— В переводе Мардрюса,[71] — сказала миссис Холлэнд, не поднимая глаз.
— Целиком?
— Ну, не совсем. Но бо́льшую часть.
— И вы ее обожаете?
— Ну, она меня до ужаса восхищает. Но вот Дик любит ее по-настоящему. Для меня она немного в лоб, но опять же, полагаю, сама культура была без нюансов.
Даер допил и опять думал сходить туда, где продолжались танцы. Он сидел тихо, надеясь, что беседа как-то даст ему возможность изящно откланяться. Дейзи обращалась к мистеру Холлэнду:
— Вы когда-нибудь замечали, до чего совершенно нелогичен на самом деле конец каждой из тысячи и одной ночи? Мне любопытно знать.
— Нелогичен? — сказал мистер Холлэнд. — Не думаю.
— Ох, дорогой мой! Ну правда! Не говорится ли там в конце каждой ночи: «И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи»?[72]
— Да.
— А потом не говорится ли: «Потом они провели эту ночь до утра обнявшись»?
— Да.
— Не слишком ли это коротко? Особенно для арабов?
Миссис Холлэнд направила косвенный взгляд снизу вверх на Дейзи и вернулась к созерцанию своих ног.
— Мне кажется, вы неверно понимаете временну́ю последовательность, — сказал мистер Холлэнд, выпрямляясь неожиданным конвульсивным движением, как будто готовился к дискуссии.
Даер быстро поднялся на ноги. Он решил, что мистер Холлэнд ему не нравится, — тот, представлял себе он, мирился с людьми до той степени, до которой им было интересно выслушивать, как он развивает свои теории. Кроме того, его немного разочаровывало, что Дейзи приняла его вызов с таким мягким самодовольством. «Даже глазом не моргнула», — подумал он. Никакого удовольствия не было в том, чтобы предъявлять ей обвинение. А может, она даже не сочла его замечание обвинением. Мысль пришла ему в голову, когда он достиг той части комнаты, где стоял фонограф, но он ее отверг. Ее ответ мог значить лишь то, что она признавала — ее разоблачили, а ей все равно. Она даже наглее, чем он воображал. Нипочему в особенности знание это угнетало его, возвращало в серое настроение отчаяния, которое он чувствовал в тот вечер, когда прибыл на судне, обволакивало прежним беспокойством.
Несколько пар скромно перемещались по небольшому участку пола, больше разговаривали, чем танцевали. Пока Даер стоял и смотрел, как толстый француз покачивается на ногах взад-вперед, пытаясь вести пожилую англичанку в тюрбане, которая слишком много выпила, к нему подошел Абдельмалек Бейдауи, ведя с собой девушку-португалку, тощую, как труп, и косящую на один глаз. Очевидно было, что девушка хотела потанцевать, и она приняла приглашение с готовностью. Хотя своими бедрами она прижималась к его, пока они танцевали, корпусом от талии и выше она от него отстранялась и пристально вглядывалась в него, рассказывая сплетни о людях в другой части комнаты. Говоря, она поддергивала губы так, что полностью обнажались десны. «Господи, надо отсюда выбираться», — подумал Даер. Но они продолжали, пластинка за пластинкой. При завершении самбы он сказал ей, несколько преувеличенно задыхаясь:
— Устали?
— Нет, нет! — воскликнула она. — Вы превосходный танцор.
Там и сям начали гаснуть свечи; в комнате было промозгло, и влажный ветер влетал из сада в открытую дверь. Тот миг вечера, когда все уже прибыли и никто пока не думал идти домой; можно было сказать, что вечеринка в самом разгаре, вот только сборище отдавало причудливой мертвенностью, отчего трудно было верить, что вечеринка на самом деле происходит. Позднее, оглядываясь, возможно было говорить, что она имела место, но теперь, пока она еще не завершилась, это как-то не походило на правду.
Девушка-португалка рассказывала ему про Эштурил и что Монте-Карло даже в зените своем никогда не был так блистателен. Если бы в этот миг кто-то не схватил его за руку и свирепо не дернул за нее, он, вероятно, сказал бы что-нибудь довольно грубое. И вот он резко выпустил девушку из рук и обернулся лицом к Юнис Гуд, которая к тому времени уже хорошенько накачалась мартини. Она смотрела на хмурившуюся португалку, вежливо осклабившись.
— Боюсь, вы потеряли своего партнера, — сказала она, удерживаясь на ногах тем, что схватилась одной рукой за стену. — Он пойдет со мной в другую комнату.
В обычных обстоятельствах Даер сказал бы ей, что она ошиблась, но теперь мысль о том, чтобы присесть с выпивкой, даже в обществе Юнис Гуд, казалась предпочтительней — менее утомительной из двух равно неинтересных перспектив. Он неуклюже извинился, позволяя увести себя через всю комнату в небольшую, тускло освещенную библиотеку, чьи стены до потолка были заставлены сереющими энциклопедиями, справочниками и английскими романами. К камину без огня в нем были придвинуты три стула с прямыми спинками, и на одном сидела мадам Жувнон, глядя прямо перед собой в холодный пепел. Услышав, что они вошли в комнату, она не обернулась.
— Вот и мы, — бодро сказала Юнис и представила их друг другу, сама усевшись так, чтобы Даер занял стул между ними.
11
Несколько минут Юнис доблестно вела беседу; задавала им обоим вопросы и за обоих отвечала. Ответы, без сомнения, были не те, что дали бы и мадам Жувнон, и Даер, но, в ее смятении и его апатии, они говорили: «Ах да» и «Это верно», — когда она трудилась объяснить каждому, каково другому. Даеру было скучно, немного пьяно и слабо тревожно от выражения яростной озабоченности на лице мадам Жувнон, а та, отчаянно желая завладеть его интересом, лихорадочно шарила в уме, стараясь отыскать должный подход. С каждой минутой, что проходила, нелепая ситуация в холодной маленькой библиотеке становилась все неоправданнее. Даер ерзал на стуле и пытался разглядеть за собой в дверном проеме другую комнату; он надеялся поймать взглядом Хадижу. Кто-то поставил скорбную египетскую пластинку. Воздух огласился стенающим баритоном.
— Вы были в Каире? — внезапно спросила мадам Жувнон.
— Нет. — Похоже, для ответа этого было мало, но вдохновения на дальнейшее у него не нашлось.
— Вас и Ближний Восток не интер-р-ресует?
— Мадам Жувнон почти всю жизнь провела в Константинополе, Багдаде и Дамаске, а также в других чарующих местах, — сказала Юнис.
— Не в Багдаде, — строго поправила ее мадам Жувнон. — В Бухаре.
— Должно быть, интересно, — сказал Даер.
Египетскую пластинку на полустоне оборвали, и ее заменила французская мюзик-холльная песенка. Затем послышался звук опрокинутого тяжелого канделябра, сопровождаемый испуганными вскриками. Воспользовавшись моментом, который мог бы потом и не представиться, чувствовал Даер, он вскочил на ноги и кинулся к двери. Сразу же за ним бросилась мадам Жувнон, дергая его за рукав. Она решила быть дерзкой. Если, как уверяла Юнис Гуд, молодому человеку недостает средств, возможно, он примет ее приглашение, поэтому она споро предложила ему отобедать вместе завтра же, ясно дав понять, что он станет ее гостем.
— Великолепная мысль, — поспешно сказала Юнис. — Уверена, вам найдется много чего друг другу дать. Мистер Даер уже много лет на консульской службе, и у вас, вероятно, десятки общих знакомых.
Он даже не озаботился ее поправить: она слишком далеко зашла, счел он. Он только что приметил, как Хадижа танцует с одним из братьев Бейдауи, и повернулся к мадам Жувнон отклонить ее любезное приглашение. Но оказался недостаточно проворен.
— Завтра в два. В «Ампире». Вы знаете, где это. Кор-рмят довольно неплохо. Я возьму столик в конце, там, где бар. С огр-ромным удовольствием. Здесь мы не сможем поговорить.
Так и условились, и он сбежал к столику напитков и взял себе еще.
— Вы довольно-таки все испортили, — пробормотала Юнис Гуд.
Мадам Жувнон посмотрела на нее:
— Хотите сказать, он не придет?
— Я б на его месте не пришла. Ваше поведение…
Она умолкла при виде Хадижи, занявшейся румбой с Хассаном Бейдауи; извиваясь, они бессмысленно улыбались. «Маленькая идиотка, — подумала она. Зрелище слишком напоминало бар „Люцифер“. — Наверняка же говорит с ним по-арабски». В тревоге она направилась к танцевальному полу — и тут же была вознаграждена восклицанием Хадижи «о да!» по-английски в ответ на что-то сказанное Хассаном.
Уже теперь без приглашения Даер подошел и подсел к Дейзи. Комната казалась огромной и гораздо темнее. Он себя чувствовал довольно пьяным; раскинулся на диване и вытянул прямо перед собой ноги, а голову закинул так, чтобы глядеть в тусклый белый потолок в далекой вышине. На стуле напротив Дейзи сидел Ричард Холлэнд, что-то излагал, а его жена устроилась на полу у его ног, положив голову ему на колено. Английская старуха в тюрбане сидела на другом конце дивана, курила сигарету в очень длинном, тонком мундштуке. К группе подбрела Юнис Гуд, следом за ней — мадам Жувнон и встала за стулом Холлэнда, отпивая неразбавленный джин из стакана. Она посмотрела сверху вниз на его затылок и сказала тихо, но, без всяких сомнений, воинственно:
— Я не знаю, кто вы такой, но мне кажется, что это чистая херня.
Он выгнулся назад и посмотрел на нее снизу; решив, что она пьяна, пренебрег ею и продолжал говорить. Немного погодя мадам Жувнон прошептала Юнис, что ей пора, и они обе пошли к дверям, где стоял Абдельмалек, его одежды трепетали на сквозняке.
— Кто эта необычайная женщина с мисс Гуд? — спросила англичанка. — Не припоминаю, чтобы ее здесь раньше видела. — (Никто не ответил.) — Что, никто из вас не знает? — сварливо не отступалась она.
— Да, — наконец сказала Дейзи. Она миг поколебалась, а затем голос ее приобрел смутно таинственный оттенок: — Я знаю, кто она.
Но мадам Жувнон ушла быстро, а Юнис уже вернулась, таща за собой стул, который установила как можно ближе к Ричарду Холлэнду и куда она затем резко и тяжело уселась.
Время от времени Даер прикрывал глаза — но тут же быстро открывал их снова, когда чувствовал, что комната из-под него выскальзывает. Глядя на множество теней на потолке, он не думал, что алкоголь в нем сильно ощущается. Но держать глаза открытыми подолгу за раз становилось трудной работой. Он слышал, как вокруг него спорят голоса; казалось, они возбуждены, однако говорили ни о чем. Были громкими, однако слышались издалека. Он зафиксировал конкретный участок монументальной тени, тянувшейся в более темные области потолка, и тут у него вдруг возникло чувство, что он сидит в окружении мертвых — или, быть может, фигур из фильма, который сняли давным-давно. Они разговаривали, и он слышал их голоса, но на самом деле произнесение слов совершилось много лет назад. Ему не следует поддаваться обману и верить, что он может с ними общаться. Никто его не услышит, попытайся он заговорить. На ноге, где он держал стакан, ощущался холод его обода; стакан промочил ему брюки. Конвульсивным движением Даер сел и сделал большой глоток. Хоть бы кто-нибудь был здесь, кому он мог бы сказать: «Пошли отсюда». Но все тут сидели в ином мире, лихорадочно болтали ни о чем, одобряли и опротестовывали, всяк в восхищении от звуков, издаваемых его собственными мыслями, когда они обращались в слова. Алкоголь был словно вечно утолщавшийся занавес, которым закрывают рассудок, отгораживая тот от всего остального в комнате. Он блокировал даже собственное тело Даера, которое, как и лица вокруг него, как огоньки свечей и танцевальная музыка, становилось все отдаленнее и бессвязнее.
— Да, черт возьми! — вдруг воскликнул он.
Дейзи, поглощенная тем, что говорил Ричард Холлэнд, рассеянно потянулась к нему и взяла его за руку, сжав ее так, чтобы он не смог без усилий высвободиться. Он оставил свою руку в ее ладони; контакт немного помог ему сосредоточить внимание на беседе.
— О нет! — сказал Холлэнд. — Биологический вид отнюдь не намерен себя уничтожать. Это чепуха. Он нацелен стать тем, что неизбежно происходит и ведет к его уничтожению, только и всего.
В двери из сада вошел человек и быстро пересек комнату туда, где стоял Абдельмалек, беседуя с несколькими своими гостями. Даер был недостаточно бдителен и лица его не разглядел, пока он шел через центр комнаты по лоскутам света, но ему показалось, что фигура знакомая.
— Дай мне глотнуть, — сказал Холлэнд, опустив руку и беря у жены стакан. — С миром все в порядке, вот только человек убедил себя в том, что он разумное существо, а на самом деле он — существо нравственное. А у нравственности должна быть религиозная основа, а не рациональная. Иначе это сплошное притворство.
Старая англичанка закурила еще одну сигарету, спичку бросила на пол, на горку пепла, который уже там насыпала.
— Все это очень хорошо, — сказала она с некоторой вздорностью в надтреснутом голосе, — но в наши дни религия и рациональность не исключают друг друга. Мы не в Темные века живем.
Холлэнд нагло расхохотался; глаза у него были злые.
— Хотите увидеть, как стемнеет? — закричал он. — Потерпите еще несколько лет. — И снова захохотал; никто ничего не сказал. Стакан он опять отдал миссис Холлэнд. — Сдается мне, все здесь согласятся, если я скажу, что религия по всему миру уже при смерти.
— Я уж точно не соглашусь, — резко произнесла англичанка. — Но не имеет значения.
— Прошу прощения, но в большинстве частей света сегодня исповедовать какую-либо религию — вопрос чистой политики и к вере никакого отношения не имеет. Индусы нимало не стесняются, если кто-то видит, как они разъезжают на «кадиллаках», а не обмазывают себя пастой сандалового дерева и не бьют поклоны Ганапати.[73] Мусульмане скорее пропустят вечернюю молитву, чем новое кино Диснея. Буддисты считают, что важнее взять верх во имя Маркса и Прогресса, нежели медитировать на четыре главных страдания. О христианстве или иудаизме даже говорить не стоит. По крайней мере, я надеюсь, что не стоит. Но поделать с этим совершенно ничего нельзя. Невозможно решить быть неразумным. Человек теперь разумен, а человек разумный потерян.
— Полагаю, — едко сказала англичанка, — теперь вы нам скажете, что мы больше не можем выбирать между добром и злом? Мне кажется, в вашей повестке дня это следующий пункт.
«Боже, как этот человек претенциозен», — думала Дейзи. Ей становилось все скучней и беспокойней, и она играла пальцами Даера. А Даер говорил себе: «Не хочу я слушать эту белиберду». Он никогда не был из тех, кто считает, будто дискуссия об отвлеченностях способна привести к чему-то, кроме дальнейшей дискуссии. Однако же он слушал, быть может, потому, что в глубокой своей самовлюбленности ощущал, что Холлэнд неким манером говорит сейчас о нем.
— А, вот оно что! — сказал Холлэнд, изображая голосом бесконечное терпение. — Добро и зло — как белое и черное на листке бумаги. Чтобы их различать, вам нужен хотя бы отблеск света, иначе вы и бумаги не увидите. И сейчас оно все так. Слишком темно стало, не различишь. — Он хмыкнул. — Мне-то не надо рассказывать о Темных веках. В данный момент никто не может претендовать на то, что знает, где кончается белое и начинается черное. Нам известно, что и то и другое есть, вот и все.
— Ну, должна сказать, я рада слышать, что хотя бы это мы знаем, — раздраженно сказала англичанка. — А то я уже было собиралась заключить, что совсем никакой надежды нет. — Она рассмеялась насмешливо.
Холлэнд зевнул.
— О, все само уладится, не волнуйтесь. А до тех пор лучше тут не быть. Но если кто-то после еще останется, они все починят неразумно и мир снова станет счастлив.
Дейзи рассматривала ладонь Даера, но свет был слишком тускл. Она отпустила его руку и принялась поправлять себе прическу, готовясь встать.
— Enfin,[74] все это звучит не очень обнадеживающе, — заметила она, улыбаясь.
— А оно и есть безнадежно, — с жалостью сказал Холлэнд; ему очень нравилась роль диагноста болезней цивилизации, и он всегда выводил неутешительный прогноз. Перед восприимчивой аудиторией он был бы счастлив продолжать это всю ночь.
— Прошу прощения. Мне нужно еще выпить, — сказал Даер, вспрыгивая на ноги.
Он сделал несколько шагов вперед, полуобернулся и улыбнулся Дейзи, чтобы не показаться грубым, и увидел, что миссис Холлэнд поднялась из своего неудобного положения на полу и заняла то место на диване, которое он только что освободил. После чего Даер продолжил, выбрался в дверь, оказался на балконе, на влажном ночном ветру. Там, казалось, нет причины, по которой ему бы не спуститься по широкой лестнице, поэтому он мягко сошел вниз и двинулся по дорожке в темноте, пока не набрел на стену. Там стояла скамья; он сел в тишине и уставился перед собой на ближайшие силуэты движущихся ветвей и лоз. Ни музыки, ни голосов, даже фонтанов здесь не было слышно. Но раздавались звуки поближе: терлись друг о друга листья растений, стебли и стручки, затвердевшие от зимы, трещали и тряслись, а высоко на пальмировой пальме неподалеку сухие шлепки огромного веера ветки (она скрывала и раскрывала некую группу звезд, маша взад-вперед) хлопали, как старая сетчатая дверь вдали. Трудно было поверить, что дерево на ветру способно производить такой жесткий, невнятно механический шум.
Какое-то время он довольно тихо сидел в темноте, в уме — ничего, кроме осознания естественных звуков вокруг; он даже не отдавал себе отчета, что рад этим звукам, пока они промывают его, что он дает им себя очистить от ощущения горькой тщетности, наполнявшей его последние два часа. В кустарнике у подножия стены вихрился холодный ветер; Даер обхватил себя руками, но не шевельнулся. Вскоре ему придется встать и вернуться на свет, вверх по ступеням в комнату, чей хаос лишь яснее воспринимался из-за учтивых жестов людей, ее наполнявших. Теперь же он оставался сидеть на холоде. «Вот он я», — снова сказал он себе, но на сей раз мелодия, такая знакомая, когда из нее ушел смысл, слабо преобразилась призраком новой гармонии под ней, едва ощутимой и в то же время, просто потому, что она там есть, предполагающей направление, в котором нужно двинуться, отчего три эти несказанные слова были не просто бессмысленным повторением. Он мог бы говорить себе: «Вот он я, и что-то произойдет». Крохотное обещание возможной перемены подвигло его на физическое движение: он расплел руки и закурил.