Я села в кресло, медсестра нажала на педаль и меня подняли на высоту полутора метров.
— О чем думаете? — спросил доктор.
— О том, кому первому отрывать левое яичко, если у меня что-то обнаружат.
— А что, много вариантов? — немного с издевкой спросила рыжая.
— Да так, порядочно.
Я не порядочная, только учусь.
Через сорок минут сообщили о трех несерьезных инфекциях и прописали множество лекарств и две недели воздержания. Я вернулась в холл, где сидела Линда и, уставившись в аквариум, бормотала что-то невнятное. Она ковырялась в ключах от машины, иногда вырывая ниточку из рукава черного свитера, мрачная в своем обличии, распространяя эту тусклость даже на воздух. Она выдохнула и пошла в сторону кулера. Смешала горячую и холодную воду и выпила залпом, смяв до изнеможения белый стакан.
— Хочешь, уйдем отсюда? — я сказала это таким тоном, как будто предлагала собственному ребенку сброситься в ущелье Высоких Татр.
— И что дальше? Нет, все нормально!
— Как знаешь.
— И, пожалуйста, не говори о детях!
— Как скажешь.
Она зашла в кабинет. Меня оставили в небольшой комнате между операционной и санузлом, с унылым видом на Ленинский проспект. Я листала Marie Claire, читала интервью с ведущей Татьяной Гарнидзе.
Тем временем Линду переодели в белую одноразовую рубашку, погладили по плечу, с состраданием и немного осуждением посмотрев на ее отвердевший, но еще плоский живот и увеличившуюся грудь, положили на кушетку, с одной стороны представляющую собой гинекологическое кресло. К ней подошла медсестра и пережала жгутом руку. Потом взяла маску и нежно спросила:
— Будем спать?
— Буду спать.
Маска перенесла в ее дыхательную систему нужное вещество, игла — в кровь анестезию. А трубка, создающая вакуумное пространство, расширяя нужное отверстие на двенадцать миллиметров, высосала из матки плод. Вскоре Линда проснулась, но ей потребовалось еще несколько часов, чтобы заново научиться контролировать тело, и опорно-двигательный аппарат начал свою привычную работу. Ее не покидали мысли о том, как сестра вынесла судно, где среди крови и жижи различались остатки живого организма, по срокам пола еще не было — но вот туловище и голова уже приобретали знакомые формы, немного напоминали гуманоида, сотканного из чувств двух людей. Это был ее ребенок.
Странно, моя подруга — убийца.
Я никогда не буду делать аборт.
Через тридцать минут мы вышли к машине: Линда, переминаясь с ноги на ногу и чуть держась за живот, закутавшись в твидовое пальто и прикрыв глаза солнечными очками, а я — уныло хватая длинные рукава, иногда пальцами поглаживая запястья. За рулем сидел водитель Настиного брата, чудом оставшийся в живых после того злосчастного утра.
— У меня на всю жизнь выработалось отвращение к звукам пылесоса.
— И что теперь?
— Три дня лежать и не вставать. Прописали курс антибиотиков.
— У тебя они есть или мне заехать купить?
Она протянула мне свою кредитку и хотела написать PIN-код, но я остановила.
— Я куплю все, не переживай.
Меня мучила совесть, что не отговорила Линду. Я хотела бы крестницу — покупать ей платья, ходить гулять, и пусть все думают, что я мама, маленькое существо поеживалось бы в коляске и корчило необдуманные рожицы. Прочь! Прочь такие мысли. Настя приехала пожить с Линдой эти три дня, пока ее мама восстанавливалась в Карловых Варах в отеле «Imperial». Я приезжала каждый вечер и привозила фильмы и журналы, проверяя, чтобы не показывали людей до восемнадцати и вырывая все картинки с детьми. А еще Глебастый предложил ей выйти замуж. Она сказала, что не сейчас. Наврала ему про молочницу, из-за которой придется воздержаться от близкого контакта. Он ей верит, от этого становится не по себе. Если ты доверяешь — тебя обязательно обманут.
Аспирин со льдом и лимоном
Наступило бабье лето. Не вовремя как-то. Я лежала на диване у Линды и переключала каналы, пока, наконец, не наткнулась на «Весь этот джаз». В обнимку с подушкой, Настей, покусывая сережку на ее ухе, и телефоном, в котором послышался знакомый голос Романовича…
— Привет! Вот скажи, если я буду болеть и тихо помирать, ты приедешь?
— Приеду, с аспирином и витаминами, — сказала я, не выпуская сережку изо рта.
— А ты сразу приедешь?
— Да, по дороге купив DVD и малиновый торт.
— Тогда я спокоен за свою жизнь. Ладно, давай.
И повесил трубку, нажав пальцем одну кнопку на телефоне и какой-то рычаг возле моих позвонков.
А наутро я сидела на работе, которой почти не было, в ожидании того, что она появится или я просто уеду домой. Был застой, несколько тендеров, в которые мы играли, и одни съемки ролика M&Ms, намеченные на конец месяца. Я поднялась к сестре, она работала секретарем, и предложила попить чаю.
— Слушай, а с тобой вместе в клинике не лежала такая женщина Кира Макеева?
— Маш, это конфиденциальная информация, и я не в праве ее разглашать. Считай мой ответ утвердительным, но прошу — никому ни слова.
— Могила. А с чем у нее были траблы?
— Кокаин, амфитамины, спиды. Прикольная тетка. Все время рисовала. Она с дикой депрессией загремела. Передоз, кажется, был.
— Я у нее живописи учусь.
— Да ладно? И как?
— Нарисовала картину «Секс на иврите», цифра семь да пара закорючек.
Я вышла на улицу. Офис находился на Новослободской, недалеко от здания центрального ГИБДД, рядом с парком. Вышла Мила и начала полуприказным тоном что-то балаболить по телефону про поворотный круг, широкоугольник и аррифлекс. И попрекать весь мир во властности; из ее уст это звучало, скажу прямо, довольно похабно. А в остальном было прекрасное октябрьское утро, которое хотелось смаковать, пока оно до конца не растворится в настроении с нотками романтики и ритмом желтых листьев, тихо падающих с огромных тополевидных махин.
Раздался утренний звонок Алека. Он редко звонил. Но звонил все-таки.
— Привет!
— Привет-привет!
— Я заболел, — гордым и довольным голосом сообщил он и даже покашлял.
Так глупо и так замечательно.
— Ну что же, жди!
Забрав вещи и придумав небылицу про экзамен, я выбежала из душного продакшна и поймала старое белое такси… Купила малиновый торт и «Молчание» Бергмана. Алек беспробудно звонил весь путь, постоянно спрашивал, где я, и что-то сопел, но был доволен и рад. И утро до конца растворилось в моем настроении. Мне было приятно минорно. Светлая грусть, когда кажется, что так красиво уже никогда не будет. И это все, что есть. И это было. Я набрала код, пешком поднялась на четвертый этаж. Дверь была открыта. Он лежал на диване и пил аспирин. Через трубочку и с лимоном.
— Аристократ, — я сказала это с такой добротой, что самой стало страшно. Может, я тоже заболела?
Мы сидели на солнечной кухне и пили чай. Он ел торт. А я вообще мало ем.
Я потрогала губами его лоб:
— По-моему, температуры уже нет.
— Я столько лекарств выпил…
— Ты уверен, что она была?
— Да не было ее. Я просто хотел тебя увидеть. Иначе ты бы не приехала, мне пришлось бы тебя уговаривать, просить и делать всякие глупые вещи.
— И…
— Ты бы смеялась. А я, может быть, даже закурил. И ты была бы виновата.
— Как ты повернул…
— Ага, я такой.
— Пошли в гостиную поваляемся.
Он воспринял это правильно, по-мужски и со всеми вытекающими последствиями.
Я легла на живот, положив голову на подушку, а он делал массаж, это было одним из его главных достоинств, но отнюдь не основным.
«Рельсы. Рельсы. Шпалы. Шпалы. Ехал поезд запоздалый», — так в детстве всех учат делать массаж. Его учили иначе. Интересно, а кто она была? Учила явно женщина.
— Я написал рассказ.
У меня заныл копчик. Мало того что мне еще целых десять дней нельзя заниматься сексом и употреблять алкоголь, так тут такое. И стресс никак не снимешь.
— Пойдем — прочитаешь.
Нокаут. Человек, для которого sms-ка в пять слов казалась повестью на сто страниц, написал рассказ.
— Давай потом, я так хорошо лежу… — он не среагировал.
— Давай потом, — немного похожим на нытье голосом проворчала я еще раз.
Он начал массировать немного иначе. Свело икру.
Есть две вещи, которых я боюсь больше всего: это мужские слезы и их же откровения. И я не могу перебороть этот страх. Хотя и не пыталась. После ночи хороших кроличьих забав мне всегда страшно читать вожделенные сообщения — стираю, не глядя.
Почему утром все не так, как вечером? Я не принимаю секса под алкоголем — движения становятся слишком размеренными и вялыми, и потом, люблю осознанные поступки. Всегда приятно ловить адреналин, зная, что утром не прокатит отмазка «это все виски». Может, мне нравится иногда чувствовать себя виноватой.
— Ты не прочитаешь?
— Ты не прочитаешь?
— Прочитаю. А о чем он?
— Об этом.
В описаниях Романович был дилетантом.
Он поцеловал каждый позвонок, зарылся носом в волосах, лежал и просто дышал. Мы думали об одном и том же. О рассказе. Так мы пролежали час. А потом я встала, он пошел за мной. И там, в узкоформатном коридоре с видом на комнату с роялем, молчали.
— Мне надо ехать.
— Я тебя не отпущу.
Он с силой схватил меня, обняв сзади и руками держа где-то возле ребер, которые прикрывали как всегда пустой желудок.
— Я тебя не отпущу…
И не отпускал. Прямо там, возле рояля, повернувшись спиной, я чуть опрокинула голову назад, ступней провела по его лодыжке, рукой коснулась живота.
И остановилась.
— «Если хочешь остаться, останься просто так», — Алек внезапно четко отреагировал.
А я, как всегда, нашла повод и уехала… Ну, не могу же я разглагольствовать на тему венерических заболеваний. Тем более Алек не занимается сексом без презервативов.
Дневные пробки всегда душны и томительны, я опять занималась душевным онанизмом. Как вдруг откуда-то ниоткуда пришел ноябрь… И пропало утро, и Романович. Он так и не прислал свой рассказ. Электронная почта работала безупречно. Я сидела и обновляла mail.ru, запускала outlook express. А мне было просто и ясно сказано почтовым клиентом: «У вас нет непрочитанных сообщений».
Death & Agua di Gio
В одиннадцать утра следующего дня мне позвонили и сказали, что Кира умерла. Я не поверила. Когда позвонили несколько раз — по извилинам сознания прошла волна недоумения, когда мне сообщили дату похорон — волна превратилась в шторм. Смерть бывает красивой, случайной, неясной, насильственной и от старости. Она бывает со всеми рано или поздно. Но это всегда страшно. Потому как это то самое «было», которого больше никогда не будет. Декан ледяным голосом сказал, что Кира покончила с собой, на теле нашли след от укола и опасную бритву, обнажившую жидкость, извилисто блуждающую по кровеносной системе. Звезды тоже уязвимы. А я чувствовала себя метеоритом, застрявшим в атмосфере. Я выжала насухо мозги, размышляя над тем, как сказать Линде, для которой Кира была символом успешной женщины, кумиром в некотором роде. А у нее постабортная адаптация. Линда позвонила сама и выборочно говорила фразы, не связанные между собой. Ей тоже позвонил декан — она часто приезжала ко мне в институт, сидела на продюсерском мастерстве, да и потом, наши телефоны были указаны в бланке факультативов. Кира постоянно просила нас задержаться на кофе, заводила домашние беседы и звонила поинтересоваться, как наши дела. А мы отвечали отказом и «нормально».
— Ее нашли на ледяном от белого цвета полу с разрезанными вдоль и поперек венами.
— Резала наверняка, — констатировал уставший от выходных врач.
— Около одиннадцати вечера. Знала, что найдут, когда будет уже поздно.
Когда человек умирает, окружающие задаются вопросами «зачем и почему», когда ничего не изменишь, пытаются найти причины и следствия.
— Она же такая тихая была… — мямлила субтильная соседка.
О чем-то смиренно молились родственники, чего-то ждал консьерж, куда-то плыли облака и корабли. Птицы уже на полпути к Новороссийску.
А под детским телом, очерченным мелком, застыли последние мазки. Кровавой гуаши.
…минуты превращались в часы…
Я сидела дома с сестрой и смотрела документальный фильм о «Детях Беслана» — всю трагедию я была на съемках то «Рускафе», то «Мегафона». Опельянц пил виски, агентство сверялось с брифом, а режиссер медленно вливал в себя черный кофе без сахара, но каждую минуту звонили телефоны, и так один звонок сообщил: «Начался штурм», и той скорби, которая повисла в воздухе, я не видела нигде. И никогда я с таким трепетом не зажигала свечку из «Икеи», ставя на подоконник, и так упоенно и беззащитно я никогда не думала о смерти, которая отныне шла параллельной дорогой.
Мы пили кофе, сидя на моей мрачной от осени кухне. Я зажгла галогеновые лампочки под вытяжкой. О Кире не было произнесено ни слова.
— Слушай, а тебе не трудно будет докинуть этот пакет до «Кофе тайма»? Там сидит Романович с редактором какого-то очередного глянца. Он забыл у меня свитер, — неловкая пауза с моей стороны.
Мне нравятся творческие мальчики, которые носят Lacoste. Корявым почерком я вывела Карине его телефон, на случай, если за эти два года она забыла, как он выглядит. Я разучилась писать руками — вот вам и повальная компьютеризация.
— Он мне сегодня впервые позвонил за долгое время. Видимо, он снова примерный семьянин. Говорил коротко и сухо. Просто хотел забрать вещи.
— Не вопрос, не парься! Он того не стоит.
А поздней ночью Алек прислал сообщение по аське: «Меня домогается твоя сестра».
Начиная с первого прикосновения к подушке, мне снились кошмары. Муми-дол в стиле Уэса Крэйвена.
Умереть — не встать, хотя стоя умирают редко, я бы даже больше сказала — избранные люди. Я же вообще не планировала умирать…
Страшно подумать, что еще совсем недавно Макеева стояла в нескольких метрах от меня и рассказывала про своего мужчину, который и научил ее рисовать. Он был женат, а это запрещало говорить на некоторые темы, но человек — как сосуд, и когда он начинает переполняться, он ищет чашу, куда вылить мысли и эмоции. Это были картины.
В ее методике преподавания не было никакой академии — только краски. Интуитивно подобранные. Мы рисовали на полу, без мольбертов, фартуков и белых рубашек — все так, как оно есть… Холсты, купленные в «Детском мире» на четвертом этаже, тратились безбожно, на них ложками лилась краска из литровых жестяных банок, баллонами диффундировалась, а потом покрывалась парой мазков — тех, что от сердца. Вот такой бутафорией мы занимались каждое воскресенье каждой недели. Раньше.
Макеева, почему-то мне проще называть ее по фамилии, была высокой, и из-за этого ее чаще называли не стройной, а худощавой. Она всегда забирала темные волосы в тугой хвост, тело кутала в водолазки неброских пастельных цветов, а на ногах никогда не носила каблуков… Вот в общем-то все, что я могу о ней вспомнить. Да и она никем мне не была… ничего не рассказывала о своей жизни и о мужчинах, которые, что скрывать, нас формируют…
На поминках я зашла в комнату, где она умерла. Линда общалась со старым, но в меру обаятельным мужчиной на тему медиумов и кошек, и уплетала «Цезарь» вместо кутьи. Этот же салат был у меня в голове: все порублено, разорвано и посыпано вопросами «зачем» и «почему», а сам факт сухарями теребил что-то похожее на нервы. А я тоже умру?
Вдруг в комнату зашел тот самый странный мужчина, который вез меня на злополучную посиделку с Настей и Кариной, достаточно высокий, с вытянутым лицом, сужающимся книзу, и странными, глубоко посаженными зелеными глазами, странно для похорон одет — синие джинсы и красная майка с длинным рукавом.
— Смертью пахнет, — изрек он чем-то монохромным, похожим на голос.
— И краской, — констатировала и я этот странный факт.
— А вы здесь по какому поводу? — спросил почти стальным и не по-человечески холодным голосом.
— По причине смерти.
— Нет, вы просто зря себя истязаете. Думаете, я не вижу?
— Что?
— Что, что. Да вам же нравится страдать в поисках ответов на вопросы, хотя вы прекрасно знаете, что их нет.
— …
— …
— Краской пахнет, — нашла я странный предлог выйти из этого разговора и направилась к двери.
— И смертью. А жаль, что у нас не было секса… — добавил он, когда я прошла мимо, чуть задев плечом его локоть.
На самом деле пахло Armani.
Если бы мы встретились не на похоронах, был бы прекрасный секс. Я в этом уверена.
Романович должен закурить
Прошло несколько дней… И опять минуты стали часами, дни неделями, жизнь вернулась в привычное, немного занудное русло…
На работе затишье. Дали кастинг кошек для «Вискаса». Теперь целыми днями езжу фотографирую котят, вру хозяевам, что покупаю для себя, и слушаю радио в машине, издеваясь над водителем, которого прозвала «дебилушкой», — это подло, знаю. Тоскливо было, когда с Куклачевым-младшим забрали последних котят, крупными мозолистыми ладонями он запихнул двух полосатых зверушек в маленькую клетку с рыжим дном и кинул на заднее сиденье джипа. Пахло кошачьими экскрементами.
Метеобюро дало точный прогноз: унылый снегопад и скользкие трассы.
Я вышла на Смоленке, пошла в сторону «Калинки-Стокманн», и вдруг из ниоткуда меня окрикнул Романович, которого я не видела уже несколько недель.
— Ты куда пропала?
— Это ты пропал.
— Да я тебе звоню, а у тебя телефон заблокирован, я даже денег положил, а он выключен.
— Черт… Я же номер сменила…
— Дай запишу, набери мне… Хорошо выглядишь, кстати!