— Я знаю твоего друга, — как бы между прочим сказала она.
— Ты знай? — Хадижа удивилась.
— О да. Я с ним встречалась.
— Где? — недоверчиво спросила Хадижа.
— О, в разных местах. У «Тейлора» на Маршане, разок в клубе «Сфинкс» и, мне кажется, в доме Эстрад на горе. Он очень мил.
Хадижа отреагировала уклончиво:
— О’кей.
— Если хочешь, можешь пригласить его сюда, когда вы закончите пикник.
— Он не люби сюда прихди.
— Ох, я не знаю, — задумчиво сказала Юнис. — Может и запросто понравиться. Могу себе представить, выпить бы ему хотелось. Американцы все таковы, знаешь. Я подумала, тебе стоило бы его пригласить, вот и все.
Хадижа подумала об этом. Мысль ей понравилась, потому что она считала отель «Метрополь» великолепным и роскошным и ее подмывало дать ему посмотреть, до чего стильно она живет. К парку Эспинель она отправилась с таким намерением, но по пути обратно с Даером ей пришло в голову (впервые), что, поскольку американец, похоже, к ней относится так же собственнически, как Юнис Гуд, ему, вероятно, не понравится открытие, что он ее делит с кем-то еще. Поэтому она поспешила объяснить, что мисс Гуд почти все время болеет и она ее часто навещает. Собственничество, которое он к ней проявлял, уже подвигло ее совершить попытку и заставить его купить ей некие наручные часы, которыми она очень восхищалась. Юнис недвусмысленно отказывалась их ей доставать, потому что это были мужские часы — чрезвычайно крупный золотой хронограф с календарем и фазами луны в придачу. Юнис в особенности тщательно следила за тем, чтобы девушка выглядела респектабельно и должным образом женственно. Пару раз Хадижа заговаривала о часах по пути в «Метрополь»; американец лишь улыбнулся и сказал:
— Посмотрим. Не выпрыгивай из штанов, а?
Она не совсем поняла, но он по крайней мере не сказал нет.
Когда Даер вошел в номер, Юнис Гуд взглянула на него и сказала себе, что даже девушкой она бы не сочла его привлекательным. Ей нравились импозантные мужчины, каким был ее отец. Этот вообще не выделялся внешностью. Он не походил ни на актера, ни на государственного мужа, ни на художника, ни даже на работягу, предпринимателя или спортсмена. Она с чего-то решила, что он, скорее всего, похож на жесткошерстного терьера — настороженный, рьяный, внушаемый. Такого рода мужчина, размышляла она с уколом злости, может водить девушек за нос, даже не стараясь ими командовать, он того сорта, чья мужская природа незаметна, однако настолько густа, что обволакивает, как мед, такого сорта, что мужчина не предпринимает усилий и, следовательно, вдвойне опасен. Вот только от привычки к витающему вокруг женскому обожанию они становятся уязвимы, и сокрушить их так же легко, как избалованных детей. Позволяешь им думать, будто и на тебя действует их обаяние, и можно заманивать их все дальше и дальше на эту сгнившую ветку. А потом выдергиваешь опору — и пусть падают.
Однако в своей внутренней горячке быть исключительно любезной Юнис начала довольно скверно. Она так долго пробыла вдали от большинства людей, что позабыла: многие на самом деле слушают, что говорится, и для них даже простая вежливая беседа — средство передачи конкретных мыслей. Она планировала начальные фразы с целью не дать Хадиже понять, что это их первая встреча с американским господином. В старом желтом атласном неглиже, отороченном норкой (которое Хадижа раньше никогда не видела и тут же решила выпросить себе), хорошенько укрытая постельным бельем, она выглядела как обычная дородная дама, сидящая в постели.
— Это запоздалая, но долгожданная встреча! — воскликнула она.
— Здравствуйте, мисс Гуд.
Даер стоял в дверях. Хадижа мягко втащила его в комнату и закрыла дверь. Он шагнул к кровати и принял протянутую ему руку.
— Я знала вашу мать в Таормине, — сказала Юнис. — Восхитительная была женщина. Хадижа, ты не позвонишь вниз, не попросишь большую вазу льда и полдюжины бутылок «Перрье»? Виски в ванной на полке. Сигареты — вон в той большой коробке. Подвиньте стул поближе.
Даер выглядел озадаченным.
— Где?
— Что? — любезно спросила она.
— Где, вы сказали, вы знали мою мать? — Ему еще не пришло в голову, что Юнис Гуд не знает, как его зовут.
— В Таормине, — сказала она, мягко глядя на него. — Или то был Жуа-ле-Пен?
— Не может быть, — сказал Даер, садясь. — Моя мать вообще никогда не бывала в Европе.
— Вот как?
Она собиралась сказать это как бы между прочим, но прозвучало едко. Для нее такое упрямое упорство в том, что касалось точности, было чистой невоспитанностью. Но времени показывать ему, что она не одобряет его поведения, не было, даже если ей и хотелось. Хадижа звонила. Она быстро произнесла:
— Ваша матушка разве не миссис Хэмблтон Миллз? Мне казалось, Хадижа так мне говорила.
— Что? — воскликнул Даер, скроив такую гримасу, которая показывала бы, до чего он по-прежнему в тупике. — Кто-то все перепутал. Моя фамилия Даер. Да-ер. По-моему, она вообще не похожа на Миллз. — Затем он добродушно рассмеялся, и она подхватила, едва-едва, как она сочла нужным, чтобы продемонстрировать, что за его грубость на него не сердится.
— Ну, с этим мы разобрались, — сказала она. Фамилию она выяснила; Хадижа поверила, что они с ним уже знакомы. Она гнула свое, чтобы выяснить как можно больше важных данных, пока Хадижа еще болтала по-испански с барменом. — Проездом в зимнем отпуске или вы тут задержитесь?
— Отпуск? Ничего подобного. Я побуду тут сколько-то. Я здесь работаю.
Такого она не ожидала.
— Ах вот как? Где?
Он ей сказал.
— Не вполне знаю, где это, — сказала она, прикрыв глаза, как будто старалась себе представить.
Хадижа положила трубку на рычаг и принесла из ванной бутылку виски. Даер вдруг смутился от того факта, что к подаче напитка делаются приготовления. Он полупривстал со стула и снова сел на краешек.
— Послушайте, я не могу долго. Я не сообразил — извините…
— Не можете надолго? — повторила Юнис, слабо всполошившись.
— У меня назначено в моей гостинице. Мне нужно вернуться. Хадижа мне сказала, что вы болеете, поэтому я и решил заглянуть. Она сказала, вам хотелось, чтобы я зашел.
— Мне хотелось. Но визитом я это назвать не могу.
Вошел официант, поставил на стол поднос и вышел.
— Я знаю. — Он не был уверен, что будет менее невежливо — разок выпить и потом уйти или уйти, ничего не приняв.
— Быстренько по одной, — побуждала его Юнис. Он согласился.
Хадижа заказала кока-колу. Она была вполне довольна, что два ее покровителя сидят перед ней в одной комнате, разговаривают вместе. Она не понимала, опасно ли это. В конце концов, Юнис знала про него, и ей, похоже, без разницы. Возможно, и его не сильно огорчит знать про Юнис. Но она бы точно предпочла, чтоб он не знал. Она стала робеть своих слов.
— Ты куда? — перебила она.
— Домой, — сказал он, не глядя на нее.
— Где живешь?
Юнис сама себе улыбнулась: Хадижа за нее выполняла ее работу. Но затем она досадливо цокнула языком. Девушка все испортила; ей дали от ворот поворот.
— Слишком далеко, — сухо ответил он.
— Почему ты туда ходи? — не унималась Хадижа.
Теперь он к ней повернулся.
— Любопытному на базаре нос прищемили, — сказал он с насмешливой суровостью. — Я иду на вечеринку, Носик. — Он рассмеялся. Юнис он сказал: — Что за девушка, что за девушка! Но она мила, невзирая на это.
— Про это мне неизвестно, — ответила Юнис, словно поразмыслила над этим. — Вообще-то, мне так совсем не кажется. Со временем я с вами об этом поговорю. Вы сказали — вечеринка? — Она вспомнила, что воскресными вечерами Бейдауи дома. — Не во дворце Бейдауи?
Он, похоже, удивился.
— Именно! — воскликнул он. — Вы их знаете?
Она ни разу не встречала никого из братьев Бейдауи; однако в разных случаях их ей показывали.
— Я их очень хорошо знаю, — сказала она. — Они самые что ни на есть танжерцы.
Она слыхала, что их отец занимал какой-то высокий официальный пост. — Старый Бейдауи, который несколько лет назад скончался, был великим визирем султана Мулая Хафида. Это он принимал кайзера, когда тот приезжал сюда в 1906-м.
— Вот оно что? — сказал Даер, стараясь, чтобы голос звучал учтиво.
Вот он встал и попрощался. Он надеется, что ей станет лучше.
— О, это у меня хроническое, — бодро сказала она. — Приходит и уходит. Я об этом никогда не думаю. Но как говаривала моя бабушка в Питтсбурге, «перед тем как станет лучше, будет намного хуже».
Он немного удивился, услышав, что она американка: он вообще не думал, что у нее есть какая-то национальность. И теперь его тревожило, как ему назначить еще одно рандеву с Хадижей в несколько грозном присутствии мисс Гуд. Тем не менее это требовалось сделать, если он намерен снова с ней увидеться; он нипочем не доберется до бара «Люцифер», где, он полагал, ее по-прежнему можно найти.
Он немного удивился, услышав, что она американка: он вообще не думал, что у нее есть какая-то национальность. И теперь его тревожило, как ему назначить еще одно рандеву с Хадижей в несколько грозном присутствии мисс Гуд. Тем не менее это требовалось сделать, если он намерен снова с ней увидеться; он нипочем не доберется до бара «Люцифер», где, он полагал, ее по-прежнему можно найти.
— Как насчет другого пикника в следующее воскресенье? — сказал он ей.
Он может быть свободен и всю неделю, но опять же Уилкокс может позвонить ему завтра. Воскресенье было единственным безопасным днем.
— Конечно, — сказала Хадижа.
— То же место? То же время?
— О’кей.
Как только он ушел, Юнис села на кровати прямо.
— Дай мне телефонный справочник, — сказала она.
— Что ты гвари?
— Телефонную книгу!
Она перелистала ее, нашла фамилию. «Jouvenon, Pierre, ing.». Ingénieur, инженер. По-французски звучало гораздо внушительнее, поскольку теснее связано с такими словами, как «гений», «хитроумие». «Инженер» же всегда заставлял ее думать о человеке в рабочем комбинезоне, стоящем где-то в паровозе. Она дала номер и категорично велела Хадиже:
— Быстро одевайся. Надень новое черное платье, которое мы вчера купили. Когда оденусь сама, сделаю тебе прическу. — Она повернулась к телефону. — Allô, allô? Qui est àl’appareil?[62] — То была испанская горничная: Юнис нетерпеливо пожала плечами. — Quisiera hablar con la Señora Jouvenon. Sí! La Señora![63] — Ожидая, она прикрыла трубку рукой и снова повернулась к Хадиже. — Помни. Ни слова не по-английски. — Хадижа ушла в ванную и там плескала водой в раковине.
— Я знаю, — отозвалась та. — Не гвари арабски. Не гвари эспански. Я знаю.
Они обе воспринимали как само собой разумеющееся, что, если Юнис куда-то шла, девушка шла с ней. В глубине Юнис смутно воображала, что натаскивает девушку для Парижа, куда в конечном итоге увезет ее жить, чтоб их успешный ménage[64] возбуждал зависть у всех ее друзей.
— Ah, chère Madame Jouvenon![65] — воскликнула она и далее сообщила лицу на другом конце провода, что она надеется, мадам не занята следующие несколько часов, поскольку ей нужно кое-что с нею обсудить.
Мадам Жувнон, казалось, вовсе не удивилась известию или тому, что на предполагаемое обсуждение уйдет несколько часов.
— Vous êtes tr-rès amiable,[66] — сказала она, проурчав «р» так, как не сделала бы ни одна француженка; уговорились встретиться через полчаса в «Ла Севильяне», небольшой чайной на вершине Сиагин.
Юнис повесила трубку, встала с кровати и поспешно надела старое, просторное «чайное» платье. Затем обратилась к одеванию Хадижи, нанесла ей макияж и привела в порядок волосы. Она была как мать, готовившая единственную дочь к первому танцу. И впрямь, когда они осторожно шли бок о бок по узким переулкам, срезая путь к «Ла Севильяне», иногда кратко держась за руки, когда проход бывал достаточно широк, они очень походили на заботливую мать и любящую дочь, и еврейки, смотревшие, как заканчивается день, из своих дверей и с балконов, их за таких и принимали.
Мадам Жувнон уже сидела в «Ла Севильяне» и ела меренгу. Она была яркоглазой маленькой женщиной, а волосы, преждевременно поседевшие, по ее недальновидности ей выкрасили в яркий серебристо-голубой цвет. Для завершения монохромной палитры она позволила мадемуазель Сильви покрасить брови и ресницы в оттенок синего потемнее и поинтенсивнее. Действовало в результате не без эффекта.
Очевидно, мадам Жувнон только что прибыла в чайную, поскольку головы еще украдкой поворачивались, чтобы получше ее разглядеть. Что характерно, Хадижа тут же решила, что эта дама страдает от какой-то странной болезни, и руку ей пожала с некоторой брезгливостью.
— У нас очень немного времени, — начала Юнис по-французски, надеясь, что мадам Жувнон не станет заказывать себе еще выпечки. — Эта малютка по-французски не говорит. Только по-гречески и немного по-английски. Выпечки не надо. Два кофе. Вы знаете Бейдауи?
Мадам Жувнон их не знала. Юнис досадовала лишь мгновенье.
— Не имеет значения, — продолжала она. — Я знаю их очень хорошо, и вы — моя гостья. Я хочу вас туда отвести потому, что думаю, вам надо кое с кем там познакомиться. Возможно, он будет вам очень полезен.
Мадам Жувнон отложила вилку. Пока Юнис продолжала говорить, теперь уже тише, сияющий взгляд маленькой женщины окаменел и стал напряженным. Все лицо у нее изменилось: стало умным и настороженным. Наконец, не доев меренгу, она деловито потянулась к сумочке и выложила на столик несколько монет.
— Tr-rès bien, — скупо произнесла она. — On va par-rtir.[67]
2
Убоина и розы
10
Воскресные вечера у Бейдауи были уникальны тем, что любой житель одной из разнообразных европейских колоний мог посещать их, не теряя тем самым лица, вероятно, из-за того, что хозяева были мусульмане и это машинально создавало у гостей ощущение солидарности, которому они радовались, не сознавая ее источника. Супруга французского посланника могла болтать с низменнейшей американской туристкой, и никто не усматривал в этом ничего необычайного. Это, конечно, не означало, что, если туристка назавтра заприметит где-то мадам д’Аркур и наберется бесстыдства ее узнать, в ответ она также будет узнана. Но все равно, пока это длилось, все было приятно и демократично, а длилось оно обычно часов до девяти. Приглашалось очень немного мусульман, но в мусульманском мире всегда бывало три-четыре важных человека: быть может, лидер Националистской партии из Испанской зоны, или редактор арабской ежедневной газеты из Касабланки, или зажиточный фабрикант из Туниса, или советник халифа из Тетуана. На самом деле встречи проводились к увеселению этих нескольких мусульманских гостей, для кого непостижимое поведение европейцев никогда не переставало служить чарующим зрелищем. Большинство европейцев, конечно, считали, что мусульманские господа приглашены для обеспечения местного колорита, и хвалили братьев Бейдауи за смышленость — они-де так хорошо знают, какого сорта марокканцы могут общаться с иностранцами как положено. Те же люди, что гордились степенью близости, которой им удалось достичь в отношениях с Бейдауи, вместе с тем совершенно не сознавали, что два брата женаты и ведут напряженную семейную жизнь со своими женами и детьми в той части дома, куда никогда не заходил ни один европеец. Бейдауи, разумеется, не скрыли бы этого, если б их спросили, но никому ни разу не пришло в голову расспрашивать их о таких вещах. Принималось само собой, что они — два обходительных холостяка, которые любят окружать себя европейцами.
В то утро на одной из своих частых прогулок по набережной, куда он стремился всякий раз с похмелья или если домашняя жизнь становилась на его вкус слишком тягостной, Тами повстречался с невероятной удачей. Он выбрел на волнолом во внутренней гавани, куда разгружали свой улов рыбаки, и смотрел, как те вытряхивают черные сети, заскорузлые от соли. К причалу подошла маленькая старая моторка. Мужчина в ней, которого Тами смутно узнал, швырнул конец мальчишке, стоявшему поблизости. Лодочник — в тюрбане, который означал, что он принадлежит к культу джилала, выбираясь по ступенькам на причал, кратко приветствовал Тами. Тами ответил, спросив, как лов. Человек взглянул на него пристальнее, словно бы хотел точно увидеть, с кем он так опрометчиво заговорил. Затем грустно улыбнулся и сказал, что с этой лодки никогда не рыбачил и надеется, что бедной старой посудине такая судьба не выпадет до того дня, когда она развалится на куски. Тами рассмеялся; он в точности понял, что́ человек имел в виду: эта лодка достаточно быстра, чтобы перевозить на ней контрабанду. Он прошел немного по причалу и заглянул в моторку. Ей, должно быть, исполнилось лет сорок; банки шли вдоль бортов и были покрыты ветшавшими холщовыми подушками. В центре располагался древний двухцилиндровый мотор «Фей-энд-Бауэн». Мужчина заметил его пристальное внимание и поинтересовался, не желает ли он купить лодку.
— Нет, — с презрением ответил Тами, но взгляда не отвел.
Мужчина заметил, что очень не хотел бы ее продавать, но приходится, потому что его отец в Аземмуре болеет и он возвращается туда жить. Тами слушал его с напускным терпением, ожидая, когда упомянут сумму. У него не было намерения выдавать свой интерес собственным предложением цены. В конце концов, когда он швырнул окурок в воду и сделал вид, что уходит, цифру назвали: десять тысяч песет.
— По-моему, ты за нее не получишь больше пяти, — ответил он, отворачиваясь.
— Пяти! — в негодовании крикнул человек.