Вова зашел первым и за закрытыми дверями претворял в жизнь свои дипломатические навыки. Спустя несколько минут я зашла в знакомый кабинет. Рыжая мне улыбнулась, показывая всем видом: «Помню я тебя, трихомонозина моя!»
— А она не могла под другим именем делать аборт?
— Понимаете, к нам не каждый день приходят делать прерывание беременности. Мы частная клиника. На ваше счастье, она лечилась именно у нас. Удивительное совпадение. В октябре было всего три случая.
Вова посмотрел на возраст пациенток — одной было пятнадцать, залетела после первого раза, второй двадцать, а третьей двадцать три, это была Линда.
Стали смотреть остальных. Гарнидзе действительно была в этих числах — ей прижигали эрозию шейки матки. Эта конфиденциальная информация обошлась мне в семьсот долларов США.
— Дурацкий женский обман.
— Как мне надоела эта история, — удрученно сказал Вова, у которого таки наладились взаимосвязи с моим другом-стилистом «Персоны».
Все, что я выяснила, ставило еще больше вопросов. Еще несколько недель назад я считала Киру жертвой, сейчас это кажется не таким достоверным. Я вообще запуталась среди странной паутины лжи. Так больно — только начинаешь верить во что-то светлое, утешая интуицию, как вдруг бах. Удар. И что-то светлое скукоживается внутри тебя, обращаясь в черно-белое кино 16 мм, ты перематываешь пленку — ищешь двадцать пятый кадр, какие-то знаки, чтобы невидимым клеем соединить то, что прячешь — странные осколки несбыточных надежд.
А еще Кирины мемуары — это страшная пытка: я пишу чужую жизнь, проживая ее, питаясь собственной болью, угрозами и пытаясь хоть каплей обиды породить агрессию.
Наверное, поэтому и ввела в мемуары тему измен и лжи, написала про выдуманный аборт Гарнидзе. Неужели все люди либо жестоки до безумия и противоборства хладнокровия с алчностью, либо глубоко несчастны? Редкие люди хранят человечность, я таких пока не встречала. Все мы не без греха.
Романович должен улететь!
Сознание безудержного страха подвигло позвонить Романовичу, набрать самые нежные семь цифр, просто услышать что-то родное, утерянное и только сейчас так яростно оживающее в воспоминаниях. Мой засекреченный номер сделал попытку высветиться у него на дисплее, но девушка ледяным голосом сказала, что абонент больше не обслуживается. Так и сказала. А я заревела. Слезы гелевыми каплями падали из глаз, отдавая частичку грусти, рассыпались созвездиями на щеках, обнажая привычную для творчества тоску.
Мускулистая девушка развела руками: «Что же поделаешь».
В таком состоянии надо звонить Гоге, послушав его, сразу чувствуешь себя счастливым человеком. У него всегда все хуже, чем у тебя, — пусть и во внешних проявлениях. На этот раз я была полностью уверена в обратном.
Часы пробили семь — мы встретились на Ленинском и пошли гулять.
— Я дура.
— Знаю, ты хочешь, чтобы я тебе соврал, и каким я тогда, на хрен, буду другом?
— А что толку от правды? — …Надо было ему соврать. И ему соврать. И всем им надо было врать…
— Было бы лучше?
— Просто нельзя людям говорить всей правды, они из-за этой правды уходят в поисках новой неправды.
— Правда?
— Не знаю, но мне так кажется.
— Хочешь пива? — спросил он, глядя исподлобья.
— И на лавочке посидим.
— Я тут недавно ужинала в «Галерее» с братом, и мы обсуждали то, как классно сидеть на лавочке с пивом. Но почему-то это роскошь. Он со своей мужской компанией недавно уехал с корпоратива, и они сели на скамейку перед домом…
— Хайнекен? — мы зашли в самую обычную белую палатку с прилавком, холодильником с выгнутым стеклом и пивом за сорок шесть рублей.
Вот, говорят, что евреи жадные, а я никогда не платила за себя, если рядом был еврей. Все не так, как нам говорят.
Я зашла в магазин и начала изучать то, что крылось за прилавками — какие-то коробки с шоколадками, названия которых я не знала, банки с дешевыми коктейлями из спирта и Yupi и еще что-то, по-моему, кальмары сушеные. Я их никогда не ела. И шаурму тоже.
И в принципе я считаю, что девушкам неприлично пить пиво на лавочке. А что вообще в этом мире можно называть приличным?
Мы сели на детской площадке — я забралась на каменного слона и повесила сумку ему на хобот. Слон был ярко-желтого цвета, как шарики первого сентября или как одуванчик… Кстати, почему-то в этом году очень много одуванчиков. Город вечных контрастов, город извечного напрасно. И много — слишком много желтого цвета. Знаете, где-то далеко от Москвы, в полях, лугах и даже на дачных участках, бывают разные цветы — и даже дикорастущие потрясают своими красками. Москва, в своем цветовом эквиваленте, несмотря на всякие меры госслужащих оклумбировать ее, остается городом желтков, так я в детстве называла одуванчики, которые прорастают даже асфальт. Не чудно даже, идя по задворкам Патриарших, в тучном арочном своде, опустив глаза вниз, найти небольшой цветок, желток…
— Я улетаю в Ханты-Мансийск, — сказал Гоша, глядя куда-то в сторону, но явно не на меня.
— Зачем?
— Работать на местном телевидении. На год.
— Мне нечего сказать… Надеюсь, эти деньги того стоят.
— Просто в Москве все ясно и одновременно заморочено до состояния псевдоохренительности. Ты сама это понимаешь, но почему-то отказываешься принимать.
— Какой ответ ты хочешь от меня услышать? Ты скажи, а я озвучу. Что теперь?
— Помолчи. Ты слишком много думаешь. И не умеешь выслушать других.
— А что завтра?
— А завтра все будет как всегда и как никогда.
— Ой, не надо лирики, — решила я схватиться за соломинку. Я тону. Я остаюсь одна. Совсем.
— Я вернусь, куплю желтый SLK и буду делать большое телевидение.
К нам подошел сильно пьяный молодой человек лет тридцати…
«Понимаете, ребят, тут такое дело. Брат в армию уходит. Выпиваем, а денег нет… Не поможете мелочью?» — он посмотрел с таким противным желанием выпить, написанным прямо на лбу, что Гоша дал ему пятьсот рублей. Он расплылся в счастье и встал на колени, приговаривая что-то вроде «Век не забуду».
— Вали давай, все, надоел, — сказал ему суровым голосом мой уезжающий друг.
Интересно, а почему мы с Гошей не ходим и не просим денег, он же тоже уезжает! А нам не дадут. Потому что либо ты даешь, либо ты берешь, а всего вместе не бывает. Как с деньгами, так и со временем. Мне на ум пришла старая, известная еще со школьных времен жизненная истина «Рожденный брать — давать не может». Что верно, то верно!
— Я замерзла и хочу домой.
Когда я дома, не перестаю хотеть домой. Может, потому, что дом — это детство, может, воспоминания, а может, потому, что дома так и не нашла. House doesn’t mean home.
— Помнишь, как мы… — но Гога не дал мне договорить, и это был тот самый редкий случай, когда он меня перебил.
— Что помнишь? Заладила: «Помнишь, помнишь». Я многое помню, это ты могла нанюхаться и не помнить.
— Да когда это было?.. И потом, это, как говорится, бабка надвое сказала.
— Да не сгущай краски, вечно ты все утяжеляешь. С тобой невозможно.
— А какого лешего ты тогда со мной вообще тут сидишь?
— Да потому что знаю, как вы с Линдой вляпались, и понимаю, с чего сейчас ты так себя ведешь.
— Откуда?
— Не волнуйся, от Линды. Кстати, полчаса назад видел твоего друга Романовича.
— И как он?
— Он никак. Просто никак. Они со шваброй расстались.
Опять в горле встал тот самый ком, от которого хочется выть и кричать, но невозможно заплакать. Последняя надежда на спасение мира прекратила свое бытие, как агентство D’Arcy[13].
— Почему?
— Он уезжает. Куда — не знаю.
— Здорово, — сказала я надрывающимся от хрипоты голосом и закурила сигарету. — Валите все! Все валите! К черту валите, в рай — куда хотите. — И направилась дворами, скукожившимися под натиском надвигающегося дождя.
— А самой уехать? Брось, что тебя здесь держит? Прожженный, циничный, гнилой город.
— Сбежать? Я не такая. Я могу удирать только от себя, так что пятки будут мелькать по всему ЮЗАО.
На самом деле мне было некуда стремиться.
Вот на такой ноте мы и попрощались. А зачем лишние слезы? Правда, лишних слез не бывает, потому что слезы — это то самое искреннее, что у тебя есть. Они не слова — их нельзя отредактировать или спрятать и нельзя промолчать.
Все, все, что раньше имело для меня смысл, исчезло, испарилось. Молчание, которым я наслаждалась, стало самой страшной пыткой, которая тянет не ко дну, а еще ниже, и нос обжигает близость ядра нашей планеты, а притяжение настолько сильно, настолько нестерпимо — даже мысли уплыли ближе к нагретому магнию. Это было самое страшное молчание, когда можно было говорить, но тебя не услышат.
Я набрала Жанне, она вполне живым голосом сказала:
Я набрала Жанне, она вполне живым голосом сказала:
— Привет!
— Жанн, я все знаю! Надеюсь, это не из-за всей нашей истории?
— Нет, он просто решил уехать, я не стала его удерживать.
— Куда?
— В Париж, в школу фотографов Jalouse на повышение квалификации. Он даже не предложил мне поехать с ним.
— Я не буду тебя жалеть, тебе это не надо. Но мы же знаем, что все будет хорошо.
В такие моменты жутко хочется, чтобы аккумулятор издал контрольный писк и вырубился, оправдав повешенную трубку. Мобильные слезы — это несерьезно.
А еще я очень мало провожу времени с мамой. Так, изредка встречаюсь за порцией мексиканских роллов в «Суши весла».
Однажды она узнала, что я покрасилась, из эфира «Хит-ФМ». И жутко обиделась, брызгая слюнями в трубку, — ее можно понять.
Был первый курс, первые выходные ноября и последние осенние пьянки. Наутро Гога красил мне волосы в рыжий цвет, вместе с «Баккарди» мы купили какую-то ядреную пенку в круглосуточном супермаркете. Обычно после таких дел все рано просыпаются, так как организм требует воды. И оправдываются желанием оценить очередное пасмурное утро в Строгино. А за окном еще не такая отравленная, как на юге, Москва-река. Гога жил возле воды, как и я когда-то, и гулял со своей Джерри вдоль невидимых волн, то и дело подкидывая искусанную стертыми возрастом зубами палку, и курил что-то всегда разное.
А потом он натянул полиэтиленовые перчатки, тесно застрявшие на костяшках и намазал неровными сгустками краску, а я что-то вопила.
А через пару часов надо было сидеть на Лубянке и что-то говорить в микрофон. Я была участницей программы «Царевна-Несмеяна», слева сидел угрюмый Бобров, справа постоянно пьющая воду из кулера Батинова. А посередине я что-то из пальца высасывала про ссору друзей, которой не было. А Гоша на пару с голосистым другом позвонили и пели переделанный «Нотр дам»:
«Не покидай меня, гладильная доска…»
А теперь он уезжает в Ханты-Мансийск, а я остаюсь в Москве.
Мы часто не ценим того, что, проснувшись утром, мы имеем возможность набрать номер и просто сказать «доброе утро» тем, кто рядом, — если вдруг взгрустнулось, если не задался день или был неудачный случайный секс, сказать это тому, кто прощает и не осуждает, тому… Просто тому…
Гоша не живет в Строгино, переехав на «Юго-Западную», и как бы ни было прискорбно — больше мы не пересечемся по этой жизни.
* * *Нужно было вставать на ноги. Я начала перебирать в голове все возможные варианты. Долго и пристально всматривалась в свой студенческий билет. Институт телевидения и радиовещания. Что может в этом быть?
Я приехала в АСК-3 в «Останкино», последние несколько недель мы коротаем пары продюсерского мастерства именно там. Пару раз видела Гарнидзе. И тут до меня дошло — должны быть ведомости и архивы.
Я сбежала с очередной пары. Вкратце объяснила ситуацию декану, и он обещал к вечеру узнать, когда и что с ней снималось в октябре — в любом случае на бетакамах написаны даты съемок. В течение года они точно хранятся в студии.
Я сидела в «Кафе-Максе» и давилась пятой по счету кружкой американского кофе. На четвертой у них закончились сливки. Я курила сигареты одну за одной.
Спустя еще минут двадцать за мной спустился администратор. Мы поднимались по бессчетному количеству лестниц, заходили в безумное количество дверей.
В небольшой монтажке возле стены стоял огромный стеллаж — около четырех сотен бетакам-кассет. Я перебирала одну за одной. Мальчик лет семнадцати вставлял их в лунку, и на экране выплывали кадры, заявлялась тема. В руках я держала планерку, где были указаны темы передач, даты съемок и эфиров. К полуночи я выяснила, что 22 октября Гарнидзе была на съемках до четырех часов утра. Заставив мужа поверить в аборт, она была вынуждена скрывать, что работала. Значит, Гарнидзе в момент смерти Киры находилась под лучами софитов, а никак не в Староконюшенном переулке.
Остается Макс, кто еще?
Мемуары в позе собаки
Dogs are stylish this year
Марецкий приезжал каждый день и проверял писанину. Он даже надевал очки в тонкой оправе, узкие-преузкие. Линзы формы параллелепипеда позволяли читать под определенным углом. Исключительно распечатанные страницы.
Мы занимались сексом. Последние дни предпочитаю doggy style — я не готова смотреть ему в глаза. Я его не чувствую. Я его ненавижу.
Коленки и локти стерты. Постоянно мажу увлажняющим кремом.
В издательство надо сдавать рукопись почти через три недели, а значит, через восемнадцать дней я должна отдать каллиграфисту напечатанный текст. В любом случае осталось недолго.
Я так и не ответила на вопрос сюжета.
Зато теперь все складывается в общую картинку. Гарнидзе не могла использовать свое нахождение на съемочной площадке как алиби, выбирая сохранить брак и репродукции Кандинского, а не отмазаться от обвинений. Марецкий же, чтобы не привлекать внимание органов, хочет издать мемуары и перевести стрелки. Но каким боком сюда клеится моя сестра, которая удивительным образом из одной маленькой загадки стала недостающим кусочком паззла?
Я позвонила в МГЮА и попросила сообщить результаты вступительных экзаменов прошлых лет, они прислали по e-mail огромный список, я долго искала ее фамилию, пока не нашла цифру напротив — «2». И дату объявления результатов — вовсе не в ту злосчастную субботу, когда ее увезли, а днем раньше. Карина поняла, что не поступила в институт: в отличие от всех нас, она проиграла битву. Но неужели это — то, ради чего можно пустить девять тысяч долларов и год жизни на ветер?
Хотя ей всегда были интересны наркоманы, манили, затягивали, ей нравилось сочинять истории про кокаин. А она его не пробовала. Может, Гошка прав, и это подражание? К пластическим хирургам ежедневно приходят сотни женщин, доставая из сумки фотографии Дженнифер Лопес, Сары Джессики Паркер или Мишель Геллар, и просят: «Сделайте мне такую же попу, груди сдвиньте ближе друг к другу, а в рот дайте силикона». По мне, так Jennifer — дешевая марка одежды и не более того, а Сара — просто еврейское имя. А если серьезно, то почему люди все время пытаются быть похожими на кого-то? Почему многим кажется, что достичь гармонии с собой можно, меняя внешность? И что такое внутреннее подражание? Может, взрослость — это тогда, когда тебе комфортно в себе, с собой, и дело не в круглосуточной мастурбации?
Я дописывала предпоследнюю главу глупых страданий истеричной женщины и думала о том, что, как бы ни хотел Макс, я никогда не пойму, как чувствовала себя Кира, о которой у меня складывалось достаточно глупое представление. Единственное, что вызывал дневник — это желание кричать всем о правде, которой я не знаю. А если я ее найду?
Мне становилось страшно, потому как Макс точно найдет механизм, как заставить меня молчать. Явно садомазохистской природы.
Чего можно ожидать от мужчины, который боится собственной спермы?
Always. All ways go to hell
Восемнадцатого июня я решила встретиться с Кариной и, может быть, расставить все точки над i. Я шла малогабаритными просторами фрунзенских дворов под руку с сумкой и плеером и пела, пытаясь попасть в такт голосу, доносящемуся из наушников, с горечью и скрежетом, надрывом связок и чем-то шипяще-зловещим в интонациях.
И почему-то позвонил Романович.
— Здорово.
— А вдруг я больна?
— Сифилисом?
— Разве что… Тебя, кстати, это тоже касается.
Смешно. Не очень.
— А не хочешь ли ты со мной встретиться сегодня? Скажем, в «Библиотеке».
— Ты же не читаешь книжки?
— Это нет?
— Нет. Да.
Я сама не поняла, с каким утверждением был мой ответ, но, судя по интонации, положительным.
— Во сколько ты сможешь там быть?
— Через два часа…
— Давай.
— Даю.
— Да ладно?
— Только тсс. Об это никому. Ни при каких условиях.
И почему все так? Почему горит тополиный пух??? Почему его поджигают маленькие мальчики, кидая спички в белое покрывало июньской земли? И почему в воздухе эта странная духота? Казалось, все замерли в самом стрессовом месяце, когда еще много машин, экзаменов, сессий, нервов, пустоты от закончившегося года и еще не сделанных виз. В июне все хотят убежать.
Я набрала номер квартиры Карины на домофоне. Ее голос дал ответ коннекта:
— Карин, это Маша! Поговорить надо!
Дверь получила указания сверху, и мне дали green light, а точнее, полный доступ к территории подъезда. Я поднялась на второй этаж и не стала проходить в квартиру. Там воспоминания, которые уже ничего не значат, которые сделались скупыми и пустыми, просто кадры — фотографии неизвестного мастера, а точнее лживый фотомонтаж.
Мы сели на грязные ступеньки лестницы.
— Карин, вот сейчас только без всякого лживого говна, скажи — ты давно знаешь Макса? Ты пойми — я все равно узнаю правду, но тебя я знаю десять лет! Десять сраных лет я ловила лапшу ушами!