно, — отверг я и его. — Так мы его только напугаем.
— Ну, дорогуша, я не знаю, — развел руками Марк.
— Умница! — восхитился я. — Напишем, «дорогой». Просто и со вкусом.
Я заколотил по клавишам.
«Дорогой Кирилл! Вы будете удивлены, прочитав это письмо. Но оно, поверьте, вас ни к чему не обязывает…»
* * *С того времени, как Кирыч поменял работу ради хорошей зарплаты и звонкой должности, мы с Марком перестали его узнавать. Вроде бы те же глаза, нос и уши, и даже любовь к синим рубашкам никуда не делись, а Кирыч уже не тот.
— Как дела?
— Нормально.
— Что нового?
— Ничего.
Вот и весь разговор. Кирыч никогда не был болтуном, но тогда я чувствовал хотя бы его молчаливое участие. Сейчас казалось, что говорит не человек, а машина.
— Это неважно, — отвечал он на все расспросы о новой работе и спешил уединиться. В спальню — с книжкой, на улицу — с Вирусом. Куда угодно, лишь бы не с нами.
— Терминатор, какой-то, — сказал однажды Марк.
— А мне с таким спать! — в сердцах выпалил я.
— Неужели? — Марк оживился, воображая лязгающий металлом секс.
— Окстись! — разочаровал его я. — Теперь мы просто соседи по койке.
Эх, знать бы, что именуя наши отношения «соседскими», я когда-нибудь и впрямь обнаружу рядом постороннего субъекта, который даже во сне ухитряется сохранять безразличный вид. Эмоциональные инвестиции посторонних ему были не нужны. А я был именно посторонним. «Соседом по койке», как уже было сказано.
Очень неуютно.
— А вдруг он отмывает бандитские деньги? — предположил Марк и от страха зажмурился.
— И что тогда? — заинтересовался я. — Побежишь сдавать его в милицию?
— Мы сорвем куш и уедем на Канарские острова! — завопил Марк и заскакал по комнате, исполняя какой-то дикарский танец.
— Аферист! — удовлетворенно ругнулся я. — С нашей удачливостью, Кирыч, скорее, сядет в тюрьму, а мы будем носить ему передачи.
Кирыч замыкался все больше, а его реакции становились все менее предсказуемыми.
— А как твоего шефа зовут? — поинтересовался я как-то между делом.
В глазах Кирыча появился такой ужас, будто я сплясал кукарачу на могиле Серафимы Львовны.
Впрочем, минут через пять он устыдился.
— Вера Петровна, — бросил Кирыч и вышел из комнаты.
— Я думаю ему за нас стыдно, — застрекотал Марк.
— Он думает, что мы можем испортить его репутацию? — сказал я, притворяясь, будто мне только только сейчас пришла в голову эта мысль. — Неужели он боится, что мы нарядимся мадамами и закатим истерику прямо у него в кабинете?!!!
Марк довольно захихикал. Мне было не до смеха.
— За кого он нас принимает? — воскликнул я, чувствуя себя оплеванным.
«Мы делаем с ними деньги, но не едим за одним столом», — некстати вспомнилась торгашеская присказка. Здесь все получалось наоборот. Стол был общий, а дела делались где-то на стороне. Но от этого было еще мерзее.
— Суп отдельно, мухи отдельно, — сказал я, чувствуя себя не супом, а мухой.
Чтобы не разрыдаться, я уставился в телевизор, но слез сдержать уже смог.
— Ууу, — я быстро миновал стадию стыдливых всхлипываний и беззастенчиво предался горю.
— Все наладится! Разве он не человек? Разве он ничего не видит? — гладил Марк меня по спине.
— Ууу, — гудел я паровозом.
* * *— …Ты не представляешь, как важен микроклимат на работе! — сказал Марк и ни с того, ни с сего и пустился в объяснения, что в его страховой конторе работают мерзкие мужики, которые только и знают, что рассказывать про футбол, пьянки и баб, которых они и так и эдак. — Вот у тебя, наверное, все по-другому?
— Это неважно! — сказал Кирыч.
Неужели весь русский язык ограничивается этой тупой фразой?
— Почему же! — воскликнул я. — Это жизненно важно! Скажи, у тебя есть кабинет?
— Ну, есть, — неохотно ответил Кирыч.
— Ты один там сидишь? — обрадовавшись, продолжил я бурение.
— Нет? С Валей.
— Твоя Валя наверняка не рассказывает тебе про футбол, — подхватил Марк.
— Нет, только про «Формулу один», — немного растерянно ответил Кирыч и, кажется, хотел продолжить, но, опомнившись, выдал уже известное. — Это неважно.
В этот момент мне показалось, что я слышу скрежет закрываемых створок. Как в кино про космические ужасы — там герои тоже прячутся в герметично запертых отсеках, надеясь спастись от монстров, беснующихся снаружи.
* * *Марк рассматривал календарь на будущий год. На каждый месяц приходилось по писаному красавцу. Марк загляделся на февраль. Его олицетворял голый мачо с сигаретой. Он стоял на дороге и делал вид, что ловит такси.
— Валя-валентина, что с тобой теперь? — застенал Марк.
На Валентину красавец был никак не похож. Скорее, на какого-нибудь Антонио. Тем не менее, я послушно продолжил:
— Белая палата, крашеная дверь! — взрыднул я.
— Тоньше паутины из-под кожи щек зреет скарлатины смертный огонек! — закончил Марк строфу.
Марк вырос на Урале, а я еще дальше, но воспоминания детства были так схожи, будто мы писали в один горшок. Когда мы были маленькими, по телевизору еще не показывали мыльных опер, поэтому мексиканские страдания, так необходимые чувствительным мальчикам, черпали из одних источников. В данном случае, из стихотворения про Валю-пионерку.
— Ты подаришь Кирычу валентинку? — спросил Марк.
— ??
— В День святого Валентина все приличные люди признаются друг другу в любви, — пояснил Марк и обвел маркером цифру «14». — Ты разве забыл про День всех влюбленных?
— А я не влюбленный! И вообще, к чему Кирычу моя валентинка, если у него своя Валентина на работе имеется. Пусть с ней и милуется!
Я хотел сказать еще что-нибудь, но вдруг замер, как завороженный. Я понял, как нам победить терминатора.
* * *…Сочинялось плохо. Я уже рассказал о валиных любимых цветах, видах на Рождество, вечной любви, описанной «божественным Петраркой» и забуксовал, коря себя за скудость фантазии, которой, как мне раньше казалось, у меня должно хватить на тысячу любовных романов. Дело было наверное в том, что требовалось правдоподобное вранье, а для него катастрофически не хватало информации.
— Ты не помнишь, в каком галстуке Кирыч водку пить ходил? — спросил я памятливого на детали Марка. — Он тогда еще в грязь уделался?
— Как же не помнить! — возмущенно замахал руками Марк. — Беленький! С мышами! Страшный — просто ужас!!
Точно, тогда Кирыч нацепил самое кошмарное творение галстучного искусства: десяток «микки-маусов» с идиотскими ухмылками. Слава богу, в тот вечер он залил «мышей» соусом и дальнейшей эксплуатации галстук уже не подлежал.
Я заколотил по клавишам.
«…На последний праздник вы одели прелестный галстук. Он был Вам очень к лицу. Вы кружились в вальсе с Верой Петровной и она сказала, что Вы прекрасный танцор».
Я хотел продолжить, но, подумав, отодвинул от себя клавиатуру. Сегодня моя муза явно взяла отгул.
— Скажи, — осторожно начал Марк. — А зачем мы это делаем?
— Ради справедливости, — подумав, ответил я. — Как ты думаешь, к кому он обратится, чтобы избавиться от похотливой тетки?
— В милицию! — предположил Марк.
— К нам, дурак! — сказал я. — Мы придумаем за него пару вежливых писем-ответов и пылкая переписка заглохнет сама собой.
— И чего ради огород городить? — хмыкнул Марк.
— Но это послужим ему хорошим уроком. Тогда Кирыч поймет, что семья всегда должна быть на первом месте, какой бы большой ни была зарплата. В конце-концов, мы тоже живые люди и имеем полное право на человеческое к себе отношение.
— А если он узнает? — зрачки у Марка расширились, превратив глаза в две черные смородины. — Он нас убьет!
— Нет, не убьет, — помотал головой я. — Максимум — поколотит. Ну, и пусть, — ожесточенно продолжил я. — Он побьет, а мы поплачем. Все, как у людей…
— Точно! — воскликнул Марк, заражаясь моей решимостью. — Пусть! Пусть ему будет стыдно!
* * *— Не жмет? — спросил я.
Марк качался на красных сапогах-платформах, как останкинская башня.
— Нет! — храбро сказал Марк.
Нацепив ему на шею килограмма два ожерелий, арендованных у Зинаиды (добрая девушка, она даже не спросила, для чего они нам нужны), я с сомнением оглядел маскировочный костюм.
Передо мной стояла семафорной высоты девица в темных очках в пол-лица и красном пальтишке из лаковой кожи (спасибо, Зиночка, ты — настоящий друг).
Я не понимал, ради чего этот маскарад. Ведь можно было преспокойно прогуляться рядом с «объектом» и в мужском обличье. Признаюсь, в таком виде Марк выглядел бы куда правдоподобнее. Но он вбил себе в голову, что без мадамского наряда невозможно, и мне оставалось лишь согласиться.
— Не упадешь? — еще раз спросил я.
— Постараюсь, — проблеял Марк.
Переодевание слегка повыветрило у него прежнюю уверенность.
— Ну, с Богом, — сказал я.
Марк ушел, а я стал его ждать.
От Марка требовалось выудить хоть что-нибудь, относящее к кириной конторе. К примеру, сведения о том, с кем Киря шел с работы, можно превратить в ревнивую миниатюру («Сегодня вы Леночку провожали. Хочу вас предупредить — у нее муж мафиози. Он всегда ходит с парабеллумом»).
Годилась любая малость: вот хоть имя охранника у входа («Представляете? Сегодня Саша позвал меня в ресторан. Я, конечно, отказала. Он ведь еще ребенок, а мне нравятся зрелые мужчины») или цвет обоев в холле («у меня на даче — небольшом трехэтажном домике — в точности такие»).
Миссия была безусловно полезна, но вот в марусиных актерских способностях я очень сильно сомневался. Как заломят ему белы рученьки, да сдадут в милицию за неподобающий мужчине вид. Господи! А если скинхэдов встретит?..
…Марк появился, когда я понял, что его нет слишком долго.
От семафорной девицы осталось немного.
— Меня спустили с крыльца! — сказал он, потрясая сломанными очками, и сам завыл паровозом.
* * *— Слушай, а если ей сто лет? — свистящим шепотом сказал Марк.
— Пожилые женщины тоже имеют право на любовь! — сказал я, но призадумался.
На этот случай письму явно не доставало патины. Я прищурился, перебирая в уме старорежимных певунов: Лемешев, Козловский…
«Вы для меня, словно парус в тумане моря — недостижимы и притягательны… С Вами я могу уйти от себя, улететь от обыденных забот, обрести на краткий миг иную страну. Помните как у Вертинского „В бананово-лимонном Сингапуре“?».
— Сингапуге-пуге, — прокартавил я, перечитав написанное.
Получилось немного агрессивно. Но может же дама позволить прорваться сокровенному после стольких-то писем? «Кстати, сколько их уже?» — подумал я и, пощелкав мышью, залез в секретную папочку. Выходило не меньше десяти. Первое мы послали электронной почтой. Второе подложили в карман пиджака. Потом была телеграмма на дом. Она состояла из двух слов: «Любовь есть».