Но только сначала я убью Романовича. Как он мог? Я его знаю семь лет!
Я вернулась домой, Макс дал мне «Реланиум», и сознание начало уже привычный полет. Интересно, а может, Вова специально кормил меня таблетками, чтобы при вскрытии побольше веществ в крови обнаружили?
На этой мысли я вырубилась.
Когда проснулась, было уже утро. В окна бил ярко-розовый рассвет, острыми лучами перемежался с клубами дыма; в комнате жутко накурено — прямо на кровати пепельница с бесчисленным количеством окурков. Макс лежит рядом и читает что-то из моих детских дневников со вклеенными фотографиями. Там были самые лучшие годы моей жизни. Их он уже не испортит, они уже прошли.
— Тебе лучше? — он погладил меня по волосам.
— Я думала, что это все кошмарный сон, что я проснусь и ничего не будет. И увидела тебя…
— Ты не рада?
— А ты как думаешь?
— Ты пойми! Я правда был готов уйти от жены. Да, я бы попросил тебя написать, а может, нашел бы кого-то другого. Я же предугадывал каждый твой шаг, кроме последних.
— И ты думаешь, мы были бы счастливы?
— А почему нет? Уехали бы во Францию, я бы познакомил тебя с Йориком Ле Со[11]…
— Я бы завела черного пинчера, — я не плакала, я не буду показывать именно этому мужчине своих слез.
— Но ты меня разочаровала, и сейчас нам будет очень тяжело выпутаться из этой игры. Ты же меня не любишь.
Он протянул мне телефон — белая Nokia. Я ввела собственный пин-код. Все сообщения сохранились.
Мне перенесли дату сдачи курсовой. Я объяснила декану ситуацию, правда, не ту, которая была на самом деле.
Макс уезжал на какую-то встречу в ЦДХ, а потом мы должны были пересечься в «Марике», и там мне выдадут то, что надо красиво описать… Причину смерти.
Я написала Романовичу: «Я в беде, хочу тебя увидеть», он тут же перезвонил с расспросами:
— Что случилось?
— Все люди врут! Все…
— Не все! Жанна ничего от меня не скрывает.
Я обратилась в мыслях к нашему с ней последнему общению.
— Ты уверен?
— Да.
Я вспомнила универсальный совет про захлопывание ресниц при подходе правды. И решила модифицировать с добавлением наречия «своевременно».
— Круто тебе. А вот я никому больше не верю.
— Даже мне? Брось, мне ты можешь все рассказать.
— Могу, но не буду.
— Слушай, а тот мужик, который был с тобой? Это из-за него?
Я точно подсыплю ему кокаин в кофе и даже глазом не моргну.
— В комплексе.
— Заканчивай с пафосными мужиками. Харе. Так и до… ладно, не буду!
— Давай не будем ругаться. Просто скажи, во сколько ты приедешь?
— В десять.
— Давай.
Макс приехал в «Марику» не один, с ним был какой-то партнер, говорящий преимущественно на французском. Мы выпили капучино и сели в машину.
— Скажи, а тогда, в «Библиотеке», ты как оказался?
— Не поверишь — случайно!
— Хватит пи**ить, говори — кто сказал. Знал только один человек про это место!
— Да я тебе мамой клянусь — случайно оказался.
Для евреев мама — это святое. Почти поверила. Но «Горизонт» точно Романович сдал. Собака. Мопс. Загрызу его, как пинчер, эротично выпив все восемь литров крови.
Такими мыслями движимая где-то на полуюге-полузападе, но, наверное, все-таки ближе к центру Москвы, BMW Х5 подъехала к моему девятиэтажному сталинскому дому, своей лицевой стороной смотрящему на Ломоносовский проспект. Был поздний апрельский вечер — теплый, но хмурый, его молчаливая серость проступала сквозь синеву городского неба, воздух которого сотрясался под натиском куда-то топающих трамваев.
Я убрала сигареты в белую кожаную сумку и потянулась к ручке двери.
— Прочитай за сегодня. Не вынуждай меня… — Макс улыбнулся, и я почувствовала похотливый оскал. Должна сказать, несколько сексуальный, но тем не менее похотливый оскал… Как же хотелось кричать.
— Ты же знаешь, как я ненавижу…
— Теперь это твоя работа, девочка моя, — он, уже не показывая зубы, улыбнулся. Я так же улыбаюсь бабушке, когда она спрашивает, что изображено на моей картине с написанным на обратной стороне холста названием «Оральный секс».
Несмотря на все последние события, меня не пугали его прикосновения, наоборот, они порождали агрессию, и только ее я могла сублимировать в литературу. Для вдохновения обстановка уж слишком накалилась.
Он обнял меня и поцеловал в висок…
Я со всей дури хлопнула дверцу новой бэхи и, не оборачиваясь, ушла.
— Сука, — все с тем же оскалом, наверное, изрек он.
На что я вслух ответила:
— Сам сделал…
«Я люблю, когда в городе что-то фотосинтезирует»
Скрутив в тонкую трубочку семьдесят листов псевдоинтеллектуального текста, я направилась к подъезду.
Я открыла дверь в темную квартиру и, не зажигая свет, прошла по широкому коридору, хранившему на своих стенах множество зеркал, к себе в комнату, в кладовую моих рассказов, картин и таблеток. И только сейчас я почувствовала себя в своей тарелке.
Я не могла выкинуть из головы Романовича. Ну не мог он меня сдать.
Я подумала, что надо просто наблюдать за Алеком. Он даст какой-то знак. Ну не может он не пропалиться.
Фиолетовые, гладкие до безобразия стены носили на себе картины без рам — сама рисовала; картины — это настроение в красках и узорах, запечатленное на холстах, огромных ярких холстах; только одна картина выбивалась из общего настроя — портрет Марецкого. Поэтому и находился он за пишущей машинкой, которая раритетно стояла на подоконнике, вроде как напоминая, что надо писать.
Красные шторы были задвинуты до упора, с такой же яростью алый плед тешился на зеленом диване, но о том, что он был зеленый, никто и не догадывался. Меня последнюю пару дней манит красный.
Вчера ночью я много писала, распечатывала, уходила на кухню курить и редактировала, потом возвращалась, правила. А слова… Они все срывались с губ, падали по рукам на клавиатуру и воскресали на экране… В шесть утра на меня что-то нашло и я собрала все листы А4 и устроила словесный дождь, я бы даже больше сказала — ливень. Я подбрасывала эти чертовы воспоминания к белоснежному, как бумага, потолку, и они падали вниз, краями царапая кожу, а буквами — что-то возле сердца. Может, это был желудок. Все-таки я слишком мало ем.
Я была где-то между строк. И между двумя мужчинами, которые разукрасили мою жизнь, а Макс даже оставил синяк на щеке. Но тональный крем спасет от всех проблем.
Позвонили в дверь. Так звонил только один человек — Романович. Коротко, как будто жадничая отдать еще одно прикосновение безжизненному звонку.
Алек, как всегда, спросил:
— Ты одна?
— Нет. Уже нет.
Мы прошли на кухню. В первый раз за долгое время он не ждал моего предложения перекусить, а сам полез в холодильник. Нехороший знак.
Он с самодовольным видом поставил разогреваться блинчики. Я же стояла и наблюдала, иногда улыбаясь. Почти про себя, а точнее, во все тридцать два зуба.
Я сохраняла задумчивое молчание, страшно не хотелось его нарушать. Сложнее было не засмеяться, когда он перепутал сметану с ряженкой, но вовремя опомнился. А жаль. Было бы еще смешнее.
Алек сидел за стеклянным столом, в полумраке кухонного света. Совсем счастливый, умиротворенный, почти честный. От него пахло Armani.
— Скажи, а как получилось, что вы тогда поехали в тот же ресторан, где мы были с Жанной?
— Да было забавно, в «Fame» не было столов, и, когда разворачивались, решили зайти именно туда. А что такое?
— Как ты считаешь, случайности бывают?
— Они подстроены или нами, или судьбой. А так не знаю. А чего такое? И как твоя беда?
Он опять не воспринял меня всерьез, и именно это доказывало, что он был ни причем. Что-то съежилось при мысли о том, сколько зла я успела пожелать ему за эти два дня.
— А-а-а. Почти не сплю и почти не ем. Как всегда. Да ладно, не хочу рассказывать… Хочешь почитать мой рассказ про трамваи?
— Почему трамваи?
— Не хочу писать про людей.
Он прошел в комнату, где горел только ночник над огромной белой кроватью… И монитор с открытым рассказом…
Он сел на стул и мягко положил длинные пальцы на мышку, которая, если бы могла, заурчала от удовольствия.
— Зачем ты стер свой рассказ?
— У тебя тут коряво трамвай описан…
— Не уходи от темы…
Придерживая правой рукой спинку стула, я переступила левой ногой его туловище и спиной загородила экран…
— Просто это был импульс, а потом… Короче, не заморачивайся.
— Ты первый раз написал что-то длиннее поздравительной открытки и просишь меня не заморачиваться?
— Ты сказала, что не читаешь мужчин, с которыми спишь.
— Вот ты двадцать пятый кадр все-таки… Это не я сказала, а Настя, которая спала в половиной творческой команды журнала Maxim. Хотя я тоже не люблю читать «ЖЖ» мальчиков, с которыми случайно спала.
— Ты сказала, что не читаешь мужчин, с которыми спишь.
— Вот ты двадцать пятый кадр все-таки… Это не я сказала, а Настя, которая спала в половиной творческой команды журнала Maxim. Хотя я тоже не люблю читать «ЖЖ» мальчиков, с которыми случайно спала.
— Опять слово «случайно». Оно как паразит в твоем лексиконе.
— Скорее, откровенный паразит в жизни. Так скажи, почему ты не хочешь, чтобы я читала тот рассказ?
Он рукой провел по моей ноге, все еще другой рукой держа мышь. И что он в ней нашел?
Алек явно не хотел отвечать. А это был еще один аргумент, доказывающий его невиновность. Вердикт: помиловать.
Осознав, что под длинной черной туникой нет нижнего белья, он, наконец, отпустил компьютерное животное. Его руки медленно шли по спине, еле касаясь, сквозь легкий хлопок я чувствовала каждый изгиб его ладоней. Мои же руки скользили по ливням волос, терялись возле плеч и уходили ниже. Все легко, завораживающе — в тонких полуприкосновениях, сквозь которые чувствуешь, что происходит под кожей. Ну и вообще, что происходит. Он дотронулся языком за ухом, я чувствовала кожей шеи его нос, а дыхание чуть колыхало длинные соломенные волосы, мои, естественно. Я чуть отпрянула от его тела, посмотрела немного загадочно, схватила стопку бумаг чужой жизни, лежащую на клавиатуре, и кинула прочь. Она рассыпалась, дополнив мой черно-белый ковер, хотя скорее бело-черный, если судить по процентному соотношению цветов.
Со стула мы соскользнули на пол… И там, среди букв, строк и эмоций, откровений и поэтической лжи, рождались новые этюды, пока на уровне сплетения тел, срывающегося белья и прерывистого дыхания, мягких губ и играющих поцелуев… То, что потом дождем упадет на пол… Пока там были мы…
Под утро мы уснули. Но, как известно, стоит только погрузиться в мягкую и нежную полудрему, как тут же что-то нарушит это сладостное молчание… Зазвонил мобильный. На часах не было и пяти. Романович так и не проснулся, а я пошла по литературному ковру искать затерявшийся в белом, снежного цвета, телефон. Это был Макс…
— Ты прочитала? — все тем же улыбающимся голосом спросил он.
— И так тоже можно сказать, — ответила я, нажала на сброс и кинула телефон в сторону, и даже снова уснула. Во сне мне страшно хотелось есть. Все-таки желудок, а не сердце, руководит нашей жизнедеятельностью.
А когда первое зарево, минуя тихий проспект, открылось взору из-за дома напротив, Алек ни с того ни с сего спросил:
— Ты с ним спала?
— С кем?
— Кого ты представила нам с Жанной в том ресторане.
— Почему ты так решил?
— По разговору…
Я улыбнулась и провела рукой по собственному лицу, стараясь остаться в этом молчании…
— Расскажи, как это было… Я хочу знать…
Он сел на край кровати, согнув чуть искривленный позвоночник. Голый, он сидел рядом со мной. Мы были ближе всего друг другу.
На пороге появилась таинственная незнакомка, ее взгляд был прикован к моей груди. Я руками прикрыла свою наготу, стесняясь. В мыслях я крикнула:
«Пошла к черту, только не сейчас, слышишь! Только не сегодня! Уходи, оставь меня. Ты не видишь? Какая же ты страшная. Любовь».
— Пойдем пройдемся, — обратилась я к Романовичу, не заметившему утреннюю гостью.
— А здесь рассказать не можешь?
— Не хочу… Ты уверен, что хочешь это знать?
— А ты расскажи…
* * *Было начало восьмого утра. А может, и конец. Какая разница. Я, как всегда, мало спала и ничего не ела. А зачем мне есть?
На улице был шероховатый утренний воздух, опять серый, глянцевый и немного тучный газ скользил по пыльным дорогам, и странная отчужденность повисла между тем, что называлось небом и асфальтом с редкими оазисами земли. Травы еще не было.
— Когда же, наконец, листья появятся?
— А что тебе до них, ты о себе думай…
— Я просто люблю, когда в городе что-то фотосинтезирует.
Мы шли мимо витрин продуктовых магазинов, не касаясь друг друга, неведомая сила заставила свернуть на маленькую дорожку позади цирка. Казалось, все вокруг отделено от нас стеклянной стеной, и как бы ни хотела я убежать от этого разговора, мне бы это не удалось. Я существовала под странным колпаком, взаперти, в странной кладовке, ключи от которой хранились у нее, девушки, с которой мы на рассвете, наконец, познакомились.
Мы свернули в парк, если, конечно, пару-тройку лысых тополей можно назвать парком. Почему-то страшно захотелось, чтобы проехала рыжая, своей статью чуть похожая на бегемота, поливальная машина, ну или, на худой конец, грузовик «Хлеб». И это не ностальгия. Я вообще стараюсь не вспоминать — что толку. Я же теперь люблю.
Мы были не одиноки. Пожилая женщина в старом твидовом пальто прогуливала своего шпица, все время поправляя огненно-красную беретку и приговаривая: «Миня, не убегай от меня…» Миня. Странное имя. Может, это был Михаил, Миша, а может, в честь Минина и сейчас откуда-нибудь издалека появится Пожарский…
Алек почти никогда не курил, и меня это раздражало, я почему-то все время ждала, что он начнет попрекать меня тем, что я потребляю слишком много никотина. Но сегодня он ни разу не заикнулся об этом, а лишь молчаливо прикуривал… Мальчик-спичка. Мальчик-огонь.
— Давай обсудим корявое описание трамвая, — вдруг предложила я.
— Ну, я не могу себе представить топающий трамвай.
— А не надо его представлять, ты прими на веру…
Романович мне не верит. И раньше не верил.
* * *Зазвонил телефон. И что дальше? А дальше — длинные гудки… Для Макса. А для меня — просто мелодия. Молчания этого пасмурного утра даже телефон не мог нарушить. Только я могла…
— У него маленький, — сказала я резким и немного надрывным голосом.
Мне вдруг почему-то страшно стало рассказать ему правду. Потому как равнодушным он не останется, а помощь я принять не смогу. Врать я не собиралась и в секунду нашла ту самую деталь, к которой можно было прицепиться. Я сказала маленькую, как электрон, часть правды. Значит, не солгала.
— И что?
Алек оторопел и посмотрел на меня со странным укором, как будто я только что оскорбила всю еврейскую нацию.
— Что? Что ты на меня так смотришь? Еще и обрезанный.
— И что?
— Он очень маленький…
— Это и есть твоя беда?
— Да.
Он все не так понял.
— Ты еще столько не знаешь о жизни, девочка моя, — прошипел он надменно и дико, глядя с высоты своего опыта.
Мне хотелось свалиться на колени и все рассказать, но это был плод запретный, больной и нетерпимый. Я ущипнула себя за икру, затесав между ногтями кожу, жестко, почти до крови — физическая боль ненадолго замораживает чувства.
Мы молча вернулись домой, и он даже не поднялся, а просто небрежно, почти не касаясь, обнял и уехал домой. А я уходила обратно в свою непонятную жизнь… И, уже открывая дверь, осознала: хоть он окончательно во мне разочарован, он не предавал.
Никогда.
Больше Романович ничем не поинтересовался.
Сегодня он вообще меня ни о чем не спрашивал. Он исчез. Я дозванивалась до него по несколько раз за день, а странная девушка ледяным голосом отвечала: «Абонент не отвечает или временно не доступен».
Я лежала на кровати, поглощенная пустотой и самым дерзким страданием, сквозь которое можно познать любовь. Это была исповедь, ей не было предела, как и моим грехам.
Напротив стояла она — не оставляющая ни на минуту, без упреков, просто теперь это моя тень. Я научусь с этим жить. Она сжигала глазами грудь, бродила по мыслям.
С ее помощью я закрыла для себя человека, которым давно глубоко внутри дорожила, которого не понимала, и именно этим непониманием Алек занимал в моей жизни пусть и не главную, но какую-то позицию. То сверху, то снизу, то ниже живота. А тут перебрался на полку выше — закрытый талмуд под семью печатями.
* * *Спустя несколько часов слез я решила искать какой-то выход. Я позвонила Кириллу, старательно выискивая номер по общим знакомым, умыла лицо ледяной водой, прислонила дисплей к уху.
— Привет! Ты мне снился.
— Хорошее приветствие!
— А ты не хочешь ко мне приехать? Прямо сейчас.
— Я работаю, ты же знаешь.
— Забей на работу! Вдруг второго раза не будет.
— Что-нибудь привезти?
— Себя.
Он настойчиво звонил в домофон. Я лежала в ванне и не собиралась открывать. Он позвонил раз, два, потом звук перетек в мобильный, а оттуда нырнул в домашний телефон.
— Ты знаешь код. Дверь открыта.
Не говоря больше ни слова — я пустила. Все на самотек.
Встретила его мокрая в темной прихожей и, не дав пройти дальше порога, поцеловала. Острый конец его носа благочестиво касался щеки, а в ухо проникала волна воздуха, теплая, почти горячая, незнакомая, случайная, новая.
— Я, кстати, знал, что рано или поздно это случится.