– Смотри, – прошептал отец, – снег идет.
Минна никогда не видела настоящего снега – только в кино и телепередачах. Белые хлопья были похожи на звезды, медленно падающие с неба, на светлячков в лунном сиянии. Она застыла в изумлении, затаив дыхание – время как будто остановилось. И не было в мире ничего прекраснее этого снегопада.
Тогда, да, она любила отца.
Это ужасно, когда думаешь о людях одно, а на самом деле они представляют собой совершенно другое. Вот ты доверился человеку, поверил ему, ты всецело на его стороне, и тут он начинает делать одну ошибку за другой. Такое творит иногда! На некоторых людях должно быть напечатано предупреждение, как на пачке сигарет: «Общение со мной убивает!»
И тут раздался телефонный звонок. Минна подпрыгнула от неожиданности – она забыла, что в этом доме есть стационарный телефон, и его звонок прозвучал как сигнал тревоги.
– Ты ответишь? – спросил Трентон, глядя на нее в упор и даже не предпринимая попыток встать.
Минна не сразу нашла звонящий телефон среди отцовской коллекции аппаратов различных эпох. Но к четвертому звонку она определила нужный. Когда она брала трубку, ее руки дрожали.
– Дом Уокеров, – сказала она, превозмогая спазмы в грудной клетке.
Ответа не последовало. Минна решила было, что это проблемы со связью, но вдруг отчетливо услышала в трубке чье-то дыхание. Ее тут же охватил страх. Она невольно повернулась к Трентону, сжимая в руках трубку. За окном в высокой траве покачивались желтые цветы эхинацеи.
– Алло, – повторяла Минна, – алло?
– Кто это? – спросил Трентон с пола.
Ни единого слова, только дыхание. Минна почувствовала приступ тошноты.
Это было именно здесь, в этом месте, где отец много лет назад показывал ей первый в ее жизни снег. Это было их маленьким секретом. И вот теперь он мертв, а она стареет…
– Алло! – снова сказала Минна. Тошнота принесла еще и злость. Минна знала, что на другом конце провода женщина. И знала, кто эта женщина – Адриана.
– Кто это? – опять спросил брат.
Минна не обращала на него внимания. Она до боли в пальцах сжала телефонную трубку.
– Слушайте сюда, – она сглотнула, чтобы горло не было таким сухим, – слушайте внимательно. Не звоните сюда больше!
– Да кто там? – заворчал Трентон и приподнялся.
– Он умер, – сказала Минна. Ей показалось или дыхание стало прерывистым? Как бы она хотела посмотреть на эффект от ее слов – маленьких острых бритв, которые бегут по телефонный проводам, вонзаясь в сердце той женщины. – Он умер и ничего вам не оставил. Не звоните сюда больше!
Минна с силой бросила трубку на рычажки. Вся рука до локтя отозвалась болью.
Элис
Ночью в доме воцарилась тишина. Какое облегчение! За много лет я успела забыть, каково это – делить дом с такой толпой жильцов, и как это утомительно – быть наполненной людьми со всеми их желаниями, переживаниями, звуками и потребностями. Это как артрит, от которого я страдала в пожилом возрасте. Он напомнил мне о частях моего тела, на которые я по жизни не обращала внимания.
Спим ли мы? Нет. Нам не нужен сон. Наше новое тело – дом – не нуждается в отдыхе.
Но только ночью мы можем свободно парить по комнатам. В доме тишина и покой, ничто не требует нашего внимания, и мы можем спокойно перемещаться по месту нашего обитания. Иногда мы погружаемся в воспоминания, перед нами проплывают силуэты людей, которых мы когда-то знали. Это и есть что-то похожее на сон.
Кабинет раньше был гостиной, а потом стал столовой – все зависело от веяния времени и моды. В комнате стоял бело-желтый двухместный диван, который Эд просто ненавидел. Однажды он поменял его на новый зеленый, он долго стоял покрытый прозрачной пленкой, чтобы обивка не выцвела и не вытерлась. Радиоприемник переехал в подвал, чтобы освободилось место для нового телевизора, а потертый коврик сменился серым ковролином с длинным ворсом по последней моде. Когда Эда не было дома, я часто ходила по нему босиком, зарывалась в ворс пальцами ног, поражаясь этому современному мягкому чуду.
Вот это и был прогресс. Это и была современность – можно было просто взять и закрыть прошлое или же заменить его; мы погребали старое под новым, натягивая его поверх, как ковролин – из угла в угол.
К этому я возвращаюсь снова и снова и никак не могу забыть: какими же наивными мы были, как легко верили в обещания и в то, что прошлое можно просто так закопать, закрыть и забыть. И более того – как мы верили в то, что будущее будет сильно отличаться от того, что было раньше.
У нас были книжные шкафы. Эд любил книги, но не читал их. Его очень заботило впечатление, которое он производил на людей, и он изо всех сил старался скрыть тот факт, что даже не окончил среднюю школу. Эд пытался во взрослой жизни возместить то, чего недополучил в детстве, как будто новые вещи могли ускорить его путь в новую жизнь.
Может, именно поэтому он был одержим той железной дорогой. В компании Эд любил говорить про архитектуру нашей страны как про дороги и транспорт – все стремительно движется вперед, колеса стучат, поршни толкают механизмы, все летит в будущее. Таким и был образ жизни Эда – он все время толкал все и всех вперед.
Он хранил как зеницу ока одну тонкую книжку – атлас железных дорог девятнадцатого века, купленную на блошином рынке в Буффало. Она стояла на самой верхней полке шкафа. Эд не разрешал прикасаться к ней, двигать и даже пылинке не давал на нее упасть.
Это и была моя первая тайна: когда он уходил, я придвигала стул к шкафу, доставала книжицу и читала ее.
Сначала просто в знак протеста. Но потом переросло в нечто большее. Иллюстрации меня печалили: железнодорожное полотно выглядело на земле как швы на теле человека, который недавно попал в аварию и врачи его залатали. Может, это и было полезно для этого больного, но выглядел он уродливо.
Мы с Томасом любили вместе разглядывать карты. Теперь, когда я натыкаюсь взглядом на атласы на книжной полке у Ричарда Уокера или карту на картонке, прислоненную к книгам, я не могу не думать о нем и о том, как мы водили пальцами по дорогам, прокладывая новые маршруты и желая убежать неизведанными путями в будущее. В наше будущее.
Мне кажется, завещания – в своем роде тоже карты: на них записана наша жизнь, что мы сделали, что после себя оставили, какие дороги проложили, кем дорожили и кого любили.
Я оставила все, что у меня было, моей Мэгги. Моя карта была скучной – всего одна прямая дорога, которая вела к ней, моему единственному ребенку. Карта одиночества.
Я знаю, как меня видели другие люди: преданная и верная жена, а затем – одинокая вдова, никого не пускающая в свою жизнь; мать, иногда слишком строгая, иногда слишком добрая. Высохшая и истощенная женщина, каких много. Когда они умирают, тело с их души сползает, как сухая кожа со змей.
Вот такую карту я оставила после себя. И я знала, что так будет еще до того, как постарела.
Но временами бывали моменты, когда жизнь играла для меня яркими красками и обретала полноту, как заполненный до краев стакан – я боялась даже дышать, чтобы не пролить ни капли.
Это было то время, когда я, выжатая и смертельно уставшая за день, кормила Мэгги грудью в темноте. Ее маленькие кулачки хватали воздух, и все в мире спали, кроме нас. А крошечный ротик искал грудь и, казалось, высасывал вместе с молоком все ошибки и беды, что приключались в моей жизни. В те моменты был только этот звук: тихое посасывание, методичное и ровное, как второе сердцебиение.
И были еще хорошие периоды, когда мы с Эдом не ругались, и все было прекрасно. В эти моменты (часы, дни, недели) все вокруг выглядело как долгая дорога к нашему общему счастью.
Пикник в Саратоге на четвертое июля, и Эд приятно удивил меня, когда принес рожок мороженого.
Я наблюдаю, как Мэгги бегает по кухне за черепахой, которую она недавно нашла и которая никак не желала оставаться в коробке, заполненной травой и камешками. Норман. Она назвала черепаху Норман.
Рождество. Эд украсил дом маленькими разноцветными мигающими лампочками и настоял на том, чтобы я спустилась вниз с закрытыми глазами. В лесу было тихо и лежал толстый слой снега, солнце превращало сосульки в бриллианты.
Это мои тайны: многочисленные дороги, которые ветвятся во множество путей. Когда Сандра только появилась здесь, мне очень хотелось с ней этим поделиться. Но теперь я понимаю: некоторые вещи нужно держать в секрете. Они остались моими. Это последние остатки моего существа.
Томаса я в завещании не упомянула. Да и зачем? Он был всего лишь призраком на моем пути.
Я знала его всего два года. Даже для живых это очень маленький срок. А уж для вечности, которая сметает годы как песок или пыль, это вообще ничто.
Но в этом и заключается прелесть жизни – это время всецело ваше, можете распоряжаться им и менять, что хотите. Иногда бывает достаточно всего пары минут, чтобы проложить новую дорогу, новый путь. И вечность его запомнит. После смерти вы будете бесконечно смотреть за горизонт, на тот пункт назначения, в который этот путь привел бы вас.
Но в этом и заключается прелесть жизни – это время всецело ваше, можете распоряжаться им и менять, что хотите. Иногда бывает достаточно всего пары минут, чтобы проложить новую дорогу, новый путь. И вечность его запомнит. После смерти вы будете бесконечно смотреть за горизонт, на тот пункт назначения, в который этот путь привел бы вас.
Вот что значит быть живым: при жизни все дороги открыты. По ним можно пойти в любой момент. Это какое-то чудо. На секунду, что короче самого короткого вздоха, мы выигрываем у вечности.
Но в конечном итоге победу всегда одерживает она.
Сандра бормотала что-то себе под нос, что-то про события этого утра, а именно – про завещание. Она приходила в восторг от этой таинственной Адрианы Кадью. Как бы я хотела, чтобы она замолчала – Уокеры утомили меня за целый день, как высокая температура больного человека.
– Новое пари! Слушай! – обратилась ко мне Сандра. – Каковы шансы, что Минна переспит с этим…
Вдруг – какое-то движение. Резкое колыхание воздуха, как глубокий вдох, когда погружаешься под воду и задерживаешь дыхание. На несколько секунд все смешалось – бессмысленный поток звуков, цветов – все очень болезненно и неожиданно.
Поток образов: Эд и резкий крик гиены, дыхание Томаса, чей-то большой живот – все это очень странно.
– Что за черт? – По голосу Сандры я поняла, что она тоже это чувствует. – Что за чертовщина творится?!
Я точно знала, что творится. Такое уже со мной происходило. Когда появилась Сандра.
Теперь появилось чувство тошноты, мир завертелся и распался на кусочки. Как будто я снова была маленькой девочкой и кружилась по комнате до тех пор, пока все вокруг не смешивалось в одно большое цветное пятно.
Вот он. Кто-то третий.
Еще один призрак.
Тошнота отступила, и я смогла сделать вдох. Сандра коротко вскрикнула. Впервые со дня ее смерти она потеряла дар речи. Меня охватила паника: это Ричард Уокер вернулся домой!
Но потом гость заговорил.
– Темно, – произнес тихий, едва слышный голос. Молодой голос. Она маленькая, занимает очень мало места. Ребенок.
– Господи, помилуй! – проговорила Сандра.
Часть III
Подвал
Элис
Кто она?
С восемьдесят седьмого – года смерти Сандры – в доме никто не умирал. И даже на прилегающих к нему территориях, если не считать котенка, упавшего в колодец.
А теперь – девочка! Уму непостижимо!
Она точно нас видит. Но предпочитает ничего не говорить. После вчерашнего «темно» она так ничего и не сказала. Сколько ей лет? Точнее сказать: сколько ей было лет. Двенадцать? Пятнадцать? Я спрашивала ее много раз, но она упорно отмалчивалась. И вдруг я вспомнила одну вещь, о которой не думала уже много лет. Как дети исчезали в темноте и больше не возвращались. Маленькая Энни Хейс, пропавшая без вести с фермы ее родителей. Я даже помню тот день, когда ее начали искать: шестое марта сорок второго года. Вторник.
Странное дело.
Эми
Эми нельзя ходить в подвал. Мамочка сказала, что там темно и Эми может испугаться. Но мамочка сама боится.
Эми решила, что может найти там куклу. В доме у бабушки тоже был подвал, и Эми нашла там куклу. У нее было белое лицо, кудрявые темные волосы, мягкие руки и ноги, а тело твердое. Эми играла с ней, но когда Брестер, собака, которая живет через дорогу, оторвала кукле ногу, мамочка сказала выкинуть ее. Эми хотела полечить куклу, но мамочка сказала: «Еще чего не хватало! Все подумают, что мы бедняки какие-то! Господи, да я тебе нормальную куплю, что ты к этой рухляди привязалась?!» А потом сказала: «Прости».
Эми понравилась новая кукла. Но не так сильно, как старая.
Ей было интересно – была ли мама у принцессы Пенелопы из «Черного гелиотропа»? Эми думала, что подвал похож на Пещеру Верта, в которой было много сокровищ.
Дядя Трентон больше не смеялся и не читал ей книжки. Мамочка сказала, что дядя Трентон умирал, и они пошли к нему в больницу. Он был белый и не мог встать. Но потом он встал и начал ходить, но разговаривал мало.
Эми была рада, что они все вернулись в дедушкин дом. Она хотела поговорить с дедушкой в Саду Вечности. И посмотреть, там ли все люди из ее книжки.
В доме было много чего-то белого и мягкого. Мамочка сказала, что это хлопок. Эми собрала его и положила в чашку на тумбочке в ее комнате.
Хлопок похож на снег.
Сандра
Если этот подвал можно сравнить с кишечником, то хуже запора я не видела. Он забит вещами, как кишки известными коричневыми массами, а воздух спертый, как выхлопные газы.
А что хуже всего – у нас нелегал. Она какая-то мелкая. Но беспокойства причиняет столько, как если бы я проглотила разом целую индейку на День Благодарения – переварить бы ее и отправить туда, откуда она явилась, да не могу.
Она облюбовала подвал, черт ее знает почему. Так и сидит там среди свернутых ковров, старых телеков и радио, коробок с книгами и старым котлом. Пианино – как огромный камень в почках, нам никогда его не вывести естественным путем. Там еще лежали перегоревшие гирлянды и рождественские украшения. Уокеры были в доме уже три дня, но даже Минна не отважилась спуститься в подвал.
Из всех мест в этом доме, из всех комнат Трентон выбрал именно подвал, чтобы свести счеты с жизнью.
Вопрос такой: а где он веревку взял?
Знала я однажды эту вешалку. Кристину Дюбоси – все называли ее Сисси. Ростом была метр восемьдесят и такая костлявая, что, казалось, ее выпирающие ребра и скулы хотели от нее сбежать. Мне нравилась Сисси. Она была на пару лет старше меня, но мы были друзьями – вообще-то она была моей единственной подругой в школе. Все остальные меня избегали из-за того, где я жила, и из-за странностей моего папочки. И я их не виню – на их месте я бы тоже себя ненавидела.
Уже потом я поняла, что Сисси дружила со мной только потому, что с ней тоже никто не хотел общаться. В какой-то мере ей было даже тяжелее, чем мне, хотя ее отчим владел сетью магазинов с товарами для спортсменов и был, наверное, самым богатым человеком в городе. Никто ничего не знал о ее родном отце, но я решила, что он погиб, когда Сисси была еще маленькой, потому что у нее всегда был такой печальный вид – большие глаза и голова, спрятанная в плечи, как будто она все время ждала какой-то неприятности. Позже я узнала, что ее настоящий отец жил на другом конце страны со своей новой женой и дочерью, а я-то всегда представляла, как его сбивает поезд или как он лежит в больнице с переломанными костями на последнем издыхании.
Ее мама выглядела как дешевая голливудская актриса: блондинка с такой широкой улыбкой, что я боялась – как бы ей рот не разорвало, с тоннами макияжа на лице и всегда на высоких каблуках, как будто она в любой момент ожидала начало фотосессии. Я знала, что не нравлюсь ей, но и она для меня крысиного говна не стоила.
Сисси жила в большом доме в белом районе города. Все, чем владели ее родители – ковры, диваны, стулья, занавески, – было белым, чтобы ни у кого не возникло сомнений, на какой они стороне баррикад. При входе в дом надо было снимать обувь. Я никогда о таком не слышала до встречи с Сисси. Когда она ходила по дому, у нее был вид как у собаки, которая изо всех сил пытается не наделать на ковер, – так она боялась что-то запачкать.
У них была домработница, черная женщина, которая приходила к ним каждый день, чтобы прибраться и приготовить еду. Ее звали Зулима, она приехала из Луизианы, никак не могла избавиться от сильного креольского акцента, вдобавок Сисси говорила, что она практикует магию вуду. У нее были узловатые грубые руки, похожие на кору дерева. Однажды мои руки распухли из-за того, что я потрогала ядовитый дуб, и Зулима намазала их какой-то грязью. Помогло.
Сисси заходила ко мне почти каждый день, а по выходным я ходила к ней, и она обычно ждала меня, сидя в дверях на пороге и скрестив ноги как гигантский кузнечик. Она учила меня выслеживать зверей по запаху, как собака, мы болтали о том о сем, строили планы, стучались в дверь к Билли Иверсену, быстро целовали его и убегали, плавали нагишом в ручье (после одного из таких заплывов к моему соску присосалась пиявка, пришлось прижигать сигаретой).
Однажды Сисси исчезла. Не ходила в школу и не отвечала на мои звонки. Когда я пришла к ней домой, ее мама отослала меня прочь приторно-сахарным голоском: «Сисси нездоровится, деточка. Я скажу, чтобы она тебе позвонила, когда ей станет легче». Я помню ее длинные красные ногти на дверном косяке, позади – дымящаяся сигарета «Вирджиния Слимс» в хрустальной пепельнице и Зулима, которая была тише воды и избегала смотреть мне в глаза.
Летом после первого курса она впервые показала мне своих пауков. Это был июнь. Лето было в разгаре, цветы цвели как сумасшедшие, облака перегоняли друг друга, а жара еще не начала давить на нас. К концу лета Джорджия выглядит обычно как пейзаж, нарисованный растекшейся акварелью: асфальт дымится, шины плавятся и даже солнце как-то ну уж очень неохотно ползет по небу.