Раньше я чего-то ждал от женщин, с которыми проводил время. Хотя бы этого самого времени. Потом перестал ждать даже его и набрал пять килограммов. В новогоднюю ночь я тихо и незаметно просидел за праздничным столом, думая о ребенке, который скоро родится у одной женщины. Другая женщина, мама моей ученицы, недоумевала, как это жена постоянно оставляет меня с моего ведома одного и без присмотра: «Я бы руками вцепилась. Это мое. Мое!» Она развелась со своим мужем десять лет назад. «Мне скучно! – говорила третья девушка. – Поговори же со мной!» – «Мне тоже скучно!» – отвечал я ей. – «Это неправда! В твоем мире не может быть скучно», – утверждала она. Так думает она о мире моем. Еще все они думают, что дороги мне, а мне дорога лишь одна могилка на сельском кладбище да другая могилка, церковь старая да крест в руках батюшки. Только я сам еще этого не знаю.
Когда я хотел, чтобы мое сердце билось и питало тело кровью, оно выдавало причудливые перебои. Когда хотел, чтобы оно остановилось, сердце билось с тенью моего желания, как профессиональный боксер. Когда со стороны кажется, будто я нерешителен и взволнован, я спокоен и направлен к цели, как двухметровая смертоносная ракета; размахивание руками – остаточные явления сомнений. Когда я сосредоточен и направлен к цели, на самом деле, я сбит и труслив; размахивание руками – попытка выдать желаемое за действительное.
Ярко светит солнце. Я сижу за учительским столом и жмурюсь, пряча от солнца глаза. Вспоминаю мрак минувшей ночи, когда был один. Мечтаю о мраке ночи следующей. Мне не понятны истерические ожидания от ближайшей субботы вверенных мне детей. Справедливости ради надо сказать, что сам я в их годы, да и до последнего времени был не лучше, а только хуже, хуже. А когда навалилось одиночество, которое с божьей помощью, но неизбежно мне предстояло переживать, я изменился. Раньше я видел эти изменения в других людях, но как-то не придавал видимому значения… Я пытался научить литературе молчаливого стеснительного Борисова с первого курса. Борисов страдал. Когда я отказался от своих попыток, Борисову стало легче. На последний урок он не пришел.
Этим утром на душе было никак, то есть тоскливо и горько. Толян спросил у меня жестяной короб, и я отдал ему хапужник. Горя и тоски убыло. Светило солнце.
Любовь, смерть и пара бордовых шерстяных носков
Я прошу одну эту руку,
что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
белое крыло моей смерти[2].
Словно зачарованный, смотрел я в окно на огромный огненный шар, повисший в небе над полуночным городом. В местечке, где нет-нет да и объявлялись йети, барабашки, оборотни и колдуны, корабль пришельцев не был редкостью, из-за которой люди труда вскакивали бы среди ночи, и на НЛО я смотрел в полном одиночестве. Так казалось. Наутро, правда, выяснилось, что корабль видели все горожане, испытывая примерно те же самые ощущения, что и я.
Мое созерцание иных миров прервал телефонный звонок.
– Простите, пожалуйста, – тревожно произнесла медсестра местной больницы. – Случайно… Совсем случайно… У вас не объявлялась Люба Вешнякова?..
2Словно доверчивый ребенок, глядя на вокзальную и привокзальную толпу, думает, что среди этой тьмы народа есть настоящие, как в криминальных сериалах и детективах, преступники, так и старшина, с которым мы встретились усталыми глазами, может быть, думал: на площади Ярославского вокзала, есть, кроме прочих, еще и честные люди.
Их было двое. Я – и еще один поэт. Именно так он сказал мне в знак высочайшего уважения, но сразу же испугался, что поспешил со столь высокой оценкой попутчика.
Мы уезжали из Москвы.
– Что тебе еще осталось в жизни? Курить ты не куришь. Пить не пьешь. И с женщинами, судя по всему, у тебя все, – произнес этот самый поэт, когда поезд тронулся.
– Почему с женщинами-то все? – обиделся я.
– Так была одна, вторая, третья. Чего еще?
Поэт задумался о чем-то и часа через три продолжил:
– Что нужно для того, чтобы ты запил? В жизни ты все пережил. Отец у тебя умер, мать – тоже. Что может быть страшнее? Я, помню, все время этого боялся. Разве что – твоя жена умрет при родах, и ты запьешь.
Я смолчал. Поэт принял это за капитуляцию. И перед Няндомой, на десятом часу пути, решил не брать пленных.
– Вступая в этот союз, продаешься евреям. Пойми! Я в другом союзе, и то лишь потому, что имею с этого тысячу в месяц.
Пока я осознавал всю неумолимую весомость вынесенного приговора, мы добрались до Каргополя, где люди и звери вовсю отмечали день города.
3– Эти уж титьки не покажут, – с тоской подумал какой-то подросток о заезжих манекенщицах, гарцевавших на деревянной сцене. Он не заметил, как озвучил свою мысль, и перепугался, однако стоявшая рядом бабушка с морщинистым лицом и острыми, пронзительными глазами, согласно кивнула:
– Вместо мозгов – бе-лан, вместо души – о-ре-флэм.
Подросток заржал, но бабка уже не смотрела на него, потому что выглядела в толпе горожан меня.
4– Сашка, ты чего это, подругу свою не признал! – возопила старушка, бойко семеня ко мне.
Горожане вокруг нас недоуменно переглянулись. Поэт, вместе с которым мы ехали из Москвы, пожал плечами и зашагал прочь. Приблизившись ко мне, Люба качнула головой ему вслед.
– Нормальный парень, – неопределенно пробормотал я.
Люба не поверила:
– С одной-то стороны он парень нормальный, а с другой – хрен ему в задницу.
5Моя подруга Люба Вешнякова работала санитаркой городского морга.
Правильнее сказать, она была подругой моей мамы, с которой, переехав в город из деревни Чертовицы, всю жизнь отработала в районной больнице. А потом уже стала дружить со мной. В выражении своих мыслей и чувств Люба не стеснялась никогда. Может, поэтому мы и подружились – не помню. Помню лишь обстоятельства, при которых это произошло.
В 1998 году у меня умерла бабушка. В ожидании похорон я прохаживался у городского морга.
– Загляни, спроси, может, помочь чего надо, – попросила мама.
Я зашел в морг.
Прибранная, наряженная, бабушка уже лежала в гробу. Помогать хозяйке неприметного маленького деревянного строения, расположенного во дворе больницы, было не в чем.
Увидев меня, Люба развела руки и, кивнув чуть наискось, одновременно пожала плечами: ничего, мол, не поделаешь. Жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть. И не самая плохая смерть. В подтверждение этих невысказанных слов Люба кивнула на синюшный труп молодой бабы, скукожившийся на соседних деревянных нарах:
– Допилась, блядь, – буркнула Люба.
6– Дочку-то из морга думаете забирать? – не сказала, а бросила Люба в телефонную трубку.
По ту сторону провода молчали. Потом раздалось какое-то тонюсенькое пиликание, звук падающего тела и короткие гудки.
Люба хмыкнула.
Я зашел в морг за капустной рассадой, которую Люба с торжеством библейского сеятеля раздавала весной всем знакомым, приговаривая: «Себе да нищим, себе да нищим…»
– Как обживаешься?
Я пожал плечами.
– Чего болячка на губе?
– Так, простыл.
– Ы-ы, – Люба осуждающе покачала головой. – Ноги в тепле держать надо. Я ужо тебе носки свяжу. Этого только спровадить надо.
И она кивнула на маленький трупик.
Я укоризненно покачал головой. Люба спохватилась:
– Ребеночка подобает земле придать…
И вновь потянулась к телефону, комментируя свои действия:
– Два, шошнадцать…
Меня кольнуло смутное подозрение.
– Чья девочка? – перебил я Любу.
Вешнякова словно наугад пробубнила знакомую мне фамилию.
– Я говорю, дочку из морга будете забирать? – заорала она через секунду.
Я подскочил к Любе, вырвал из рук телефонную трубку, бухнул ее на рычаг.
– А потому что думать надо! – заорал я громче Любиного.
– Об чем? – застенчиво улыбнулась моя семидесятилетняя подруга.
– Вообще! – взвыл я. – Он ведь дважды женат. Понимаешь?
– Ну, – кивнула Люба.
– И это, – я кивнул на тело, – ребенок от второго брака.
– Ага!
– Так какого… ты звонишь его первой жене, у которой от него тоже дочь, только уже на выданье?
– Не знаю, – пожала Люба плечами и смущенно хихикнула.
– А блядовать не надо было, – решила она через минуту и вновь потянулась к телефону.
– Ошибочка вышла, – поглядывая на меня, запела старушка в мертвую тишину. – Дочка не твоя, а ейная. Дак чего – вы который-то-нибудь из морга ее думаете забирать?
7Слово «обживаешься» было сказано Любой не случайно. За год до этой встречи я потерял маму.
Однажды она вышла из дверей своей опустевшей трехкомнатной квартиры ровно в полночь. Поднялась со второго этажа на третий и далее – на чердак. Вышла на крышу. И пошла по млечному пути в вечность.
Я горевал.
– А скажет кто-нибудь слово на похоронах? – робко поинтересовался я у Любы, когда она пришла наутро мыть покойную.
Я горевал.
– А скажет кто-нибудь слово на похоронах? – робко поинтересовался я у Любы, когда она пришла наутро мыть покойную.
– Не бе-спо-ко-ой-ся, – спокойно и убежденно протянула, махнув рукой, моя подруга, – это помыть некому, а сказать у нас желающие всегда найдутся.
8Шерстяные носки прибыли через два месяца, в самый разгар лета.
В то утро я гонялся по дому за своим огромным персидским котом, который по-тихому испортил старенький, но добротный диван.
Наконец, я загнал кота в угол, но бить усладу глаз моих рука не поднимались.
«Как для некоторых невыносим запах мочи, так для меня невыносимо его отсутствие», – виновато произнес кот.
А если он этого не произнес, то что-то подобное можно было прочитать в его огромных желтых гипнотических глазах. Но философская сентенция кота была прервана самым бестактным образом.
– Чегой-то? – поинтересовалась Люба, ставя у порога продуктовую сумку времен позднего застоя.
– Диван пометил.
– Хозяйка где?
Я промолчал. Хвастать было нечем.
– Иди-кось погуляй, – приказала Люба и потянулась к коту, не вдруг обратившему к ней свой величавый взор.
– А…
Но Люба строго посмотрела на меня, и я ретировался на крыльцо.
Закурив сигарету, я стал думать о жизни, но что-то мешало моим размышлениям.
– Гвозди, что ли, где-то забивают? – произнес я вслух, но вдруг услышал тоненькое жалобное мяуканье.
Пораженный догадкой, я запулил окурок в огород и помчался в дом.
– Кто-тут-блядь-на-ссал?! – речитативом повторяла старушка, на каждый слог тыча кота носом в деревянный подлокотник.
Я не решился вмешиваться в воспитательный процесс, который, кстати, оказался очень эффективным.
– А это тебе-ка, – сказала напоследок Люба, доставая из сумки что-то, плотно замотанное старыми газетами. – На-кося. Потом-от посмотриши, – добавила она, почему-то зарделась и, не попрощавшись, вышла.
В том свертке я нашел толстые шерстяные носки светло-бордового цвета.
9– Нет, Люба у меня не объявлялась, а что? – отвечал я медсестре ровно через год после Любиного визита.
– Просто… Она пропала из палаты. И ее соседки утверждают противоположные вещи. Одна говорит, что Любу два часа назад похитили пришельцы, а другая – что она отправилась в гости к вам.
«Хорошо бы», – вдруг подумал я о второй версии.
В этот самый момент огненный шар в небе разлетелся на мириады ярких частиц.
10Было душно, и я отправился на двор посидеть на скамеечке, но скамеечка оказалась занята.
– Здорово-кось! – приветствовала меня Вешнякова. – Ну чего… С днем рожденья… Не утерпела… Дружок-от мой…
Люба заплакала. Я стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу. По дороге проехал мужик – на велосипеде и в одних трусах. Люба высморкалась и перекрестилась. Идущие на дискотеку в сельский дом культуры девицы, увидев эту сцену, заржали.
– Чиво, девоньки, на продажу пошли? – подмигнула им враз повеселевшая старушка.
От греха подальше, и просто потому, что был очень рад гостье, я потащил ее в дом.
11– Приветы, Сашка. Помираю! – весело сказал в телефонную трубку Люба еще через год. – А у тебя как делы?
– Нормально, – оторопело ответил я.
Мы поговорили о котах, девках, капустной рассаде и людях, провожая которых в последний путь, я встречался с Любой у дверей городского морга и внутри него.
– Не горюй, Сашка, – напоследок сказала она слабеющим голосом. – Человек-от родится на свет хорошим. Да-а… Потомока делается плохим… И движется в сторону лучшего до самой смерти.
12Бордовые шерстяные носки, которые связала для меня моя подруга, Любовь Ивановна Вешнякова, санитарка городского морга, со временем износились в труху – и вчера я сжег их в печке, когда топил баню.
Де-во-чка!
1В Коноше меня едва не ссадили с поезда…
(С 2000 по 2004 год мне приходилось довольно много путешествовать. Конкретнее – ездить поездом. И вот сегодня я как-то взял и задумался, тянет ли хотя бы один из моих дорожных эпизодов тех лет на маленькую миниатюрку?
Попробовал даже представить себе рассказец на тему, как я еду в вагоне, где сплошь одни урки, что-то вокруг меня затевается, но тут моим соседом оказывается паренек, два года отслуживший по контракту в Чечне, мы начинаем держаться вместе (за кружки с кофе, ибо даже на пиво сбережений наших недостаточно), и урки сразу отпрыгивают от нас, отправившись в поисках несостоявшейся жертвы в соседний вагон.
Показалось слабо. Нет мордобития. Если бы нас, например, прирезали и выбросили с поезда, читать было бы интереснее, а вот писать – некому.)
…В последний момент что-то человеческое мелькнуло в глазах сержанта, он словесными пинками загнал меня, пьяного в дым, на верхнюю полку да и оставил в вагоне…
Тоже чего-то не хватает. Еще хуже, чем про урок, получился бы текстик. Текстик-пестик.
Эротический эпизод… Который едва не стал порнографическим, но моя попутчица выпила на стакан меньше, а я на стакан больше необходимого и достаточного условия для того, чтобы…
Просто мерзко. Да и валом вали таких текстов-секстов.
И только я раздумал писать миниатюру на тему путешествий 2000–2004 годов, как вдруг…
– Де-во-чка! – эхом из недалекого прошлого раздалось во мне.
2Он буквально извел меня этим криком за три часа пути.
Я подсел в вагон около шести вечера. Билеты в кассе вологодского вокзала были только на проходящие поезда, и я купил билет на адлерский, который возвращался с юга на север, в Архангельск. Ехать до пункта назначения мне нужно было часов шесть с небольшим. По сравнению с моими соседями, загорелыми курортниками, пилившими домой вторые сутки, это была просто-напросто пригородная прогулка.
– Де-во-чка! – услышал я через пару минут после того, как обосновался на нижней полке в середине вагона, а поезд развел пары.
Ему было года полтора. Слово, которое он неустанно повторял и повторял, скорее всего, входило в десятку тех, какие он только еще выучился говорить. А то и в пятерку, в тройку, после «мама» и «папа».
Молодые родители мальчугана преспокойно дремали надо мной. Да и весь вагон был спальным. К двум детям, мальчугану, о котором я уже сказал, и девочке постарше, годиков двух-трех, курортники, наверное, просто привыкли. Дети стали атмосферой вагона, так же, как, например, перестук вагонных колес.
– Де-во-чка! – с восторгом вопил маленький, чумазенький, загорелый человечек с тем самым смешным пузиком, какое бывает у малышей с еще не окрепшим прессом.
– Де-во-чка! – повторял и повторял он, неутомимый поклонник маленькой красавицы в сарафанчике.
Дети носились по вагону. Они таскали за собой куклу, потом бросили куклу и тащили за веревочку машинку. Надоела машинка – организовали на пустующей нижней боковухе прямо напротив меня уютный и симпатичный домик.
Мама девочки угостила их соком, и они сидели друг напротив друга: счастливый, потерявший голову от любви отец игрушечного семейства и волоокая красавица, которая делала вид, только делала вид, что все это ей скучно, неинтересно, а сама купалась в лучах карих любящих глаз своего ненастоящего мужа.
В какой-то момент и я перестал слышать их крики и возню, и для меня они гармонически сплелись с движением и перестуками окружающего плацкартного мира…
3– Де-во-чка!
От этого крика я проснулся. Но что изменилось в нем? Почему я услышал его? Откуда взялось столько горя и неизбывной тоски в голосе ребенка?
– Де-во-чка! – выкрикнул малыш еще раз и зарыдал.
Я быстро понял, что произошло.
Детей уложили поспать. Пока малыш безмятежно дремал и видел во сне ее – де-во-чку! – та самая девочка вместе со своей мамой приехала домой – и сошла с поезда, не простившись со своим поклонником.
Что поделать? Девочки взрослеют быстрее, чем мальчики, и, как правило, не столь болезненно воспринимают острые углы жизни. Оно и понятно. Им выживать – для того, чтобы родить пару-тройку таких вот…
– Де-во-чка! – всхлипывал малыш.
Родители, как могли, успокаивали его, совали игрушки, которые мальчик с отвращением отпихивал от себя, гладили по светленькой головке, шептали ласковые слова. Но он был безутешен…
В течение часа. А потом вернулся к жизни. Начал смеяться. Звонко. Рассыпчато. И бегать по вагону с игрушечным пистолетиком.
4Я выходил на станции Няндома. В моем краю много мест и местечек с затемненными названиями, пришедшими из финно-угорских, а то и более древних, архетипических, как сказали бы ученые, языков.
Тихонько пробирался со своей большой неудобной сумкой по проходу темного вагона, стараясь не задеть головой и багажом свисающие с верхних и нижних полок ноги моих попутчиков.
А проводник – тот довольно бесцеремонно громыхнул сначала одной дверью вагона, потом другой. С грохотом обрушил к поверхности перрона металлическую подножку.