В общем, даже простое перечисление всего, чего хотелось и что требовалось делать обязательно, дабы сохранить добытое, — и то выходило долгим и нудным.
А уж все это терпеливо исполнять…
К счастью, работы Вожников не боялся, строить умел и любил — иначе свою лесозаготовительную контору создать и сохранить ни за что бы не смог. А потому: взялся за гуж — не говори, что не дюж.
Заутреня — завтрак — прием в Посольских палатах челобитчиков и посланников — обед — послеобеденный отдых, в реальности посвящаемый делам тайным — выход к вечерне — прощание с боярами, отход к отдыху, половина которого тоже съедалась делами финансовыми и техническими, короткий сон и опять на каторгу — властвовать!
Радовало только то, что юная Империя мощнела на глазах, скрепляемая видимыми и невидимыми стяжками: клятвами преданности, перемешанными уделами, денежной и дорожной сетью, единством законов, мер и весов, общей печатной азбукой и общими правилами производства. В общем, Егор старался, как мог — вот только времени у него не оставалось даже на то, чтобы жене изменить. Хотя Елена все равно находила всякие поводы для своей неизменной горячей ревности.
В этой кутерьме Вожников уже к завтраку забыл и о портрете, и о Тамерлановом внуке, и о разговорах о баскаках — однако Елена, умница, памятку себе, похоже, сделала. И незадолго перед вечерней службой, когда Егор, наряженный в тяжелую, как латный доспех, и жаркую, несмотря на мороз, соболью шубу и расшитые валенки, в бобровой шапке и с высоким резным посохом из мореного дуба остановился на берегу Волхова, с завистью смотря на ребятню, что каталась по ледяному склону у далекого моста — сбоку к нему подкрались, допущенные охраной, три хорошо одетых седобородых татарина, двое из которых были в теплых мохнатых малахаях и тулупах, а один, самый молодой — в тюрбане с пером и толстом стеганом халате, обшитом шелковыми полосками.
— Это еще кто? — не понял Вожников, вопрошая по поводу странных просителей не столько самих татар, сколько свою свиту.
— Посольство правительницы Айгуль, мой возлюбленный супруг, — улыбнулась княгиня. — Ты ведь желал сегодня увидеть баскака, присланного ханом Улугбеком, внуком Тамерлана?
— Султан Улугбек шлет тебе поклон, великий князь, — низко поклонился татарин в тюрбане, — многие подарки и заверение в дружбе. Он наслышан немало о твоей мудрости и надеется найти в тебе своего единомышленника, вместе с которым сможет сделать наш мир добрее и красивее.
— Посол султана? — удивленно глянул на жену Егор.
— Посольских грамот не было, — тут же ответила Елена, которая следила за правилами дипломатического этикета со всей строгостью. — Токмо отписка от ханши.
— Я прибыл с просьбой, а не с посольством, господин… — поспешил сгладить щекотливую ситуацию татарин. — Ведь в нашем мире почти ничего не знают о твоей новой державе, великий князь. Неведомо нам даже, как к тебе обращаться.
— Нам тоже мало что ведомо о жизни в ваших краях, — сказал Егор. — Однако имя хана Улугбека кажется мне знакомым. Чем прославился твой повелитель?
— Он еще слишком юн, господин, чтобы обрести славу. Однако планы султана достойны восхищения. Он надеется возродить у себя в державе Дом Мудрости[3], основать в Самарканде, Гуджване и Бухаре медресе, в которых собрать самых великих мудрецов всего мира, построить обсерваторию.
— Вспомнил! — щелкнул пальцами Вожников. — Обсерватория Улугбека в Самарканде!
— Да, именно там ее и начали возводить, — согласно склонил голову татарин.
— Вот оно, значит, как… — Егор, прикусив губу, нетерпеливо постучал посохом по обледеневшей тропинке. Гость стал ему интересен, однако время приближалось к вечерне, беседовать было некогда. Князь еще раз щелкнул пальцами и решился: — Эй, кто-нибудь! Отведите посланника во дворец, велите накормить, коли голоден, отпоить сбитнем. Вижу, не по нашей погоде одет, зуб на зуб не попадает. Пусть ждет. Мыслю, беседой интересной нас с супругой перед ужином побаловать сможет. Идем, милая, пора.
— Конечно, дорогой, — кивнула Елена и, понизив голос, спросила: — Так кто это такой?
— Султан Улугбек? Правитель Самарканда и величайший ученый современности. Насколько я помню, он добился таких невероятных достижений во всех возможных областях науки, стал настолько мудр, что был обвинен в ереси и свергнут собственным сыном, который и отрубил ему голову[4]. Но это будет еще не скоро, а пока для нас важно то, что сосед он мирный и воевать не станет. Лет на двадцать за юго-восточные границы можно быть спокойными.
— Да, спокойное порубежье — это хорошо, — согласилась княгиня.
Подобные пророчества из уст своего мужа Елена слышала не раз, а потому особо не удивилась. Иногда предсказания оказывались на удивление точными. Иногда — смешили своей наивностью. Но по большей части относились к столь далекому будущему, что проверить их правдивость было невозможно. Вот как и это: поди проверь, казнит через двадцать лет своего отца еще только родившийся сын или передумает? Хотя с обсерваторией князь, похоже, угадал. Да и вообще, послушать сказки о странах неведомых зело интересно будет…
Княгиня повернула голову, подманила пальцем первого попавшегося на глаза молодого нарядного боярина в цветастом зипуне и расшитой сине-зеленой шапке:
— Отведи басурманина во дворец, ключницу покличь. Передай, я до вечера приютить велела.
— Пересвет я, княжич Елецкий, — поторопился представиться паренек и поклонился: — Все исполню в точности, княгиня!
— Поспешай, — милостиво махнула рукой Елена и тут же отступила к мужу.
В Новгороде ее чтили, слушали и опасались даже сильнее, чем самого правителя. Ведь тот половину времени пребывал в походах и разъездах. Княгиня же оставалась здесь всегда. Причем — со всей полнотой власти. Коли прогневается — судьбу любую скомкает, словно тряпку, и в окошко выбросит. Князь же в заботах своих о том даже и не прознает.
Княгиня крепко взяла мужа под локоть и вскинула подбородок — ей такое положение нравилось. Ей кланялись все, она — никому. Ее боялись, она — никого. Перед ней раболепствовали, ловили ее взгляд, каждое слово, стремились исполнить желание — ей же требовалось только карать или миловать. Оставалось только одно, совсем слабое разочарование: подняться выше было уже некуда. Она — императрица!
Все, что теперь оставалось бывшей невольнице — так это как-то подтверждать свой титул правительницы половины мира. Заказывать себе лучшие наряды и украшения, присутствовать на обедах и приемах, строить новые дворцы.
С дворцами получалось пока что хуже всего. Переделывать новгородский — бывшее Амосово подворье — она не могла, поскольку обитала в нем с мужем и челядью. Разве только новый строить — но новый имело смысл возводить в новом месте, в новой столице, где-нибудь дальше на западе, куда быстро сдвигались границы многолюдной державы. Выбрать город, созвать розмыслов, определить место, составить план…
Между тем Егор о сих важнейших делах даже не задумывался, полностью посвящая себя глупому кузнечному баловству, тренировке ватажников, переделке кораблей и возков под новые пушки, отправке рудознатцев в верховья Камы и Печоры, строительству плавильных печей и обучению боярских детей.
Хотя зачем помещиков и простолюдинов куда-то посылать, учить или тренировать? Пару смердов запороть, пару бояр поместий лишить — остальные сами все сделают, только приказывай!
С этими императорскими заботами великая княгиня и отстояла всю службу, погруженная в себя, толком ничего и не услышав, даже не заметив стараний митрополита. Распрощалась с четами княжескими, села в поданные сани, каковые и доставили их с мужем во дворец. Где Егор, едва войдя в жарко натопленную княжескую половину, скинул шубу на руки дворне, наскоро поцеловал Елену в щеку и тут же скрылся в «черной комнате», как прозвали слуги просторную горницу, выбеленные стены которой были расписаны собственноручно повелителем: синими линиями — начертаны реки и озера, коричневыми — горы, черными — болота, зелеными — моря и океаны. Кроме того, карту известных земель покрывала россыпь красных точек: кружки — крупные города, точки — просто поселения, пунктир — важные торговые пути с прямоугольниками — волоками, треугольниками — порогами и линиями — мостами.
Именно здесь великий князь принимал всякого рода черный люд: купцов, ремесленников, рудознатцев, казенных посыльных. И после каждой встречи на стенах добавлялись новые значки, отмечая новые месторождения, вновь появившиеся волоки или каналы, или поселки, ранее неизвестные, а теперь описанные неким купцом или посланником, а зачастую — и получившие небольшое отделение великокняжеской казны, либо с подьячим, но куда чаще — с местным бюргером, достаточно умным и богатым, чтобы заключить договор с императором и стать частью единой денежной системы государства, обеспечив себе и своим потомкам безбедное будущее.
— Я пришлю позвать тебя к ужину, — смиренно сказала в спину мужа княгиня, позволила набежавшим девкам снять с себя шубу, платок, кокошник, оставив на голове только жемчужную понизь, а на плечах — бархатное платье с золотым шитьем.
Она направилась было в свои покои, но тут перед ней упал на колено боярин в зипуне, сорвав с головы шапку:
— Я выполнил твое повеление, госпожа!
— Сколько тебе лет, мальчик? — остановилась княгиня.
Теперь, когда лицо служивого больше не скрывали ни высокий меховой ворот, ни глубоко сидящая шапка, стало видно, что это совсем еще ребенок.
— Пятнадцать, госпожа! — ответил тот, склонив голову еще ниже.
— Врешь, поди? На вид больше тринадцати не дашь!
— Моих лет вполне хватает, великая княгиня, чтобы восхититься красотой твоей непостижимой, статью и обликом, глубиной глаз прекрасных, разлетом бровей соболиных, жемчугом зубов белоснежных за губами рубиновыми…
— Ты же даже не смотришь на меня, паршивец! — возмутилась Елена, хотя и ощутила, как по телу ее пробежала горячая волна удовольствия от наполненных страстью слов.
— Каждый день ко всем службам прихожу, госпожа моя, дабы хоть издалека, хоть краешком глаза своего тебя увидеть, походку твою лебединую лицезреть, щеки румяные, улыбку твою заметить…
— Встань! — передернула плечами женщина, не в силах справиться с возникшим томлением. Подобных слов она не слышала уже очень, очень давно.
— Пересвет, княжич Елецкий! — напомнил свое имя мальчишка.
— Пошел вон! — сквозь зубы выдохнула княгиня, ненавидя его за собственную слабость.
— Повинуюсь, госпожа, — склонившись, попятился паренек, дошел почти до двери, повернулся, положил ладонь на толстую тесовую створку, готовясь ее толкнуть.
— Стой! — опять передернула плечами правительница половины мира, видя, как из ее жизни опять уходит уже подзабытое чувство сладкого предвкушения новизны.
— Да, госпожа? — моментально поворотился юный Пересвет.
— Как ты сюда попал, княжич Елецкий? Нешто не в Рязанских землях твой удел?
— Нет ныне моего удела, повелительница, — опять опустился на колено мальчик. — Токмо кровь да пепелище. Дед у Тамерлана в неволе сгинул, отца Едигей извел, последних смердов татары порезали. Токмо разор и меч земле моей достаются, победы же в иные края извечно уезжают[5]. Кроме имени, не осталось ныне у меня ничего.
— Татарина привел?
— Это сарацин, госпожа, — поднялся с колена Пересвет. — Именем Хафизи Абру, родом из Герата, служил при дворах Тамерлана и Шаруха. Просил дозволения зайти на постоялый двор за подарками, я проводил. Мешок забрал тяжелый. Оружия при нем никакого не заметил, ничего странного тоже.
— Глазастый, стало быть? — покачала головой Елена. — Ну, коли так, ступай… Дальше за ним смотри. Мыслю, к ужину позовем.
— Слушаюсь, великая княгиня, — повеселел мальчишка и перебежал к другой двери, в людскую.
Елена опять передернула плечами и, внезапно передумав, вернулась к повороту в глубину дома, дошла до «черной комнаты», шагнула туда. Склонившиеся над столом мужчины, оставшиеся в своем кругу в одних рубахах, удивленно подняли на нее глаза.
— Вон все отсюда! — рявкнула императрица, спокойно пересекла комнату, решительно обняла мужа, жарко, долго, страстно поцеловала его в губы, как когда-то давно, в первую встречу, когда оба они были рабами жалкого ордынского бея.
Егор ответил, тоже обнял, прижал к себе. Но когда она наконец-то отстранилась, все же спросил:
— Ты чего?
— Мне захотелось поцеловаться, мой любимый супруг, — поправила понизь она. — Или мне что, пажа завести для подобного услужения?
— Я тебе заведу! — Егор приподнял ее, крутанулся, поставил обратно, погрозил пальцем: — И думать не смей! Осерчаю…
— Я тебя, любый мой, ровно послы немецкие, токмо на приемах вижу, — покачала она головой. — Днем ты с боярами, вечером с чернью, ночью спишь. Вечером…
— Вечером ты сама бумажки перебираешь… — перебил ее Вожников. — Помнишь присказку: «С милым рай и в шалаше»? Выходит, не понимали мы до конца ее смысла. В шалаше, выходит, рай. А во дворце — одни хлопоты. Хочешь, бросим все да умчимся вдвоем к себе на Воже? Нет, не туда… В лес, на Тихвинку. Я срубик уютный сварганю, камышом да лапником покрою, печь черную сложу. И останемся только ты и я, и тишина окрест…
— Зачем лишние хлопоты, Егорушка? — улыбнулась великая княгиня, взяв его за руки. — Я тебя и во дворце люблю. Просто иногда по голосу твоему скучаю, да по рукам твоим, да по губам и объятиям.
— Нешто приснилось что-то и вчера ничего у нас не случилось? — прищурился Вожников.
— Вчера, позавчера, — пожала она плечами. — А до того тебя все лето, да весны изрядно, да всю осень и не слышно и не видно было. Примчался, приласкался — ан в глазах, вижу, новые помыслы горят, с места сорваться тянут. Да еще Айгулька твоя портретами на скуку свою намекает, да людишкам черным ты каждую минуту отдаешь, да стены рисуешь… Может, и верно, пажа от тоски бабьей завести? Немки сказывают, кастраты для баловства сего хороши. И выносливы зело, и голосом приятны.
— Хочешь, в следующий раз с собой тебя возьму?
— Вот, я же говорила! Ты уже о новом отъезде помышляешь!
— Думать я о чем угодно могу, Леночка. Но люблю-то только тебя!
— Поклянись!
— Вот те крест! — отпустив жену, перекрестился Егор.
— Да я и так знала, — наморщила носик княгиня Елена.
— Ты, и только ты… — Вожников пошел по пустой комнате, гася расставленные вдоль стен свечи. — И вообще. Работа не волк, в лес не убежит. И без меня сами все давно знают, что делать надобно. Пусть привыкают самостоятельно думать, без папочки.
Заперев дверь, он взял жену за руку, повел за собой дальше, в самый дальний край княжеской половины, к запретным для простых смертных покоям.
— Все! Сегодня весь вечер только ты и я!
— Постой, Егорушка… А ужин?
— Ну, так вели накрывать! Посидим вдвоем, хоть налюбуемся друг другом вдосталь.
Понятливая Милана быстро организовала для правящей четы именно тот стол, какой они хотели: курага, инжир, моченые яблоки и чернослив, мед с сыром, красное и белое вино, ягодная пастила и цукаты. Все то, чем можно угощаться, не наедаясь, сохраняя силу и легкость в теле. А когда Егор и Елена вошли в горницу, чтобы сесть за стол, поинтересовалась:
— Татарина прогнать, матушка? Коего за ужином скоморошничать позвали?
— А-а, сарацина этого? — Княгиня глянула на мужа и щелкнула пальцами: — Пусть приходит, зови. Может, позабавит сказками новыми? О землях неведомых, о чудищах и народах далеких… Подарки его посмотрим. Зови! И можешь не возвращаться. Надоест — сами прогоним.
Егор, улыбаясь, перехватил ее руку, поцеловал запястье, привлек ближе, коснулся губами губ, налил в кубки вина.
Великое все-таки дело — отсутствие Интернета и телевизора! География и этнография за развлечение застольное считается, наравне с гуслярами и скоморохами. Коли наука в этом мире быстрее индустрии развлечений развиваться будет — вскорости бояре на пирах за кубком хмельного меда квантовую физику и сопромат обсуждать начнут. Им бы только чутка образования подкинуть, да церковным морализаторством придавить. Чтобы на блуд всякий мыслями не шибко сворачивали. Хотя бы — вслух. Ну, да за патриархом Симеоном не заржавеет…
В легком нарядном халате, обшитом для красоты зелеными и красными атласными лентами, в полотняной зеленой чалме, скромно украшенной единственной серебряной нитью, гость выглядел лет на сорок. Острая короткая бородка, обычно называемая «кацапской», тонкие ухоженные усики, впалые карие глаза, седые брови и светлая кожа. Если бы не одежда — гостя запросто можно было бы принять за датчанина, венгра или рязанца. Разве только худощавостью излишней он от обычных новгородцев и отличался.
— Султан самаркандский Улугбек тебе, великий правитель русский, татарский и немецкий в моем лице челом бьет. — Дойдя до середины застланной коврами горницы, гость низко поклонился, держа в руках что-то, накрытое бархатной тряпицей. — Прослышал он о великих деяниях твоих, о мудрости и победоносности и послал меня, скромного слугу своего, писаря Хафизи Абру, заверить в своем уважении и желании дружбы. Султан, господин мой, с радостью пришлет к тебе посольство достойное, дабы установить отношения добрые меж нашими державами, коли ты, повелитель, дашь на то свое соизволение. Ныне же я всего лишь путник, просящий о милости и снисхождении. Прошу тебя, о величайший, принять от меня скромный дар в знак моего уважения…
Гость одной рукой сдернул тряпицу, другую поднял выше, ухитрившись при этом еще и поклониться, сделал несколько семенящих шажков вперед и протянул несколько свитков, намотанных на резные деревянные валики. Вожников поцеловал жену в плечо, отпустил ее, наклонился вперед, принял подношение. Два свитка положил на край стола, третий развернул на длину в пару локтей, рассматривая разноцветную арабскую вязь. Удивленно хмыкнул: