Осенний полет таксы - Марта Кетро 7 стр.

О каждом из этих пустяков я могу написать смешно и мило, особенно если бы жизнь осчастливила меня не только миопией, но и короткой памятью. Но я вспоминаю, как это было семь лет назад, когда вдруг начала разваливаться другая квартира и другая жизнь.

Теперь сделаем па и сменим тон, а то девочки заскучали (мальчики-то бросили на слове «пылесос»).

Итак, девочки, однажды в вашей жизни начинает накапливаться энтропия, с ударением на предпоследнем слоге, даже если вам больше нравится на втором. Это один из базовых терминов, который «Яндекс» найдёт вам в экономике, естествознании, психологии, философии и бог весть где.

Мне удобно представлять, что это усиление хаоса, умножение неправильностей, ситуация, когда безупречная модерновая линия, которую вы отчерчиваете, начинает расплываться, дрожать и смазываться. Вы вроде бы как прорисовывали золотые листочки, так и продолжаете, но они отчего-то всё более и более не на месте, кривятся и выглядят почти кичем, а вы-то хотели арт-нуво.

В жизни, девочки, энтропия нарастает по ряду причин.

Например, от бедности. Это такая примитивная причина, что и думать о ней не хочется, а придётся. Вы, допустим, из последних сил платите по счетам, долгов не делаете, но даже мелкий ремонт выше ваших возможностей. Тут и там что-то осыпается, отклеивается и крошится, от штукатурки до вашего собственного зуба, а денег подлатать всё нет и нет.

Ещё такое случается от банальной лени.

Или когда один из партнёров перестаёт выполнять свою часть обязанностей. Вы без оглядки делаете то, что должны, и уверены, что в его зоне ответственности всё в порядке, потом случайно оборачиваетесь, а там… И дальше уже звук осыпающихся стен не удивляет.

А бывает от того, что кое-кто слишком долго топтался на одном месте. Без усилий и особого усердия решал только лёгкие задачи, стараясь не обращать внимания на то, чего не знает и не умеет. Из года в год ничего не менялось, а потом вдруг оказалось, что может он всё меньше, а погрешностей всё больше. И опять рушится сначала бытовуха, а потом и ещё что-то, казавшееся бесконечно прочным.

Например, люди. Те, кто по всему должен быть рядом, жить долго, они вдруг уезжают, а то и вовсе исчезают навсегда. Близкие один за другим попадают в неприятности. У вас возникает стойкое ощущение, что вы недосмотрели, недолюбили, не подставили вовремя руки, когда могли.

Напрасно – мне кажется, не следует впадать в манию величия: происходящее с другими людьми – это, прежде всего, знак им самим, не вам.

Тем не менее под ногами болото, расползающаяся реальность. Вы так долго не латали дыры, что теперь эту ткань не спасти.

И? Что делать?

Не знаю, девочки, ну помолитесь, вдруг поможет.

Мне известно лишь, что происходит в этот момент внутри.

Однажды вы нащупываете соскальзывающей ногой какую-то незнакомую опору там, где и не ждали. Заброшенный навык, неразработанный ресурс – вы прикладываете оставшиеся силы к тому, на что раньше не обращали внимания, отталкиваетесь и летите.

Сначала чувствуешь, как лёгко, свободно и свежо, потом оказывается, что воздух разрежен настолько, что дышать в нём невозможно, а вы к тому же оказались в совершенном посмертном одиночестве. И вообще, падаете. Но вместе с прошлым вас покидает и ужас, потому что терять уже особенно нечего, и вы снова отталкиваетесь и снова летите.

Я верю в ритуальную смерть, когда от вашей прекрасной, взлелеянной, многогранной личности – от вашего припадочного, переоценённого, истеричного эго – остаётся только парочка инстинктов. И они выводят вас сначала к покою сытого животного, которому удалось поспать, потом ещё к каким-то простым и осязаемым вещам. Вы буквально чувствуете, как своим покоем формирует вокруг новую сильную реальность – вашу, и постепенно уже становится не обязательно хорошо, но лучше, лучше.

Далее вам предстоит несколько тучных лет, вы совершите много правильных вещей и много новых непредсказуемых ошибок, но до поры всё будет идти по нарастающей, пока однажды вы не заметите, что лампочки в вашем доме стали перегорать слишком часто.

И тут я обещаю вам приступ такого ужаса, что через пару дней в причёске появятся новые седые волосы. Потому что вы уже всё знаете, а сил ещё меньше, чем семь лет назад.

Пока я писала эту историю, из клавиатуры вывалился «пробел». Я поставила его на место.

Не буду оставлять wish-лист, хотя скоро день рождения. Потому что, знаете ли, это пока ещё моя реальность. Поэтому напишу – как это? purpose-лист? И с утра начну потихоньку его закрывать, сама.

Не могу допустить, чтобы мои недокрашенные серые птички сдохли в клетках, чтобы драпировки превратились в труху, грифы загадили комнаты, а кошки разбежались. Чтобы смальта перемешалась и потускнела, а мои знаки остались непрочитанными.

Давно хочу написать один текст, но к нескольким ключевым конструкциям всё добавляются какие-то детали, и он меняется и прорастает цветами, как мёртвая собака, я уже почти не узнаю скелетик этой несчастной Найды или как её звали, чёрную, с рыжими подпалинами, она мне никогда не нравилась живой, но как идея сухих белых косточек в цветах – очень.

Тот, кто процарапался через первую фразу, заслуживает бонуса в виде самой обыкновенной «гендерной» истории, далее она последует, а на проросшие цветочки вы не обращайте внимания, это от тоски.

Мои девочки со мной давно и помнят ещё времена, когда я умела влюбляться, и тот единственный случай, когда этот навык не довёл меня до добра, я впервые в жизни была отвергнута, сидела и плакала, а они стояли надо мной и не знали, что делать. Почему, почему, спрашивала я, – я и правда не знала и до сих пор не знаю, почему. Понятного ответа не было ни у кого, и в конце концов одна из них набралась духу и совершила самый героический дружеский поступок, который можно вообразить. Она сказала:

– Он просто струсил. Испугался…

Поймите правильно. Мы ведь и тогда уже были довольно взрослые и знали цену пошлости. Эта фраза – самая позорная бабская пошлость, хуже, чем «все мужики – козлы», и чтобы умная женщина согласилась такое выговорить, нужно серьёзное усилие. Но, как и положено опасным заклинаниям и гадким настоям, она помогает, и я часто-часто закивала, вытерла слёзы, высморкалась в подол, а ободрённые девочки добавили:

– …что-то менять…

– …серьёзных отношений…

– …любви.

– Ну и дурак. Ему же хуже, – заключила я, и с этим «емужехуже» как-то выкарабкалась.

Это был цветочек, предваряющий дальнейшее повествование с тем, чтобы вы не забывали: когда умная взрослая женщина говорит и делает какие-то чудовищные пошлости, есть вероятность, что она в отчаянии.

А собственно, речь о том, что я иногда забавляюсь, отслеживая задним числом несчастливые любовные истории в Живом журнале. Допустим, узнаю, что незнакомые мне А и Б некоторое время посидели на трубе, да не удержались. У них уже всё, выпал снег, выпал сыр, с ним была плутовка, она вроде тоже кого-то завела, а я возвращаюсь в то лето, когда он только начал оставлять ей комментарии. Со стороны посмотреть, шутил как дурак, но ей нравилось. Она ему тоже что-то щебетала, переписывались вполне открыто, рискованно флиртовали – почему бы и нет, между ними не происходит ничего такого, что необходимо прятать. Потом впервые встретились вдвоём, не в компании, поужинали, я не знаю, и он вдруг начал выкладывать в дневнике смутные романтические пассажи, о чём – не понять, но какая-то «она» в алом платье, какая-то узкая рука, завитая прядь, тени на стенах и прочее, отчего у френдов волосы дыбом. Девочки, впрочем, в восхищении – «ты такой нежный», «ты изменился», а она-то знает и рисует смайлик, который выразителен, как поставленная набок Джоконда, столько в нём спокойствия и лукавства.

А когда она выкладывает «смутные романтические пассажи», он ничего не отвечает, а просто шлёт эсэмэску: «Давай встретимся». И они встречаются.

Потом некоторое время оба ничего не пишут.

Вот, а однажды он возвращается и совершенно спокойно продолжает про свой чёртов футбол и машины.

А у неё становится интересно. У неё нет ни футбола, ни машины, зато есть косметолог, шопинг и эта, господи прости, сальса, или что вы там все пляшете от горя – танго, фламенко или танец живота. Она отвыкает кружить на мысочках, учится ставить ногу на полную ступню, атакующе двигать бёдрами и правильно дышать. Она всё время напоминает, как насыщена её жизнь, как культурен досуг, как прекрасен секс и как ей хо-ро-шо.

(Он, я подозреваю, читает и думает «рад за тебя».)

В этот период иногда происходит странное: посреди изящных постов о природе, музыке и книгах женщина вдруг начинает выкрикивать непристойности, старательно называя гениталии их площадными наименованиями. «Х… п…, е…», пишет она буквально через запятую, потом успокаивается – и снова о театре и поэзии. Тут и сообщение – я сексуальна, у меня есть секс, – и призыв. Окружающим не стоит реагировать, это можно только извинить.

(Он, я подозреваю, читает и думает «рад за тебя».)

В этот период иногда происходит странное: посреди изящных постов о природе, музыке и книгах женщина вдруг начинает выкрикивать непристойности, старательно называя гениталии их площадными наименованиями. «Х… п…, е…», пишет она буквально через запятую, потом успокаивается – и снова о театре и поэзии. Тут и сообщение – я сексуальна, у меня есть секс, – и призыв. Окружающим не стоит реагировать, это можно только извинить.

(Не знаю, что он думает, может, всё ещё рад за неё.)

Потом она срывается, плачет прямо на клавиатуру, пишет сначала непонятно-грустное, а потом просто – «мне плохо, мне плохо». Получает десятки поглаживаний от друзей, а от него ничего. Прячет под замок, оправдывается, «всё хорошо». Удаляет блог, возвращается.

Однажды напоминалка сообщает ему, что у неё день рождения, и он пишет: «Поздравляю, будь счастлива». И среди пятидесяти комментариев под её праздничным постом этот единственный остаётся без ответа. Но над его пустым полем она думает долго-долго, потому что ни «спасибо», ни смайл, ни «и ты», ни «чтоб ты сдох» не годятся.

Я бы и дальше и дольше закручивала эту спираль, точно как те, что люблю выцарапывать на белом воске высоких свечей, которые продаются коробками, а расходуются по две. Но мне, в общем, скучно, а цветы всё прорастают и пахнут в темноте то лилией, то розой. Только скажу, что мне бы хотелось такую профессию – лгать женщинам. Чтобы они приходили ко мне, плача от любви и недоумения, а я бы говорила:

– Это хорошо, это к счастью. Конечно, он тебя любит, просто испугался. Мужчины такие дураки, сами не знают, чего хотят, ты подожди, скоро объявится. Отвлекись пока, поезжай куда-нибудь. Не пишет? Ясное дело, переживает. Не звонит? Боится услышать голос и сорваться. А жену давно не любит, я точно знаю. – Конечно, знаю, она ведь недавно вышла в другую дверь.

И я бы так пела, и они прекращали плакать, и эти душные цветы переставали пахнуть хоть ненадолго.

Правда, на этой работе никто не умирает своей смертью.

Для жизни есть версия light – можно писать любовные романы. Такие настоящие, в розовом, голубом и серебряном, чтобы для каждой – свой, с портретом идеальной героини, чуточку похожей на неё хоть завитым локоном, хоть алым платьем. И чтобы там всё это обидное мужское безразличие было только к лучшему, всегда к добру и означало, что любит-любит, но борется с собой, а к концу обязательно проиграет, и можно будет упасть к нему в объятия, сминая чёртово платье и высокую причёску, плача, размазывая тушь, повторяя «да, да, да, да», а он чтобы целовал в глаза и как всегда ничего не отвечал.

Верочке, Алмату, всем мальчикам и девочкам, которые медленно и страшно становились взрослыми.

Мы с подругой разъезжались по домам после пары стаканчиков грога, Москва плыла за окнами, а мы лениво договаривали на заднем сиденье такси то, что не поместилось в нашу беседу за ужином. Это как сигара.

– Эти де-е-евочки… Знаю, как он с ней обращается – и она терпит. Пла-а-ачет.

– Меня бы такое тоже сломило. В её годы.

– Не знаю, ты другая. Мы другие.

– Ну ты не суди по нашим нечеловеческим меркам…

То есть я не это хотела сказать. Я о нашей закалке – гибкости, где надо, а где надо – броне. Об умении использовать нападение так, чтобы атакующий пролетел мимо, а ты остался на ногах и в сильной позиции. О натренированности не просто выживать, но побеждать, даже не сбив дыхания.

Она, конечно, поняла, о чём я, но сама я споткнулась об эту оговорку.

Всё меньше человеческого. Человеческое – это жаловаться, исходить соплями, быть дурой, быть беспомощной, уязвимой, влюблённой, страдающей, терпеливой, живой. Поддаваться не из лукавства, а от нежности; спрашивать: «Мы ещё увидимся в этом году? а когда ты мне позвонишь? а ты меня любишь? а я тебя – да»; между свиданиями ждать и плакать, а не заносить следующую встречу в календарь, чтобы не забыть; надеяться, а не планировать. Не только в любви, в делах тоже: не удерживать лицо, когда обижают, показывая огорчение всем на радость; не мстить через полтора года, а визжать в ту же минуту; не просчитывать результат, если прямо сейчас есть кураж и хочется влезть в проект с головой. Это нормально, это по-человечески. И в любом случае о чём бы ни зашла речь, они ждут помощи и поддержки, а мы ничего ни от кого не ждём.

Собственно, с утраты поддержки оно и начинается. Всегда пытаешься опереться на маму, на друга, на мужчину. Свято веришь, что это и есть любовь, когда вот рука, вот плечо. А всё соскальзываешь, обваливаешься, всё в вату, и где было надёжно – пустота, где было навсегда, теперь даже не никогда, а серенький такой nothing.

Может, в этих падениях и нарабатывается твоя чёртова ловкость, гибкость там и броня здесь. Не случайно же Василиса ударилась оземь, прежде чем оборотиться птичкой – голубкой, утицей, ястребом, василиском или трёхголовым птеродактилем.

Однажды это обязательно произойдёт с каждым, кто достаточно живуч, чтобы не разбиться в мясо: исчезают ожидания, надежды на других людей спадают с тебя как платье, как оковы. Ты разбегаешься и взлетаешь. И наконец-то становишься счастливой.

Абсолютно.

Не из-за любви, не вместо любви, любовь вообще ни при чём, когда вся ты и стрела, и полёт.

Наконец-то принадлежишь себе и поначалу упиваешься только этим, а потом оказывается, что мир тебе тоже дан в руки, он пластичен – не весь, но какая-то часть, которую ты действительно можешь изменить под себя, и все недостающие опоры ткутся из воздуха, формируются из складок реальности, а светофоры омывает зелёная волна каждый раз, когда это необходимо.

Ты всё ещё можешь падать, но ничего, кроме смерти, с тобой не произойдёт. Тогда говорят, что ты потеряла страх божий. Возможностей остаётся ровно две – пережить следующий раз или не пережить. Смотришь на грядущие ужасы и точно понимаешь: вот от этого я умру, а от этого – нет. И чего же бояться? Ведь страдать уже точно не придётся, боль сразу же перетекает на уровень физиологии и переносится не без помощи пилюль.

Возникает чувство неуязвимости для людей. А судьбу (или бога, у кого есть бог), конечно, не переиграть, но можно хотя бы не бояться.

Они действительно не плачут в подушку, ребята. Они ходят плакать к психологам или в кинотеатр.

И тут есть соблазн заговорить о жестокосердии. Но никто не отнял у них память, эмпатию, доброту. Что-то иное у них потерялось, имеющее отношение к зависимости от других. Может, это называется слабость.

А другой соблазн – считать это «нечеловеческим». Я с того начала, с ощущения изнутри. Но, возможно, это просто зрелость. Такая она, зрелость человеческого существа, а отпавшим была всего лишь юность. Это юность слетела с наших тел и душ и серым пером упала на ладонь другой девочки. Той, что будет теперь терпеть и плакать.

Не знаю. Правда не знаю, у меня нет схемы для вас, нет правды, нет обещания. Нет больше карты, ставшей горстью юрких хлопьев, летящих на склон холма.

Есть только свист счастливой стрелы, узнавшей свою цель, есть полёт бестии, парящей на распростёртых крыльях, нежность ко всему живому и улыбка обыкновенной человеческой женщины.

Про меня

Какая-то девочка указала на наш двор лиловой лопаткой и сказала бабушке:

– А весной здесь будут одуванчики и море.

И я тут же обрела просветление.

«И с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду».

На прошлой неделе, когда луна подразумевалась, но не была видна, мне стало грустно.

Очень странное и совсем не моё чувство. Моё – тоска. Тяжелая, как чёрная земля, из которой может вырасти всё что угодно, или горькая и вязкая, как дым, – вам ли теперь рассказывать, какой он бывает, – если к ней примешивается потеря. Легкомысленный Дюма, формулировавший так, как многим серьёзникам не снилось, говорил: «Сожаления об утраченных благах заменяли ему угрызения совести», а мне сожаления заменяют несчастную любовь.

Но я отвлекаюсь; грусть. Прозрачна, как осенний воздух, ничем не пахнет, но я надышалась и чуть не впервые в жизни захотела увидеть людей. Иногда я нуждаюсь в каких-то конкретных личностях, но чтобы так, вообще, – не припомню.

Собиралась поехать в клуб, где, может быть, сидели взрослые, которых можно молча слушать и кивать. Но подумала, ведь нельзя не говорить, нельзя не улыбаться. И потому ни туда, ни к подругам.

Муж занят.

Сильно удивляясь самой себе, позвонила маме. Это, кажется, единственный человек, который со мной щебечет и с которым не щебечу я. Она говорит, говорит, а я иду мимо Чистых прудов, по Покровке, сворачиваю на Лубянский проезд, и свет уже не такой серебряный и колючий, воздух не ледяной, и как-то уже легче.