И нечего сваливать все на мышей. Чашку мышам не сбросить с полки, разве только в мультиках…
* * *– Эмигранты? Да, и много. Бежали в Варшаву, в Прагу. И оседали здесь. Деньги кончались, или встречали знакомых. Наверное, им казалось, их тут никто уже не достанет. Окраина мира.
Не окраина, подумал он. Ось. Когда все вертится, все опрокидывается, она одна неподвижна.
Пуховики, габардиновые, драповые пальто. Кепки, ушанки, адидасовские петушки… Напор торгаша и высокомерие посвященного. Маленький рынок. Жалкий. Он видел не в пример богаче. Советика, германика. Когда умрут последние свидетели, все это перестанет что-либо значить. Станет просто историей.
В снеговых проплешинах виднелась бурая свалявшаяся трава.
– Свои газеты? Литературные альманахи? А как же. Сюда бежали небедные люди. Культурные.
Гладкое розовое лицо и цыплячий желтый пух на макушке. Кепка лежала на клеенке, изнанкой вверх, словно ее хозяин просил милостыню. Тут же книги, хорошие, добротные, в крепких переплетах. Книги тех времен, когда страницы еще не склеивали, а сшивали. На обложках мелкими капельками оседала влага. Некоторые, впрочем, самые ценные или самые ветхие, были обернуты в полупрозрачный, зацарапанный полиэтилен.
– Но у меня нету. Я больше по изо. Гравюры, плакаты. Не нужны плакаты?
А ведь мог бы сказать – да, конечно, достать из вон того разбухшего кожаного портфеля перетянутую бечевкой стопку растрепанных листков. Так не бывает. Жаль.
– А у кого может быть?
Человек-цыпленок задумался.
– Библиотеки? Там время от времени списывают фонды.
Наверняка у цыпленка там связи. Обхаживает пожилых библиотекарш, цветы дарит, конфеты. И они ему сливают, когда идет списание. И он приезжает, роется, отбирает ценное. Тоже своего рода такой Шпет. Или Воробкевич. Жуки-навозники культуры.
Цыпленок топтался с ноги на ногу, на нем были фетровые ботинки «прощай молодость», кажется, женские. Почему они все такие странные? Те, кто имеет дело со старыми вещами.
– Я ищу все, что связано с литературной группой «Алмазный витязь».
– Не слышал, – сказал цыпленок.
– Была тут такая. У. Вертиго. Нина Корш, Кароль Баволь.
– А, Баволь. Художник? Он вроде бы совсем недавно умер.
Совсем недавно, это, господи, когда?
Человек-цыпленок приблизился на шаг, осторожно ступая между книгами, вытянул шею, отчего еще больше стал похож на цыпленка-переростка.
– Я попробую достать, – сказал он интимно, – но это будет стоить недешево.
У кого? Еще один собиратель? Прикормленная цыпленком библиотекарша?
Солнечные лучи упали на стену, и от нее струйками повалил пар, словно внутри была замурована небольшая паровая машина. Недешево – сколько это? А, ладно!
– Завтра подойдите примерно в это же время.
– Спасибо, – сказал он, – а скажите, все эти эмигранты? Что с ними случилось потом?
Со стены взлетела и повисла в воздухе, трепеща крыльями, взъерошенная крохотная птичка. Воробей? Странно, когда кто-то летает вот так, за здорово живешь. Странно и неприятно.
– То же, что со всеми, – сказал цыпленок.
* * *До чего мерзкий климат. А он-то думал, тут будет тепло.
– Может, кто-то и успел уехать, но никто почти не успевал. Всегда кажется, есть еще время. Завтра. Послезавтра. На следующей неделе. Как же так – уехать? Ведь все так налажено. Любимая кондитерская. Кофейня. Клиенты, дом. Что, все бросить и уехать? А мамин буфет? А сервиз, который на свадьбу? А кошка? Кому оставить кошку?
– Кошку… конечно.
– Когда пришли немцы, – сказал цыпленок, – было то же самое. Как – уезжать? Куда, зачем? Нас там никто не ждет. Не может быть, чтобы это безумие длилось долго. Это совсем скоро закончится, вот увидите. И потом, а как же моя клиника? А моя сапожная мастерская? А мои книги? Мальчик только-только пошел в ешиву… А мамин сервиз? А серебро? А, в конце концов, кошка?
– Кошка, – повторил он, – да.
– Вон там стоит, видите? В пальто. Черном таком. Иудаика. Ханукии, меноры, бсамим. Мезузы. Йад. Знаете, что такое йад?
– Нет.
– Указка для чтения торы. Серебро, скань. Чернь. Прекрасная работа. Тонкая. Сюда не берет. Но если нужно, может принести. Договориться?
– Я понял. Спасибо. Нет, мне не нужна иудаика.
– У Юзефа были? Подделка. Дешевая подделка. Эта его рыба…
– Я знаю, – сказал он машинально, – у его мамы были проблемы с рыбой.
– Да не в том же дело! Просто, ну… Все сидят и едят, и говорят, ах, как это мило. Как это… этнографично! – Последнее слово цыпленок чуть ли не выплюнул.
Он, защищаясь, поднял ладони.
– Я просто поел в ресторане. Мне его порекомендовала пани Агата.
– Пани Агата, да. Юзеф ей платит, чтобы она направляла клиентов, вы не знали? И чтобы одевалась так, как одевалась. Людям приятно, что еще сохранились традиции. К тому же у кого спросить, как не у человека с собакой? Все всегда все спрашивают у хозяев собак.
– Но она намекнула, чтобы я не брал рыбу. Так не делают за деньги.
– Это потому, что ей еще и греческая ресторация накидывает. Она и масонскую ресторацию рекламирует. Просто вы ей показались неподходящим клиентом для масонской. Послушайте, может, вас интересует масонство? Масонские знаки? Символика? У нас очень богатая история масонства.
– Нет, спасибо. Ваши масоны – по-моему, просто шуты.
– Зря вы так. Это они для отвода глаз, а на самом деле очень влиятельны, очень. Ну, вы же читали! Умберто Эко, кого там еще…
– Читал. Не надо путать жизнь и литературу.
– А как вы их растащите? – печально спросил человек-цыпленок.
* * *– Вам как всегда?
Официант был вчерашним бэтменом. Или позавчерашним. В сущности, всякий хороший официант – бэтмен.
– Да. И я хотел бы позвонить. У вас есть тут телефон?
Если у тебя нет мобильника – ты псих или нищеброд. С другой стороны, клиент всегда прав. Ну, почти всегда.
– У барной стойки. – Официант равнодушно пожал черными плечами.
Телефон был стилизованный, черный, с диском, с латунными нашлепками. Или просто такой древний? Для прикола?
– Слушаю вас, – сказал Шпет. У Шпета был солидный, бархатный голос.
– Прошу прощения, что потревожил. Хотел поблагодарить вас. Ваши консультации оказались… бесценны. Да, вот именно, бесценны.
– Душевно рад, что мои скромные знания кому-то пригодились, – сказал Шпет. – Кстати, мне звонил Воробкевич…
– Да, и особая благодарность за рекомендацию. Он тоже очень помог.
– Настоящий хранитель, – сказал Шпет, – бескорыстный, увлеченный человек. Весьма воодушевился перспективой вывести безвестного художника из тьмы забвения. Это, возможно, покажется вам высокопарным, но вы посланы самой судьбой. Мы тут закисли, знаете. Застоялись.
Интересно, какой телефон у Шпета? Такой же? Или вообще настенный, как в старых фильмах?
– Еще один вопрос.
Он оглянулся, но бэтмен бесшумно парил где-то у окошка раздачи. Наверное, вот-вот принесут похлебку. Остынет ведь…
– Мне выпало счастье познакомиться с Яниной Валевской. Я просто… ошеломлен.
– Неудивительно, – сказал Шпет в комнате, пахнущей пудрой, пылью и сухими цветами. – Незаурядная женщина. И очень, очень неплохой голос. Хороший диапазон. Раскованность. Энергия.
Последние слова Шпет произнес чуть иначе. Суховатая, корректная оценка знатока.
– Да, я слышал ее на репетиции. А она… адекватна?
– С чудачествами, – интимно сказал Шпет. – Воображает себя как бы воплощением Магдалены Валевской. Говорит, разделяет ее воспоминания. Магдалена погибла трагически, не реализовалась в полной мере и поручила ей, понимаете? Артистическая натура, к тому же это помогает…
– Выделиться? Подать себя?
– Перевоплощаться, – поправил Шпет. – Это же династия. Очень одарены. Маргарита уехала совсем молодой, не раскрывшись, но я неплохо, очень неплохо знал Марту. Сильная женщина. И весьма… притягательная.
Голос Шпета стал бархатным.
– Особая магия, особый шарм… А как она варила кофе!
– Да, – согласился он, – ее кофе, это что-то особенное. Спасибо вам еще раз. Огромное спасибо. Вы разрешите обращаться к вам по мере надобности? За консультацией?
– Разумеется, мой юный друг, – сказал Шпет великолепным бархатным голосом, – разумеется.
Бэтмен обрисовался за спиной, намекая, что чечевичная похлебка уже подана. И стынет.
– Еще один звонок. Короткий. Кстати, а где Вейнбаум? Что-то я его не вижу.
– Вейнбаум будет здесь через сорок пять минут, – сказал бэтмен, не глядя на часы. Может, бэтмен и правда не человек?
– Боюсь, я его не дождусь. Ну, передайте ему привет. От меня. Он знает.
Бэтмен кивнул и уже собрался улетать на своих черных крыльях, но он окликнул:
– Прошу прощенья, а… вы еврей?
– На работе – еврей, – сказал бэтмен.
* * *Визитка нашлась в бумажнике. Хорошо, бумажник на месте. Мобилу жалко. Впрочем, раньше все жили без мобилы – и ничего. И потом, всегда можно купить новую.
Бэтмен обрисовался за спиной, намекая, что чечевичная похлебка уже подана. И стынет.
– Еще один звонок. Короткий. Кстати, а где Вейнбаум? Что-то я его не вижу.
– Вейнбаум будет здесь через сорок пять минут, – сказал бэтмен, не глядя на часы. Может, бэтмен и правда не человек?
– Боюсь, я его не дождусь. Ну, передайте ему привет. От меня. Он знает.
Бэтмен кивнул и уже собрался улетать на своих черных крыльях, но он окликнул:
– Прошу прощенья, а… вы еврей?
– На работе – еврей, – сказал бэтмен.
* * *Визитка нашлась в бумажнике. Хорошо, бумажник на месте. Мобилу жалко. Впрочем, раньше все жили без мобилы – и ничего. И потом, всегда можно купить новую.
– Слушаю вас, – деловито сказали в трубке.
– Вы меня вчера подвозили на Варшавскую. Еще говорили о гномоне, помните? Вы сейчас свободны?
– Через пять минут освобожусь. Куда подъезжать?
– К Юзефу. Это…
– Я знаю, где это. Вы все-таки надумали посмотреть гномон?
– Не совсем, – сказал он.
* * *Всадник Луций Анней Мела: Легкие разговоры… Я и сам рад возносить им хвалу, словно бы в этом скрывается какая-то особая доблесть – вести легкие, ни к чему не обязывающие беседы среди всеобщего позора и разврата, среди доносов верных и предательств ближних, в равнодушном ожидании собственной гибели. Ты бы сказал, мой друг, что, в сущности, в этом-то и состоит наша жизнь, поскольку конец ее известен всем нам… и мы на пути к этому неизбежному концу рассказываем друг другу забавное, чтобы скрасить ожидание. Ну вот, я мог бы, скажем, рассказать тебе забавную историю о некоем человеке, который лунной ночью торопится через кладбище к своей возлюбленной и, поскольку на ночных улицах небезопасно, нанимает себе в сопровождение солдата по имени Гай…
Петроний: Здоровенного, как Орк?
Всадник Луций Анней Мела: Ты прав, мой друг, здоровенного, как Орк… и вот, среди могильных плит и кипарисов, среди лунных теней сопровождающий нашего героя вдруг, буквально ни с того ни с сего, останавливается, сбрасывает с себя одежду, мочится вокруг нее, оборачивается волком и убегает в лес. Герой же тем временем, напуганный сам до полуобморока, спешит, тем не менее, по ночным пустырям к своей возлюбленной…
Петроний (прерывая его): Это, бесспорно, забавная история. Кому знать, как не мне. Я сам ее сочинил. Хочешь развлечь меня рассказом про оборотней, придумай что-то получше, друг мой.
Вадник Луций Анней Мела: Оборотни… Велика новость! Зверь живет в каждом человеке, и в нас с тобою тоже, веселый друг мой. Мы легко впадаем в ярость, чуть что нам не по нутру, мы скоры на расправу с неугодным. И не просто убить, а так, чтоб жертва еще помучилась. Надо лишь знать, что нам убийство дозволено, и убивай, покуда не запыхаешься… Как полагаешь, что нам в этом препятствует?
Силия: Боги. Они сильнее любого смертного. Их гнев неотвратим и страшен.
Всадник Луций Анней Мела: Что, если сами боги велели нам этого истребить и еще вот этого? Нешто на данайцев, из брюха коня вылезших, осквернив алтари троянские, на сонных бросившись, словно бы стая хищников, боги гневались? Зная, что мы останемся безнаказанны, как удержим в себе зверя, во тьме разящего?
Азия, нубийская рабыня: Жалостью, мой господин. Стариков и детей убивать легче всего, однако такого убийства стыдится даже свирепый.
Всадник Луций Анней Мела: Иными словами, человека удерживает от убийства некое особое свойство, заставляющее его испытывать пусть и слабое, но эхо страданий, которые он причиняет другим. И свойство это развито у разных людей в разной степени – у одних более, у других – менее. Значит ли это, что тот, кто полностью лишен этого свойства, получает явные преимущества в состязании житейских колесниц? Ведь ему проще добиться высокого положения, поскольку он пренебрегает страданием, которое причиняет смертным. И вот он идет напролом к своей цели, и ничьи слезы, ничьи мучения его не остановят. И что же? Судьба подстерегает его со своим счетом? Нет, друзья мои, напротив, он торжествует, он возносится в конце концов так высоко, что людской упрек ему не страшен, напротив, его страшатся и обожают…
Силия: И гнев богов не страшен тоже?
Всадник Луций Анней Мела: Он ведь сам становится богом, душа моя, поскольку боги равнодушны к людским страданиям. Я слышал много историй о том, что боги карали провинившихся. Однако мы видим, скорее, обратное – торжество виновных и страдания невинных. Справедливость – слово, которое выдумали слабые, чтобы тешить себя напрасными надеждами.
Петроний: Боги выше воздаяния и справедливости, да и слово это для них неведомо, его никто не произносит в космических сферах – от внешней до внутренней. Там вообще, я подозреваю, от слов никакого толку. Но послушай, друг мой, не в том ли доблесть, чтобы наладить то, что мы называем справедливостью, хотя бы на очень ограниченном пространстве? Быть может, для того боги и сотворили нас?
Всадник Луций Анней Мела: Зачем тогда они сотворили тирана?
* * *– Вот этот участок. Тридцатые в основном. Ничего интересного в архитектурном плане, если честно.
И почему это на кладбищах всегда так холодно? Словно бы мертвые, лежа там, внизу, высасывают тепло у живых.
Он убрал покрасневшие руки в карманы.
Пахло землей и цветами. Серый свет скользил по серым надгробиям, по каменным крестам с въевшимся в грубые поры зеленым мхом, по мраморным ангелам, плачущим зелеными слезами.
– Но, конечно, тут не все. У некоторых… родовые склепы, и их просто… подселяли на уже имеющуюся жилплощадь, скажем так. Но это, да, ее. Поклонники поставили. Собрали деньги… И, в общем, получилось не так уж плохо.
– Да, – согласился он, – приятный минимализм.
Cломанная, поникшая кованая роза, беспомощно раскинувшаяся на мраморе. Барельефная лира и стершееся, когда-то позолоченное zbyt szybko рядом с именем и датой: 1901–1939. Ну да, ну да. На мраморной плите лежали цветы. Свежие. Белые, туго свернувшиеся розы казались полупрозрачными, чуть зеленоватые у основания лепестки присыпаны водяной пылью. Неужели Янина?
– Не до жиру, как говорится, но знаете, ограничение порой приводит к интересным решениям. Здесь большей частью, как вы обратили внимание, необарокко. Несколько избыточно, хм… Все эти ангелы…
– В натуральную величину?
– Что? Ах, ну да. Есть такая шутка. Минимализм, конечно, приятней. Мемориальная символика вообще очень выразительна, согласитесь.
Он согласился.
– У Валевской правда с Ковачем был роман?
– Так говорили. Она была весьма темпераментна. Муж знал, но что он мог поделать, бедняга.
Он и не сомневался, что у Валевской был роман с Ковачем. Это прямо-таки просилось в сюжет…
– Я видел фотографию, – сказал он осторожно, – в музее. Очень красивый молодой человек. А вообще о нем что-то известно?
– Да. Хотя не очень много. Выходец из семьи галицийских кальвинистов. Быть может, даже тайные ариане. Вернее, социниане, это их здесь называли арианами. Слышали о таких? Жаль. От человека, который знает слово «гномон», я ожидал большего. Они, как бы это сказать, верили в человека. Совершенные еретики. Верили, что Бог дал человеку разум, чтобы тот познал себя и вселенную. Вы верите, что, хм… можно разумом постигнуть себя и вселенную?
– Я же не еретик.
– Ну вот. А он верил. В богоравного человека и животворящий разум. Неудивительно, что у него были такие амбиции!
– А они были?
– Еще какие. Но у него было очень мало времени. Он ведь был туберкулезник, знаете? Тогда это был приговор.
Искусство – это фосфорическое свечение на гнилушке, чахоточный румянец на скулах умирающего, исступленный судорожный расцвет перед окончательным распадом.
– А по виду и не скажешь. Такой… золотой мальчик.
– У чахоточников часто цветущий вид. До определенного момента. Да и не был он золотым мальчиком. Скорее, селфмейдменом. Все сам, до всего – своим умом… Переписывался с Шенбергом. Слышали о таком?
– Арнольдом Шенбергом? Изобретателем додекафонии? Как же, нововенская школа!
Он был рад, что слышал хотя бы о Шенберге. Раз уж с арианами так прокололся.
– А откуда вы знаете все это? Про Ковача?
– Ну как же. Была биография Ковача. Еще в пятидесятые. Раритет, конечно, но у меня есть.
Ни о какой биографии Ковача он не слышал. Он так и сказал.
– Неудивительно. Понимаете, в пятидесятые его пытались, как это теперь говорят, раскрутить. Как же, местный уроженец, гений. Хотели даже фестиваль его имени сделать. Но потом выяснилось, что в биографии был обойден один пикантный момент.
– Его смерть?
– Его расстреляли, да. Он, видите ли, подорвал товарняк.
– Немецкий?
– В том-то и дело, что нет.
– Шпет ничего такого не говорил.
– Шпет, – презрительно сказал его спутник, – дилетант. Самовлюбленное ничтожество. В общем, тираж изымать не стали, но с тех пор Ковача предпочитали не вспоминать. У нас с историей вообще сложности. Вы ведь слышали про выстрел в театре? Так вот, он уже полвека во всех путеводителях.