Девушка, густо покраснев, кивнула. Пылкой влюблённости в ней не замечалось, мать понимала: кроме поцелуев, между дочерью и парнем ничего не было.
Его не смутил пресловутый указ о выселении немцев, курсант посылал письма и в Восточный Казахстан; продолжал писать, попав на фронт. Если он жив, то, наверное, пришлёт весть и сюда, в Оренбуржье.
За Региной Яковлевной в её девятнадцать тоже ухаживал военный: младший командир Красной Армии, он, в числе других, занимался формированием воинских подразделений в Саратове. Фронт Гражданской войны становился всё менее далёким, белые заняли Хвалынск в двухстах тридцати верстах. К тому времени Регина Яковлевна, жившая в Саратове с родителями, окончила женскую гимназию и была определена советской властью учительницей в школу. Молодой командир провожал девушку после занятий до её дома, а познакомился он с нею на устроенной красноармейцами массовке, куда ей велели привести её класс.
Краском взял и статью и лицом, происходил он из простой семьи, однако, по его словам, окончил несколько классов реального училища, что, впрочем, вполне подтверждалось его обхождением и речью. Главное же – он пел! Обладая лирико-драматическим тенором, он пленил юную учительницу арией Германа из оперы «Пиковая дама». Летним вечером у Волги, спев девушке арию в первый раз, красный командир произнёс с упоением:
– Люблю я вас, наших немцев!
В окружении товарищей, которые в ту голодную пору несли с собой муку, солонину, он явился к родителям Регины Яковлевны и попросил её руки. Отец тогда не имел работы по специальности и за скромный паёк занимался проектом обводнения засушливых местностей. Узнав о чувстве дочери к молодому человеку, он принял и то, что брак будет заключён без венчания. Три дня в квартире праздновали свадьбу, на которой немногочисленная немецкая родня держалась стеснённо, но чинно в обществе большой группы красных командиров с их громкими голосами и порывистыми жестами.
А через две недели молодой муж, отправившись на службу, не вернулся. Вместо него прикатил вестовой на подводе, забрал его вещи. Недолгое время спустя стало известно о женитьбе удалого краскома на девушке, с которой Регина Яковлевна училась в гимназии в одном классе. Девушка была тоже из немецкой семьи, и Регине Яковлевне отчётливо представлялось: вечером на берегу Волги вчерашний муж, спев новой невесте арию Германа, произносит с упоением:
– Люблю я вас, наших немцев!
Потом его не стало в Саратове: перевели в другое место службы, куда, как он сказал при разнёсших это свидетелях, он не рискнул бы взять с собой даже нелюбимую женщину, – а что говорить о любимой?
На Регине Яковлевне женился Виктор Краут, уважавший её отца молодой инженер. Она любила его – пусть без того самозабвения, которое умел разжигать в ней красный командир с его пленительным лирико-драматическим тенором. Семейная жизнь омрачилась неудачными родами: ребёнок умер. Потом появилась на свет Якобина – здоровая, крепкая. Краут, тихий, несколько замкнутый человек, утомлялся на работе, которая требовала больше и больше времени, он возвращался домой совсем поздно. И вдруг ушёл к другой женщине.
Регина Яковлевна переносила удар, ожесточённо занимая себя школьной жизнью. Ей предложили должность директора школы в Энгельсе, куда она и переехала с дочерью. Кто бы мог сказать, что им в недалёком будущем придётся месить ногами глину, спать на этих нарах или, как теперь, пытаться уснуть.
В сознании мелькали сцены прошлого, и было не отвязаться от арии Германа:
Так бросьте же борьбу,
Ловите миг удачи,
Пусть неудачник плачет,
Пусть неудачник плачет,
Кляня, кляня свою судьбу.
Она почти ничего не рассказывала дочери о первом муже. Лишь несколько фраз: сделал предложение, она не подумала, не разобралась в себе – согласилась. Такое было время… брак длился две недели…
* * *Солнце подсушивало только что выставленные на площадке насквозь влажные кирпичи, прокаливало, доводя до окаменения, те, которые появились тут раньше. Десятки женщин в заношенных платьях сидели у ям так, чтобы лучи не били в глаза, руками накладывали рыжевато-бурую гущу в формовочные ящики. Регина Яковлевна посматривала на дочь, а та нет-нет бросала взгляд в степную даль под небом без единого облачка.
Пришёл озабоченный, как обычно, Кунцман, окликнул Розалию Вернер, сказал: её вызывает уполномоченный. Девушка поднялась с земли: голенастая, тонкая, она чуть сутулилась. Бригадирша, не отрываясь от работы, напомнила ей:
– Руки, ноги обмой!
Та побежала к ведру с водой, исполнила, что велено, пошла вслед за Кунцманом. На другой день была вызвана следующая… Каждый раз, когда приближался Кунцман, у Регины Яковлевны ёкало сердце, а Якобина упрямо пристально глядела на свои работающие вымазанные глиной руки.
Он подходил, никого не окликая. Его продолговатое с втянутыми щеками лицо сделалось особенно сосредоточенным, прежде чем он приблизился к Регине Яковлевне и произнёс:
– Вас и вашу дочь вызывает гражданин уполномоченный.
Якобина медленно шла к ведру и так медленно, с выражением гадливости, обмывала руки и ноги, что мать поторопила:
– Доченька, нас ждут.
Сама покончила с мытьём, демонстративно спеша. Кунцман переминался с ноги на ногу и с видом страдания смотрел в ту сторону, где располагалась землянка ожидающего уполномоченного. Когда подошли к ней, Кунцман, очевидно, следуя инструкции, произнёс с неестественной важностью:
– Идите и не забудьте постучать! – и с занятым видом поспешно удалился.
Регина Яковлевна сошла по ступенькам, согнутыми пальцами осторожно стукнула два раза в дверь, услышала «войдите!» Ерёмин, сидя за столом, ел из миски суп; на столе стояли три котелка, один, видимо, был уже пуст, а над двумя в лучах солнца, которое било в устроенное на уровне земли окно, курился парок. Мать и дочь невольно потянули в себя воздух, немыслимо было не сглотнуть. Напротив стола стояли два табурета. Василий Матвеевич улыбнулся с лукавой приветливостью:
– Располагайтесь.
Регина Яковлевна едва не сказала «спасибо» – сробела. Обе сели, а уполномоченный доел суп, положил руки на стол, обратился к Якобине:
– Положи матери каши-то.
Девушка, потупившись, словно не услышала. Ерёмин проговорил сожалеюще:
– Нехорошо-то как… – приподнялся из-за стола, добавил уступчиво-грустно: – Да уж ладно, – взял ложку и до краёв наполнил две миски горячей рисовой кашей из котелков.
Регина Яковлевна в безраздельном бессилии онемела. Не оторвать глаз от полных мисок на краю стола и от человека по другую его сторону: землисто-жёлтая гимнастёрка с малиновыми кубиками лейтенанта на петлицах, лицо широковато в скулах, виски сдавлены, заметны поры на носу, короткий чуб зачёсан набок.
– У меня тут таких, как ты, хороших – аж четырнадцать, – сказал он Якобине, улыбнувшись, а затем помрачнев. – Я к ним, они ко мне относимся, как надо. Одна ты тут – не наша.
Мать попыталась защитить дочь, сказать, что та была активная комсомолка. Начала:
– Она…
Уполномоченный строго прервал:
– Всё, что надо, раньше нужно было говорить – и не мне, а ей! – Снова впился в Якобину изучающим взглядом, произнёс въедливо: – В других есть воспитание, а в тебе – нет. Ты ведёшь себя невоспитанно – с кем? – и сам ответил на свой вопрос, как бы удивляясь: – Со мной… А я тут – закон, – проговорил с выражением некой степенной скромности. Постучав указательным пальцем по столу, усмехнулся: – Перед законом гордишься?
Мать осмелилась вставить слово:
– Она стесняется…
Ерёмин бросил ей:
– А вы-то что не едите?
От злобности в его голосе и лице она обмерла, взяла ложку, стала есть кашу из миски. А он уже был ласково-ехидный, говоря Якобине:
– Закона не стесняются. Стыдиться надо, но только не закона.
Она подняла на него умные в длинных ресницах глаза: он увидел в них то, от чего отвёл взгляд и, словно расплачиваясь за эту слабость, повернул голову, с усмешкой глядя на кровать позади себя. Потом, упираясь локтями в стол, подался к девушке:
– Давай по-хорошему, а? – обеими руками подвинул к ней миску с кашей, пальцем подтолкнул ложку: – Бери, ешь.
Она, руками натягивая на стиснутых коленях платье, сказала ему в лицо:
– По закону мне не положена ваша каша!
От неожиданности он не сообразил, как ответить, начал тоном скандала:
– Ишь, как дома обкормили тебя! Другие девушки-то не видали краковскую колбасу, не знают, что это такое. Но не пошла она тебе впрок… – глаза его сузились, к нему вернулась едкая усмешечка: – Ладно… сама придёшь.
Регина Яковлевна бесшумно положила ложку в опустевшую миску и, не узнавая своего голоса, спросила не дыша:
– Мы можем идти работать?
Ерёмин изобразил улыбку, сказал, будто поздравил:
– Обязательно!
После захода солнца Регина Яковлевна говорила с дочерью у задней, без окон, стены землянки. Прошептав:
– А мой первый муж был лучше этого Ерёмина? – стала рассказывать о красном командире.
Якобина глядела в степную даль, которая медленно мутнела под темнеющим небом. После знойного дня было всё ещё душно, от нужника без двери, расположенного в тридцати шагах, пованивало.
Мать в своём рассказе дошла до арии Германа, произнесла:
– Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи…
Дочь сказала:
– Вот ты и сама обратилась к мудростям.
Регине Яковлевне резко не понравилась ирония.
– Над чем тут насмешничать? Я тебе о твоём положении говорю! Между ним и библейскими притчами разница, как… – она искала слова.
– Как между чечевичной похлёбкой и рисовой кашей, – сказала за неё девушка.
Мать тихо охнула. Удержалась от возгласа: «Чем твоя голова набита?» Подумала о времени – таком далёком и, как кажется теперь, безмятежном, – когда вместе с дочерью раскрывала книги из сундука, оббитого воловьей кожей. Некоторые из них были переведены на русский язык, в советских учебных заведениях с патетикой произносилось: «Буря и натиск». Так звалось литературное движение в Германии последней трети XVIII века. Произведения писателей «Бури и натиска» звали к борьбе с деспотизмом, подавлявшим свободу и при феодализме, и при капитализме, с которым покончили трудящиеся Страны Советов.
Отвечая своим мыслям, Регина Яковлевна прошептала:
– Если бы Гёте попал сюда, сказал бы он… – она умолкла, и дочь опять договорила за неё:
– Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой.
– Но сегодня, здесь, – это какая-то фальшивая театральщина! – простонала мать. – Это к твоему положению относится так же, как чечевица, первородство…
– Относится, но ты меня не слушаешь.
– Слушаю, слушаю…
– Мама, я – немка! – произнесла Якобина.
Регина Яковлевна испугалась того, что она ещё может сказать, прошептала:
– Успокойся! – поглядела по сторонам.
Вблизи никого не было. Мать и дочь ждали нары и ранний подъём.
* * *День за днём лагерницы поднимались из землянки, шли с вёдрами к цистерне за водой, нарезали солому, лили воду в ямы в перемешанные глину и песок и, приподнимая подолы, ритмично погружали ноги в месиво. Потом усаживались, руками загребали смешанное с соломой тесто для самана. Вставшее солнце становилось всё злее, лучи опаляли травы раскинувшейся степи, нещаднее обжигали шеи, лица женщин, накаляли кирпич-сырец, ранее во множестве выставленный на площадке, подсушивали влажные изделия, которые добавлялись и добавлялись.
Подошедший походкой занятого человека Кунцман окликнул:
– Краут Якобина!
Регина Яковлевна, привставая, отняла руки от формовочного ящика. Кунцман устало – словно повторяя в который раз – сказал ей:
– Вас не вызывают. Только её.
И повернулся к Якобине. Она стояла перед ним: рослая густобровая шатенка с умными глазами в длинных почти чёрных ресницах. Красивая, исхудалая, платье обвисало на ней. Держась сбоку, он проводил её к ведру с водой, затем впереди неё заспешил к землянке оперуполномоченного. У матери ушла сила из рук, они едва вдавливали глину в форму.
Девушка довольно скоро возвратилась – отвечала на взгляды мрачным вызывающим взглядом. Мать чуть было не рванулась к ней, и бригадирша, которая сама зорко посмотрела на Якобину, напомнила Регине Яковлевне:
– Работа стоит!
Когда после донёсшегося сигнала все пошли к кухне, Якобина на ходу шепнула матери:
– Не было ничего.
Та не знала, обрадоваться или нет, на сердце скребли кошки. Поистине было мукой – работая, ждать позднего вечера, когда можно будет расспрашивать дочь у задней стены землянки. Наконец обе остановились тут в лениво оседающих на степь сумерках, и девушка через силу сказала:
– Опять предлагал свою кашу, я отказалась. Он встал, подошёл, и я встала. Он положил мне руку на бедро – я её отбросила. Думаю: если обхватит, я его изо всех сил толкну.
Якобина замолчала, и мать не выдержала:
– О-ой, дочка!.. и что?
Девушка смотрела под ноги:
– Больше не полез. Только смотрел. Потом сказал: «Если так, то так!»
– Как, как он сказал? – переспросила Регина Яковлевна.
– Если так, то так! – повторила Якобина слова Ерёмина, добавила: – Я спросила – можно идти? И он на дверь махнул рукой. Я ушла.
Обе молчали, стоя в густеющем сумраке. Мать прошептала:
– Он не успокоится, природа такими создала мужчин. Он тут хозяин, – и поглядела по сторонам.
Якобина показала рукой:
– Вон там я утром видела норку мышки. Солнце осветило норку и в ней – мордочку. Мышка умывалась под лучами. Я подумала: она в своём домике проснулась по своей воле – свободная. Её встретило солнце, она умоется и пойдёт за пропитанием… может, через минуту её схватит птица или зверёк – она об этом не думает, она рада жизни, у неё свой уютный домик.
Регина Яковлевна с томительной тяжестью на душе произнесла:
– Ты ухитрилась не повзрослеть.
Девушка, не отвечая, постояла минуту, пошла в землянку.
* * *Дни были как один и тот же день, который полнился солнечным светом и, неимоверно жаркий, муторный, проползал, чтобы начаться снова. Как обычно, лагерницы ходили за водой. Цистерна, поодаль от неё – бочки из-под солёной капусты, телеги, на которых привозят солому. Якобина наполнила ведро водой и, когда отошла шагов на двадцать, позади раздалось:
– А ну-у!
Она обернулась – у цистерны стоял Ерёмин. Наплечные ремни поверх гимнастёрки, на одном боку – кобура, на другом – офицерский кожаный планшет. Рядом стоял ординарец.
– Сюда-а! – зычно крикнул оперуполномоченный.
К нему стали подбегать солдаты, прибежал Кунцман. Ерёмин указал рукой на кран – из него струилась вода, тонкая струйка посверкивала на солнце.
– Она кран не закрутила! – объявил уполномоченный, вытянул руку в сторону Якобины: – Подойди!
Девушка опустила ведро наземь, приблизилась.
– Я завернула кран, как положено! Вода не текла! – голос дрожал от тревоги и возмущения.
У цистерны собирался лагерный народ. Ерёмин движением руки приглашал поглядеть на текущую из крана струйку, затем закрыл его, показал на пустые бочки, телеги:
– Я сзади стоял и наблюдал за ней. Это она уже во второй раз. Вчера её вот он засёк, – опер кивнул на ординарца, – и мне доложил. У меня записано… – уполномоченный расстегнул планшет, достал тетрадку, раскрыл: – Точное время указано, стоит подпись свидетеля. Сейчас и это запишем, – вынул из планшета карандаш, деловито закинул ногу в сапоге на колесо цистерны, положил на колено планшет, на него – тетрадку, сделал запись, расписался и протянул карандаш ординарцу: – И ты распишись!
Тот, наклонившись, поставил подпись, в то время как Якобина отчаянно повторяла, мотая головой:
– Нет! нет! И вчера и сегодня я завернула кран!
Опер шагнул к ней и громко, чтобы слышали другие, заявил:
– Ты – дочь вредителя! А яблочко от яблони недалеко падает. – Расстегнул кобуру, положил на неё руку, с холодной яростью бросил девушке: – Иди за мной!
Направился к землянке, которая служила карцером. Якобину заперли в ней, у входа встал часовой с винтовкой.
Регина Яковлевна, подкошенная известием, подошла к бригадирше, взмолилась, чтобы та передала Ерёмину просьбу позволить увидеться с дочерью. Бригадирша молча ушла, а возвратившись, сказала:
– Нет, не разрешает!
После обеда, под наблюдением оперуполномоченного, Якобину вывели из карцера, приказали взобраться в кузов грузовика. Там же уселись два солдата с винтовками. Ерёмин вручил шофёру пакет, и грузовик покатил по степи к железнодорожной станции, откуда в лагерь доставлялись грузы и где располагался оперативный пункт НКВД. На другой день машина вернулась с двумя солдатами, с горючим, солью, ржаной мукой.
Минуло несколько дней. Шофёр грузовика, возвратившегося со станции после очередного рейса, держа в руке пакет, пошёл в землянку оперуполномоченного, через пять минут туда был вызван Кунцман. Вскоре он выбежал из землянки, чтобы созвать всех лагерников на собрание.
К людям, стоявшим толпой на голом пространстве в середине лагеря, уполномоченный подошёл с листками бумаги. Расставив ноги в хромовых сапогах, начал громко:
– Разоблачённый враг Краут, – он посмотрел в листок, прочитал: – Якобина Викторовна… – и продолжил: – делала, чтобы вам всем меньше доставалось воды. Её и так не хватает, вы все хотите пить, а она пускала воду на землю. – Ерёмин окинул толпу цепким взглядом и объявил с торжественно-гневной нотой: – Дочь осуждённого вредителя диверсантка Краут по приговору Особого совещания расстреляна!
Толпа оцепенело молчала, у Регины Яковлевны голова упала на грудь. Опять зазвучал исполненный удовлетворения голос Ерёмина, он, как назидание, читал по бумаге о том, что 17 октября 1941 года постановлением Государственного комитета обороны Особому совещанию НКВД было предоставлено право выносить приговоры вплоть до смертной казни по делам о контрреволюционных преступлениях против порядка управления СССР, предусмотренных статьями 58 и 59 Уголовного кодекса РСФСР. Решения Особого совещания были окончательны.