– Более или менее.
– Тогда пошли. Что ты, правда, как маленький. Пойдем-пойдем, тут буквально два шага.
А я так хотел поесть горяченького, остренького, потом лечь в кроватку, накрыться с головой одеялом и ни о чем не думать. Иногда человеку просто необходимо лечь и накрыться с головой одеялом. Но Упырь влек его за собой, и он, как собачка пани Агаты, покорно тащился следом.
Мокрый газон с остатками снега, подворотня, проходной двор, еще один проходной двор, освещенное окно первого этажа, девушка с высоко зачесанными волосами, в черном вечернем платье подкрашивает глаза у трюмо; витрина рюмочной, где молчаливые мужчины за высокими столиками стоя едят пельмени из пластиковых тарелок. Еще одна подворотня, проходной двор, проулок, цветные фонарики, толпа экскурсантов, возглавляемых еще одним фланером, не Франтиком, пониже и потолще. Еще подворотня.
– Постой, – он, наконец, выдернул руку, – это же…
Упырь мягко стукнул по двери кожаным кулаком. Окошечко с лязгом отворилось, и мрачная будка вышибалы затмила квадратик скудного света.
– Наше солнце – луна! – сказал Упырь и с неожиданной энергией втолкнул его, упиравшегося, в приоткрытую дверь.
А он-то было решил, что ему и впрямь угрожает неведомая опасность.
– Опять схрон! Опять Лесные братья! Опять кулеш в солдатских мисках! Мудак ты, Упырь, и чувство юмора у тебя мудацкое.
– Ты это о чем, брат? – поднял Упырь рыжие брови.
– Я ж сказал, я всегда в это время хожу к Юзефу… я…
Но Упырь уже махал кому-то рукой, протискиваясь меж сидящими, оставалось либо уйти, либо плюнуть, сесть на лавку и спросить пива. Он решил в пользу пива.
Он узнал ее прежде, чем даже успел обернуться.
– Опять не обслуживаете этот столик?
– Этот как раз обслуживаю.
– Тогда… что вы мне посоветуете?
Она молча подвинула ему меню, распечатанное на состаренной бумаге. Пельмени тут были обозначены как «ворожьи ушки». Ну-ну. Оставив его наедине с меню, она было двинулась прочь, но он поймал ее за руку.
– Послушайте, Лидия. Тут все какое-то… Я устал, Лидия. Я перестаю понимать…
– Нам нельзя вести личные разговоры с посетителями, – сказала она скучно. Ловко, легко, словно ее этому специально обучали, высвободила руку.
– Слышь, сестренка! – Возвратившийся Упырь с грохотом отодвинул тяжелым кованым носком некстати подвернувшийся табурет. – Это не надо. Бумажку эту совать не надо. Ты лучше, это, проводи нас.
Она смотрела строго из-под надвинутой на лоб черной косынки. Она была очень высокая. Даже выше Упыря. Ненамного, но выше. И ненамного уже в плечах.
– У тебя нет допуска, – сказала она.
Тихо, не для, хм, ворожьих ушей, но он услышал. Или прочитал по губам. Впрочем, может быть, она сказала «пропуска».
Упырь что-то молча вложил ей в ладонь и стиснул своей огромной лапой.
Он вдруг отчетливо стал слышать каждый звук их разговора, словно они втроем были отделены от шумного зала тонкими воздушными перегородками.
– Он чужой. – Слова сыпались жесткие, как ссохшиеся горошины.
– Это приказ, сестренка, – сказал Упырь. – Приказы не обсуждают.
Она вздохнула, взяла у него из рук ненужный листочек с меню и вложила обратно в кожаную папку. Потом сухо сказала:
– Следуйте за мной.
Она шла между столиками, не обращая внимания на посетителей, которые кричали еще пива. Спина у нее была прекрасная, сильная, прямая и гибкая. На длиной пояснице сходились завязки обернутого вкруг сильных бедер широкого черного фартука.
Она ни разу не обернулась.
– Давай-давай, – подтолкнул его в спину Упырь.
Еще один зал, шумный и дымный, низкие подвальные своды (она и Упырь пригнулись, входя, а он нет), свечки на столиках, торчащие, неподвижные лепестки пламени, молчаливые люди с тенями в глазных впадинах, влажное горячее дыхание кухни, оббитая жестью дверь с трафаретной надписью «Служебный вход». Для верности на двери кривовато висела яркая табличка с энергичной молнией и надписью «Осторожно, высокое напряжение!».
Он думал, она достанет ключ или постучится условным стуком, но она просто толкнула дверь, которая легко, сама собой, отворилась.
Тусклую лампочку в проволочной сетке словно не меняли со времен войны. Стены уходили вниз, сырые, бетонные. Тут, наверное, было бомбоубежище или что-то в этом роде. Ступени тоже были сырые, бетонные, искрошившиеся, с торчавшей кое-где ржавой арматурой. Теперь они все шли пригнувшись, Лидия впереди, он посередке, Упырь замыкающим, отрезая путь к отступлению.
Бомбоубежище? Может быть, но первоначально наверняка склад, винный, скорее всего. Люди в маскировочных комбинезонах деловито ходили меж конторскими столами. Люди в штатском спали или сидели на матрасах, рядком разложенных у стен. Воздух был плотный, застоявшийся, как тухлая вода, пахло ржавчиной, гречневой кашей и сырыми портянками.
Он обернулся в недоумении, но Упырь исчез, словно бы и не было, а Лидия уже вела его мимо одного из столов, где широкоплечие лобастые мужчины сгрудились над истертой на сгибах картой. Тут же, рядом, маслянисто блестел разобранный АКМ.
Он машинально поискал глазами мониторы и блоки, пульты и мигающие огоньки, как в дурных блокбастерах, но все, от амуниции до лиц, словно бы позаимствовали из других фильмов, черно-белых, с царапинами и склейками…
– Это… – сказал он устало, – прошу прощения, что?
– Наше подполье.
Тут она была на своем месте – суровая военная жена, водительница мужей. Немезида, победоносная Ника… быть может, Медуза Горгона. Недаром он никогда, никогда не видел ее без косынки.
– Но… зачем?
– То есть, как зачем? – Строгие брови чуть поднялись. – Что значит зачем? Они ждут. Когда придет пора выступить против тирана.
– Но ведь… республика?
– Тиран всегда приходит на запах республики. И когда он придет, мы будем готовы.
– Да, пожалуй. А почему… ну, такое все? Такие карты. Когда Гугль, и все такое. Вообще… почему?
– Информация – это свобода. Тиран – душитель свобод. Это аксиома. Будет большая война. Интернета не будет. Мобильной связи не будет. Ничего не будет. Только то, что можно сделать быстро и своими руками.
Она разъясняла терпеливо и отчетливо, словно он был ребенок. Или полоумный.
– Тонкие технологии уязвимы, это вы правы. Но…
– Люди изнежились. Расслабились. Нужны бойцы, которые не растеряются. Которые умеют действовать в новых условиях.
– В старых условиях.
Она моргнула, и в гневном лике Медузы проступило что-то человеческое.
– Ну да. Да. В старых. Ну да.
Они выращивают своих бойцов, как шампиньоны. В подвале, в сырости и полутьме.
– А скажите, этот схрон… ну, ресторация сверху – это прикрытие?
– Да. Нам нужны средства на борьбу. Безопасное убежище. Бесперебойное питание. И правильно сбалансированное. Бойцы должны правильно питаться.
Похоже, она придавала правильному питанию очень большое значение.
– А вы, значит, что-то вроде связного?
– Почему – вроде? – удивилась она. – Я и есть связной. Кто-то же должен. Это большая ответственность. Высокое доверие. Идемте. Я провожу.
Женщина, сидя на матрасе, брошенном на пол, кормила грудью ребенка. И у женщины, и у ребенка были мучнистые, белые, как шляпки шампиньонов, лица. Рядом сидела другая женщина, из-под косынки выбивались седые волосы. Она что-то вязала… Ну конечно, носки! Важно ведь не только питание, но и удобная, гигиеничная, гигроскопичная одежда.
– Они что, никогда не выходят? На поверхность?
– Разумеется нет, – холодно сказала Лидия. – Только особо доверенные лица.
Он постарался не думать о том, куда они могут девать умерших.
– Но вот мне же вы оказали доверие. Чужаку, человеку со стороны. А вдруг я… лазутчик, оборотень?
– Было распоряжение приютить вас на ночь.
– Чье?
Она пожала широкими плечами.
– А… я могу его увидеть?
– Нет. Располагайтесь. Вот здесь.
Она показала на матрас, брошенный на пол в углу, рядом с другими такими же матрасами, сейчас пустыми. Вытертое серое, в бледную полоску одеяло из эрзац-шерсти. Mannschaftsdecke, ну да, ну да.
– Тут все чистое, вы не думайте. Мы постоянно подвергаем все санитарной обработке.
– Да, – сказал он, – я понимаю. Гигиена – это очень важно в полевых условиях. А могу ли я надеяться, что меня выпустят отсюда? Завтра утром? Ну, и вообще.
– Если бы это зависело от меня, – она даже не притворялась, что удерживает раздражение, – вы бы не вышли отсюда никогда. Понимаете? Никогда! Но он приказал. Приказы не обсуждают. Есть хотите?
– Смотря что, – сказал он осторожно.
Шампиньоны на компосте из пищевых и непищевых отходов? Грибы-вешенки? Может, они разводят свиней, утилизируя все, что вырабатывается здесь этими… сколько их тут? Несколько сотен наверняка.
– За кого вы нас принимаете? Еда сверху. Из ресторации.
– А, ну тогда конечно. Тогда все в порядке. Кулеш можно?
– Кулеш можно, – сказала она с отвращением.
– Кулеш можно, – сказала она с отвращением.
– А эти… ушки ворога?
– Ушки кончились.
– Тогда кулеш. И пиво, будьте любезны. Лаггер. Бочковое.
– Я вам тут не официантка. – Он все-таки сумел вывести ее из себя. – У меня приказ.
– Да-да, – согласился он, – конечно. И проследите, чтобы холодное.
Она молча развернулась с такой силой и яростью, что полы черного фартука крутнулись вокруг сильных бедер, и удалилась. Он устроился на жестком комковатом матрасе, вдыхая сырой войлочный запах лежалой одежды, вонь несвежих тел и хлорки из отхожих мест. У стола человек в очках сложил карту и отдал человеку в берете. Человек в берете спрятал карту в планшет. Женщина у противоположной стены застегнула на груди вытянувшуюся линялую кофту и поудобней переложила ребенка.
Преданность делу может завести очень далеко, подумал он, ерзая и пытаясь продавить в матрасе удобную ямку. Так далеко, что ты в конце концов ухитряешься забыть, какому именно делу ты предан. И тогда то, что казалось лишь внешним, случайным, лишь средством для достижения цели, становится самой целью.
Может быть, Петронию просто нравилось участвовать в оргиях. А все эти рассуждения о благе отечества, о влиянии на тирана в конце концов стали просто самооправданием, ничем иным. Сладостное падение, прикрытое фиговым листиком ханжества. И в этом пижонском его уходе не было ничего, кроме жалкого позерства, желания выжать до капли последнее удовольствие последнего дня уходящей жизни?
Она вернулась, держа перед собой поцарапанный поднос из прессованной пластмассы, на котором дымилась алюминиевая миска. Фишка заведения, да. Но еще и удобно таскать вниз, в подполье. Шапка пены переползала через край кружки, как биомасса в известном фильме, и, чтобы не заляпать все пеной, она шла, плавно покачивая бедрами, той влекущей походкой, которая отличает женщин-водоносок, что бы они ни носили – коромысло или кувшин на голове.
– Спасибо, – сказал он и аккуратно поставил поднос рядом с матрасом. – Вообще-то я терпеть не могу есть в постели. Повсюду крошки и вообще… Очень негигиенично. А если вы будете все время так раздувать ноздри, то однажды ветер переменится, и вы…
– Придурок, – сказала она сдержанно, – шут.
– Вы влюблены в него, правда? В этого вашего команданте.
Она размахнулась и влепила ему пощечину. Он увернулся, но скулу она все равно задела. Рука у нее была тяжелая. Удачно, что он поставил поднос. Иначе был бы весь в пиве.
– Если бы не приказ… я бы…
– Поставили к стенке?
– Вы не заслужили даже пули.
– Серебряной?
– Что?
– Да это я так. Посидите со мной, Лидия. Просто так.
Холодное каменное лицо чуть дрогнуло, но она решительно тряхнула головой, словно знала специальное хитрое движение, которое вновь превращало живую плоть в мрамор.
– Вы – никто, – сказала она с прежним отвращением, – случайный человек. Я не понимаю, почему…
– Обо мне так печется этот ваш команданте? Я тоже не понимаю, – признался он.
Она пожала плечами и отвернулась, но он окликнул:
– Погодите! А еще ниже – что?
Она обернулась. Из-под косынки не выбивалось ни одной пряди.
– В каком смысле?
– Должен быть еще один уровень. Не может не быть. Что там? Храм Баал-Зебуба? Шуб-Ниггурата? Йог-Сотота? Еще одна дверь с табличкой «Вход воспрещен!». Еще одна лестница, ведущая вниз. Вон там, например!
– Туда нельзя!
– Разумеется, – сказал он устало. – Разумеется.
Края пластикового подноса выкрошились, словно бы их кто-то обгрыз. Кто-то маленький и вредный. Кто-то, кто питается прессованной пластмассой.
Он, скорчившись на матрасе, мельком подумал о четвертом уровне, где живут мутанты, люди икс, черепашки-ниндзя, пожиратели пластика, и о пятом уровне, и дальше, дальше, глубже, вплоть до огненного ядра Земли, где странные огненные существа ворочаются в раскаленной лаве, но додумать мысль не успел, потому что уснул.
* * *Ботинок был тяжелый и прочный. Вообще хороший был бы ботинок, если бы не двинул ему тупым носком в ребро. Он охнул и пошевелился.
Два ботинка. Ноги. Числом две. Все как положено.
Утро? Вечер? Электрический свет. Тусклый. Где это он? Ах, да.
Матрасы, люди на матрасах. Мать кормила грудью ребенка, старуха вязала носок. Мужчины в камуфляжке сгрудились у стола с расстеленной картой. Он не мог отсюда разглядеть, та это карта или уже другая. Девушка в фирменном фартуке, дважды обернутом вокруг худеньких бедер, катила сервировочный столик с алюминиевыми мисками и дымящимся чайником. Наверняка у них есть грузовой лифт или подъемник, не бегают же они по лестнице взад-вперед с подносами…
– Вставайте. – Она с отвращением поглядела на него. Очень он ей не нравился. Жаль. Или уже не жаль. – Пора. Я вас выведу.
– На расстрел?
– Опять юродствуете?
– Нет. Честное слово, нет. Скажите, а прежде чем… я могу умыться?
– Умоетесь наверху.
Вот ведь плохая привычка каждое утро чистить зубы – не почистишь и уже чувствуешь себя не так.
– Я бы хотел не только умыться.
– Хорошо, – сказала она сухо.
Она ждала у двери обшарпанной, обложенной потрескавшимся кафелем кабинки. Конвоир. Возможно, прекрасный конвоир.
– Теперь я понимаю, почему в сортире хостела висит объявление «Дорогие пионеры, просьба бумагу и другие предметы в унитаз не бросать», – сказал он, выходя и машинально пробегая пальцами молнию ширинки. – Городские канализационные сети не рассчитаны на такую нагрузку. Сколько вас тут? Сто? Двести? Больше? Кстати, вы платите за коммунальные услуги?
– Прекратите глумиться.
Интересно, почему люди высоких идеалов так любят говорить штампами?
– Передайте своему команданте, он выбрал неправильную стратегию. Эти люди не справятся. Чтобы подняться против тирана и выстоять, надо быть свободным. А они всю жизнь провели в подземелье.
– Война начнется на поверхности, а закончится в бункерах. Они умеют жить под землей. А вы нет. Никто не умеет.
– Знаете, я предпочту погибнуть наверху. У меня клаустрофобия. Спасибо, что приютили. Кровью где расписаться? Что не выдам и все такое…
Она даже не дала себе труда ответить, только подтолкнула в спину, и он покорно пошел к выходу. Снаружи только-только светало.
* * *Хорошо, когда есть место, куда можно вернуться. Сейчас он поздоровается с Вероничкой, зайдет в свою комнату, поменяет рубашку и носки, побреется, почистит зубы, примет душ. Надо же, этой ночью мне ничего не снилось. То есть, совсем ничего.
С каждым очередным лестничным пролетом гарью пахло все сильнее. Он ускорил шаги.
Вероничка сидела на диванчике, скрестив босые ноги, и перекрашивала ногти в интенсивно-красный. Лоб у Веронички был в саже.
– Что стряслось?
Рукой, сжимающей пузырек лака, она показала на наушник. Отставила лак, опустила наушники на шею и вновь взялась за кисточку. Он услышал наконец музыку. Коэн. Она слушает Коэна?
Остро пахло ацетоном. Ко всему прочему.
– Я спрашиваю, что случилось? Пожар?
– Типа того. Задолбало уже. Вам повезло, что здесь не ночевали.
– Да? – Он ощутил неприятный холодок под ложечкой.
– Как раз ваша комната и выгорела. Кровать, и все такое… вещи… ой, вещи!
Кредитная карта, документы, телефон. Нетбук. Все при нем, и то хорошо.
– Мы уж и блюдечко с молоком ей ставили… И водой святой брызгали. А ей хоть бы хны.
– Кому?
– Да саламандре. – Вероничка склонилась над голой ступней с кисточкой и пузырьком наперевес, он видел только ее затылок с тонкими вьющимися волосами и трогательную ямку между атлантом и эпистрофеем. Ему вдруг остро захотелось стукнуть по этой ямке пожарным топориком.
– Кому, простите?
– Саламандра, – повторила Вероничка, подняв к нему лицо. – Мы надеялись, она уйдет. А она не уходит и гадости все время делает. Четвертый раз уже горим. Она раньше в камине жила, а камин пожарка запретила, вот она и пакостит. Не хочешь уходить, так прекрати хулиганить, а не нравится, так вали отсюда, я правильно говорю?
Неисправная проводка, конечно. Все тут у них прогнило. Замазывают каждый раз этим своим косметическим ремонтом. Вот сволочи.
– Я могу в комнату пройти? – спросил он покорно.
Вероничка засуетилась и уронила пузырек с лаком. Пузырек покатился, оставив дорожку из огненно-красных капель.
– А давайте мы вас к байкерам переселим.
– Этого еще не хватало!
– Да они съехали. Вчера съехали.
Вольные райдеры, значит, съехали. Ну-ну.
Пожар был и впрямь чудны́м. На его постели словно разорвалась шаровая молния, и немаленькая, от матраса остались оплавившиеся черные клочья. Апокалипсис на одном отдельно взятом квадратном метре.
Поверх суровых мужчин и женщин, поверх комбайнов и снопов тяжелых колосьев протянулись длинные языки сажи. Ей опять придется все рисовать заново. Ну ничего, дополнительный приработок.
Паркет тоже обуглился, но неровно, прерывистой чернопятнистой дорожкой, словно бы кто-то быстрый и юркий пробежал раскаленными лапками. А вот дорожная сумка погибла окончательно, словно бы и впрямь саламандра, повозившись на матрасе, игриво скакнула прямо в распахнутое нутро.