– Позвольте мне.
Она молча протянула ему сумку.
– Ого. Что у вас там? Кирпичи?
– Еда, – сказала она смущенно, – ну, остатки. Это ничего, это можно.
– Я не потому… просто… как вы это каждый вечер таскаете?
– Знаете, какие у меня мускулы? – Она улыбнулась.
Серый пуховичок светился в сумерках, он еле поспевал за ней – сначала за угол, потом в подворотню, проходной двор, еще один, мимо освещенного окна, где за тюлевой занавеской девушка в черном вечернем платье стояла у трюмо, подкрашивая глаза, снова в переулок, мимо рюмочной с пылающими малиновыми буквами над входом.
Оказывается, они вышли на трамвайную остановку. Но так, конечно, гораздо быстрее. Если срезать дворами.
Из-за угла, звеня и передвигая квадратики света, показался трамвай, и он уже примерился в него сесть, но Марина положила на клеенчатую ручку сумки пальцы, словно дотронуться до его руки она не решилась.
– Нет-нет, – быстро сказала она, – нам не надо. Это не наш.
Тут только он заметил кучку темных людей, топтавшихся чуть поодаль, нахохлившись. Пуховики, плащевка, брезент, лезущие из швов ости птичьих перьев. Китай, Турция.
– Ага, вот и наша.
Маршрутка словно бы пряталась за трамваем, маленькая и жалкая, с полуслепыми окнами. Темные люди зашевелились бойчей.
– Ох, да скорее же, а то не сядем.
Марина с неожиданной прытью ввинтилась в толпу темных людей и вскочила на подножку притормозившей маршрутки раньше, чем та полностью распахнула дверь. Он прыгнул за ней, удерживая сумку обеими руками перед собой, что было неудобно, но разумно, поскольку темные люди отчаянно напирали сзади. Его притиснуло к Марине, и лишь сумка, словно меч Тристана, помешала вжаться в ее серенький пуховик совсем уж неловким образом.
Даже в набитой влажными людьми маршрутке он различал ее запах – от нее пахло потом, столовой, и сильно – то ли духами, то ли дезодорантом, липковатый химический запах, но почему-то не отталкивающий, а напротив, трогательный. Она стояла, чуть отвернув голову, как бы подчеркивая, что соприкосновение их тел случайно и вызвано лишь теснотой. Маршрутка куда-то сворачивала, на чем-то подпрыгивала, люди стояли плотно, в какой-то момент маршрутка остановилась, и он понадеялся было, что кто-то из темных людей выйдет, но вместо этого они с тихим вздохом сомкнулись еще теснее. Что было снаружи, он не видел, лишь иногда по глазам скользил полосами свет ртутных ламп. Марина вдруг начала торопливо толкать его плечом, поскольку руки у нее были притиснуты к телу. Он понял это так, что им пора, и, боком, раздвигая чужие бока, начал протискиваться к выходу. Их пропускали молча, без ругани, только шумно выдыхали, чтобы уплощиться в объеме.
Его вытолкнуло из теплого людского варева, фонарь раздраженно мигал над головой, дождь оседал мелкой моросью на лицо и одежду… В сумке что-то, покачиваясь, булькало, и он старался держать ее как можно дальше от себя. Марина спрыгнула с подножки следом и теперь стояла рядом, переводя дыхание.
Маршрутка плюнула облачком сизого дыма и укатила.
По обе стороны узкой улицы присели слепые домики, плотно занавешенные окна почти не пропускали света, словно бы все еще была война и угроза с неба, напиравшего на домики сверху. Лаяли собаки. Сначала одна, потом другая, подальше, потом еще дальше, лай прокатывался по сырому воздуху, как волна.
– Ну, что же вы стали? – окликнула Марина с ласковой укоризной.
Сапожки, обтягивающие полноватые икры, несли ее над треснувшим асфальтом. И как она ходит на таких каблучищах? Его всегда поражала эта женская готовность жертвовать удобством не красоты ради, какая тут красота, вон валики плоти нависли над голенищами; но ради чего-то более странного и эфемерного, чем красота.
Они шли, и дома становились все ниже, словно врастали в землю. Облупившаяся штукатурка, мох, плесень… Марина шла очень бойко, хотя и сосредоточенно глядя под ноги. И молча.
– Скажите, – молчание показалось ему неловким, хотелось отшутиться, – а вот… монстры всякие, пожиратели мозгов, или, там, волки-оборотни тут, часом, не водятся?
Она повернула к нему бледное лицо. Глаза ушли в темные ямы.
– Пожиратели мозгов у нас в управе сидят. Давно засели, и не выбьешь. Они ж зомби, что им сделается. Волки-оборотни все больше в старом городе тусуются. В центре. Они от бензина балдеют. Правда-правда, я сама видела. Стоит, нюхает, весь вытянулся, аж хвост дрожит. Даже перевернуться забыл. Они часто в байкеры идут, во-первых, стая, им нравится, что много их, во-вторых, бензин…
– А если парой? Ну, не стаей, а только вдвоем? Два, скажем, мотоцикла?
– Тогда волк и волчица. Эти только вдвоем, да. Этим больше никто не нужен.
– Волк и волчица, – сказал он, – ясно. А как они, кстати, переворачиваются? Сбрасывают одежду и мочатся на нее? Скачут через нож?
– Есть такая трава. Три листочка, в центре ягодка. Для людей она ядовитая, а для них – нет. Сгрызут и перекинутся. Но я ж говорю, на районе они почти не водятся. Скучно им тут. Движухи нет. Ну, тритоны, я говорила. Они в канализации. Еще прозрачники. Вот эти страшные. В самом деле страшные.
– Кто?
– Прозрачники. Если ты ночью встаешь, ну, попить или, там, наоборот, – она смущенно улыбнулась, – нельзя смотреть в зеркало. А то он заберет отражение. И выйдет из зеркала. Похож на человека, только плоский, понимаете? Пустой. Чтобы стать полным, ему надо накачаться. Потому надо обязательно смотреть, когда вечером идешь, кто там тебе навстречу. Они обычно левши. И застежки не на ту сторону…
– Откуда вообще застежки? Люди не спят в одежде.
– Да, – согласилась она, – это я как-то недоучла. Все, вот мы и пришли.
Одноэтажный домишко был неотличим от остальных прильнувших друг к другу обломков человеческого крушения. Скудость чужой жизни заразна, как ветрянка или свинка. Он невольно замедлил шаг, и Марина, заметив это, весело сказала:
– Ну что же вы?
– Я подумал… вы ведь ведете меня к себе домой, да? Я вас не очень обременяю?
Картины в его воображении, очень яркие на фоне кривых обрубков деревьев и гробоватых домиков, сменяли одна другую: коврик с котятами или лебедями, запах клопомора, кашляющая старуха за ширмой, пролежни, цинковое ведро, ребенок-дебил, опухший, вялый, с бессмысленно раскрытым ртом (почему обязательно дебил?), муж-алкаш в растянутой майке с пятнами на животе, в сырых носках с ниточками, торчащими из больших пальцев; вода, капающая в подставленный таз…
– Что вы, – вежливо сказала Марина, – совсем нет. Только ноги вытирайте, ладно?
Наверное, ей эта мебель досталась вместе с домом. Гарнитур-стенка, сервант, хрусталь, чайный сервиз. Диван. Трехрожковая люстра. Семидесятые, а то и шестидесятые. А вот плазменный телевизор на кронштейне был новенький и показывал какой-то спортивный канал.
– А это мой муж. Познакомьтесь.
Перед ним стоял красавец. Нет, не так.
Воплощение девичьих грез, утоление женской жажды, чистый холодный ручей, солнце, преломленное в воде, как преломляют хлеб отдающие ладони. Он не знал, что о мужчине можно так думать. Что он может так думать о мужчине.
– Наш клиент. Ему негде ночевать. «Пионер» опять сгорел, представляешь?
– Он сколько раз уже горел? – спросил Маринин муж. – Четыре?
Голос был под стать внешности. Сейчас спросит, а какого, собственно, он не вписался в другой хостел? Или на съемную квартиру? Нет, не спросил.
– Проголодались, мальчики? – Марина взялась за ручки клеенчатой сумки. – Я сейчас…
Было слышно, как там, в кухне, она чем-то гремит и булькает.
Ну, конечно, непроходимо глуп, к тому же альфонс, иначе он с ней бы не жил, с такой. А он-то думал, что к себе домой она его зазвала, надеясь на сближение, и даже прикидывал, уступить или сделать вид, что не понял намека.
– Эта их саламандра совсем стыд потеряла. – Маринин муж рассеянно следил за бегающими безмолвными футболистами. – Сильный был пожар?
– Не очень. А вы правда верите, что это саламандра? Там наверняка старая проводка, решили сэкономить на ремонте.
– Саламандра, – сказал Маринин муж, – да к тому же дикая. Или одичавшая.
Не глуп. Безумен.
– Да, – согласился он, – да, разумеется. Одичавшая.
Мобила зашевелилась у него в кармане, он вздрогнул от неожиданности, неловкими пальцами извлек ее наружу. Пассифлору привезли, лениво пропела зеленовласая дриада. Только что. Ой, она, оказывается, такая красивая, пассифлора. Да, могут доставить по адресу. Варшавская, двенадцать? Да, конечно. Может, что-то добавить к букету? Аспарагус, например? Нет, аспарагус не надо, ответил он, а вообще как вы думаете, что означает аспарагус? Тайное влечение? Печаль при расставании? Не забуду, не прощу? Она не знала. Утрачен древний куртуазный язык цветов.
– Простодушие, доверчивость.
Он обернулся.
– Вот… Аспарагус. Означает «простодушие, доверчивость». «Аспарагус язык цветов», пробивается на раз.
– Простодушие, доверчивость.
Он обернулся.
– Вот… Аспарагус. Означает «простодушие, доверчивость». «Аспарагус язык цветов», пробивается на раз.
Маринин муж отложил смартфон и улыбнулся.
– Мальчики, – Марина стояла в дверях в домашнем халате, пестром и не без кокетства завязанном на талии, – идите обедать.
Мойка, электроплита, микроволновка, двухкамерный холодильник. Еще один телевизор, только маленький, и в нем бегают маленькие футболисты.
Человек редко бывает красив, когда ест. Этот был.
– Добавки положить?
– Нет, – сказал он, – спасибо. Хотя очень вкусно.
– У нас хорошо готовят, в «Кринице», – отозвалась она машинально.
Он для нее был случайным человеком, цветовым пятном. Она смотрела на мужа. Напряженный, внимательный, полностью поглощенный взгляд. Припадки? Безумие? Что? Должно быть что-то. Чужая жизнь задела его своим краем, и он невольно поежился.
– Я постелю в гостиной. – Она убрала пустые тарелки, составила их горкой в раковину и пустила воду. – Ничего? А то у нас только две комнаты, гостиная и спальня.
И там, в спальне, она ложится с этим. И каждую ночь немножко умирает от счастья? От тревоги и тоски? В темноте, в объятиях… Он вдруг почувствовал, что краснеет.
Маринин муж следил за бегающими человечками лениво и доброжелательно – так кот смотрит на плавающих за стеклом аквариумных рыбок. Белки глаз были яркими, с лазуритовым отливом. Свет облекал чистую линию лба и высокие скулы, словно водяная пленка. Свет вообще чудна́я штука, подумал он мимоходом, все, что мы видим, в сущности, есть свет, отражающийся от тел, поглощаемый телами, преломляемый телами… Тонкие волны, волокна, узлы и переплетения обнимающей все нежной материи. Мир есть то, что мы видим, но вижу ли я то, что видит, скажем, Марина? Есть ли что-то помимо того, что мы видим?
– Разумеется. Вещей больше, чем мы осознаем и познаем в свете природы, и они над естеством и превыше него. Эти вещи не могут быть поняты при свете естества, но только в свете человеческом, который превыше света природного. Ибо природа излучает свет, при котором возможно ее ощущать, сама собою. – Маринин муж так и не повернул головы.
– Простите, что?
– Парацельс, – пояснил Маринин муж, вежливо улыбаясь, – разве вы не читали? Вы производите впечатление культурного человека.
– Читал. Когда-то давно. Очень… мило, я бы сказал.
– Да, – согласился Маринин муж, – очень мило.
– Скажите, а вы правда прочли мои мысли или примем это за совпадение? Я предложил бы остановиться на втором варианте. Тогда нам всем будет легче.
– Примем за совпадение, – легко согласился Маринин муж.
Человечек на экране подбежал совсем близко, вот-вот выпрыгнет наружу… Приоткрытый рот, вытаращенные глаза, слипшиеся от пота волосы. Какой это клуб? Он не узнавал эмблему.
Вода из крана вилась тонкой прозрачной веревочкой, падая в стопку тарелок в раковине и расплескиваясь там с мерным шумом.
– Спасибо, солнышко, – сказал Маринин муж. – Я пошел, ага? – И, уже ему: – Спокойной ночи.
В спальне, подумал он, наверняка тоже бегают маленькие бесшумные человечки.
– Вы ему понравились. – Марина расставляла вымытые тарелки в сушилке. – Вообще он избегает посторонних.
Психи обладают удивительной чуткостью. Угадывают по лицу, по глазам. Отсюда эта иллюзия чтения мыслей.
– Он у вас очень красивый, знаете, – сказал он, чтобы утешить ее в ее одиночестве и отчаянии. – Никогда не видел такого красивого человека.
– А он не человек. – Марина вытерла руки бумажным полотенцем и, скомкав, выбросила мокрую бумагу в мусорное ведро. – Он сильф.
– Простите, кто?
– Сильф, создание воздуха, дитя света. Вы ведь читали Парацельса? – Она прикрыла глаза и процитировала, словно бы огненные буквы горели у нее под веками: – Итак, они суть люди и племя: умирают вместе со зверьми, ходят вместе с духами, едят и пьют вместе с людьми…
Опять Парацельс.
– Давно, – повторил он, – когда-то давно. Помню смутно.
Такая игра, да, такая игра. Конечно, не человек. Пришелец или сильф. Неспособный к труду и заработку безумный красавец и его очень обыкновенная жена. Им так легче.
– А почему вместе со зверьми?
– Парацельс думал, что у них нет бессмертной души, – пояснила она, – ну, как у животных. На самом деле это не так. Не так. На самом деле они просто… ну, становятся частью целого. Когда, ну, уходят. Как капли воды становятся морем. А потом опять могут стать каплями воды. Я вижу, вы не верите. А зря.
– Марина, – сказал он осторожно, – я не то чтобы не верил… Но я за всю свою жизнь не видел ни единого сильфа.
– Наверное, вы просто не обращали внимания. – Она пожала круглыми плечами. – Они ведь тоже не всем показываются, Сильфы, лесные люди… ундины. Но в городе, конечно, в основном сильфы, остальным просто негде жить. – Она поглядела на него искоса и нерешительно проговорила: – Может быть, вы хотите поиграть с ним? Мне не жалко. Я же вижу, вы так на него смотрели…
– Нет. Нет, что вы! Я просто… ну, любовался.
– Любоваться, это же и есть от слова любовь. А они не как мы. Они легкие. Им просто все. Но это не потому, что у них нет души, нет. Просто она… другая… легкая. А он меня любит. Правда любит.
– Марина, – сказал он, – я не сомневался. Знаете, давайте я спать пойду. Вы когда встаете?
– Рано, – она виновато взглянула на него, – я на пять будильник ставлю. А ему не мешает. Они ведь не спят, сильфы… Не умеют.
Он помялся:
– За то, что я вас побеспокоил… Сколько я должен?
– Нисколько. – Она улыбнулась этой своей скрытой улыбкой, – вы ведь помогли донести сумку. Считайте, я вас как бы наняла. Взаимные услуги, вот и все.
– Вы же, наверное, ну, скудно живете?
Три плазмы, хрусталь… Двухкамерный холодильник.
– Да мы ведь на еду не тратим совсем. Еще соседке хватает. У нас соседка, бабушка, она и правда бедная. Я вам постелю в гостиной, на диване, если вы не хотите, ну…
– Не хочу. И, скажите, можно выключить футболистов? Чтобы не бегали?
Она покачала головой.
– Футболистов выключить никак нельзя, – сказала она.
* * *Обои в цветочек, сервант… Плоский блеск фанеровки. Что-то двигалось по краю глаза, неустанно, мелко и быстро, отражаясь в лакированном шпоне. Футболисты. Маленькие молчаливые футболисты. Пахло кофе, резко и остро, прекрасный, прекрасный запах. Он торопливо перебирал вчерашние события. Ах, ну да… Хорошо, он вчера сообразил купить зубную щетку и бритву в этом их магазинчике напротив «Криницы». Иначе было бы совсем противно.
На кухне Маринин муж сидел спиной к двери, наблюдая за бегающими фигурками, и пил кофе.
– Кофе будете? – спросил Маринин муж не оборачиваясь.
Марина, надо полагать, уже ушла, «Криница» открывается рано. Очень рано. А значит, он остался один на один с безумцем.
– Запеканка в холодильнике. – Маринин муж не отводил взгляда от бегающих фигурок. – Вам ведь как всегда?
Чистая линия скулы, маленькое, чуть заостренное ухо.
Кофе был хороший. Лучше даже, чем в «Синей бутылке».
– Это не Стивенсон.
– Простите?
Маринин муж повернулся к нему. Радужка прозрачных светлых глаз сливалась с белком.
– Я о названии. У Стивенсона «Сатанинская бутылка». Не синяя. Сатанинская. Синяя – это у Брэдбери.
Похоже, бутылки пользуются литературным спросом, подумал он.
– Да, – сказал Маринин муж. – Кстати, вы заметили? У всех этих историй одна и та же мораль. Утешение можно найти только в исконном содержимом. Простодушный пьяница знает, что ему надо, и потому получает то, что хочет. Он не даст уловить свою душу в сети иллюзий – и остается в выигрыше. Но кофейня так называется не из-за Брэдбери. Из-за инклюзника. В таких бутылках держали инклюзников. Гомункулюсов. Закупоривали и держали.
– Что, настоящих?
– Конечно, настоящих. Алхимики выращивали, для себя, понятное дело, но иногда, если заводился лишний, выбрасывали на рынок. Инклюзник выполняет желания владельца, но, поскольку все обычно просят денег, был заточен именно на деньги. На богатство. Знаете, как люди думают, что если у них будут деньги, то все будет хорошо.
– А на самом деле нет, – сказал он скучно.
Банальная истина. Впрочем, как все банальные истины, безусловно верная.
– Да, – согласился Маринин муж, – верная, как все банальные истины. Включая и ту истину, что банальные истины верны.
Крошечные молчаливые футболисты продолжали свой бесконечный бег, теперь они были в оранжевом и синем. А раньше – в красном и черном. Кажется.
– Спасибо. Мне, наверное, пора.
Он так и не спросил, как зовут Марининого мужа. Случайный человек, которого он больше, скорее всего, никогда не увидит.
– Урия.
– Что, простите?
– Урия, так меня зовут.
Странное имя…
– Вовсе нет, – возразил Маринин муж. – Для сильфа – нет.
– Да, – согласился он, – наверное. Урия, дитя света. Но знаете… это имя с плохой коннотацией. Я хочу сказать…