- Вы знаете, что вы очень талантливы?
- О… что вы! Мне просто хотелось станцевать как можно лучше.
- Почему?
- Мне хотелось, чтобы вам было веселей и легче. Мне показалось, что вы немного грустны, и мне стало жаль. Вы, наверное, очень устали на работе.
Его лицо еще больше смягчилось. Он словно впервые заметил ее.
- Вы, наверное, добрая, Нина?
- Не знаю.
На сцене началось "Болеро" Равеля, в котором Витька вел главную партию, ревнивца. В пламенно-алых бликах мчались по сцене фигуры, пылко-тревожный испанский танец звучал смертной страстью.
- Хорошо танцует, — сказал он.
- О… вы не знаете, какой он талантливый. Самый талантливый из всех.
- Вы танцуете лучше.
- О нет, нет. Он…
- Так вы еще и зависти лишены, — задумчиво сказал он. — Что ж, возможно и так. — И вдруг заговорщически подмигнул ей. — А что если по окончании танца удерем от них? Тут сейчас скучно будет. Выйдет Тоболевский и начнет толстым голосом про вино петь.
- Как хотите, — тихо сказала она.
Они действительно удрали. Встали и неслышно вышли из зала, пошли комнатой, в которую, как на двор, выходили ступени старого крыльца, украшенные двумя львами.
- Хотите посмотреть палаты древних царей?
- Очень. Я никогда не видела.
Они пошли по ступенькам вверх. Наверху маленькая оглянулась и увидела широкого человека, который тоже вышел из зала и смотрел им в спину, засунув руки в карманы серого пушистого костюма.
Он сделал вид, что вышел просто так, покурить.
Потянулись терема, низкие, с крохотными окнами, с темными расписными сводами потолка. Все пахло нежилым: печки с кафельными сиденьями, кресла, обивка которых казалась пыльной.
- Ну как, — усмехнулся он, — хотели бы вы жить "по-царски"?
- Что вы, — содрогнулась она, — здесь, наверное, никогда не проветривали, а я люблю воздух, солнце, люблю пойти босиком в луга. И чтоб никого не было вокруг.
- Да, — вздохнул он, — это хорошо… босиком.
- Приезжайте к нам, — загорелась маленькая, — у нас полупустая дача, сад и речонка течет совсем прозрачная, все камешки видать. Вы любите козье молоко?
- Гм… когда-то любил.
- К нему только нужно привыкнуть. И потом уже даже самое лучшее коровье молоко кажется невкусным… В самом деле, приезжайте.
- К сожалению, это не всегда зависит от меня, дочка.
- Почему? Собраться и поехать. Это каждый может.
Он усмехнулся.
Теперь они шли бывшей царской опочивальней. Смешно было видеть кресла и кукольно-маленькое ложе под балдахином.
- Наверное, и ноги вытянуть нельзя было, — сказала маленькая.
- Да, жили не очень.
В самом настроении этих покоев, в узеньких переходах между ними, в низких сводах было что-то тревожное. Маленькая вздохнула:
- Им, должно быть, очень страшно было здесь жить. Говорят, у Ивана Грозного несколько жен отравили.
Она не заметила удивленного выражения его глаз и тем же тоном продолжала:
- И знаете, мне его жаль. Такой сильный, все перед ним склоняются, а жил всегда в таких покоях. Вокруг заговоры, вокруг — враги. За каждым изгибом коридора может ждать человек с кинжалом… Бр-р. — Помолчала. — И зачем все это было им — непонятно. Лучше всего жить, когда ничего не хочется, кроме работы и искусства. Да еще чтоб все тебя любили.
- Это правда, — тихо сказал человек.
Когда они вновь спустились с лестницы, широкий мужчина в сером костюме все еще стоял там.
- Это мой Сторов, — сказал спутник маленькой, — видите, стоит, боится, как бы кто не откусил от меня куска… Ну и осточертел он мне.
- А он ничего. Кажется добрым.
- Он? — спутник хмыкнул. — Ну, это уж вы от слишком большого доверия к жизни.
Он остановился перед дверьми зала.
- Ну вот мы и пришли. Я думаю, вы не последний раз здесь, увидите еще все… Вы очень хорошая, Нина, и, мне кажется, ваша судьба — радовать талантом и искренностью людей.
И сказал Сторову:
- Запишите. Эта девочка будет теперь тоже выступать у нас.
Посмотрел на маленькую добрыми глазами:
- Прощайте. До скорой встречи.
…Потекли дни. Человек не забыл своего предложения. Теперь маленькая выступала почти на всех концертах. И он всегда находил время поговорить с нею, спросить, как она живет, каковы ее успехи. Однажды даже опустил руку на ее голову и ласково погладил пепельные волосы.
Маленькая начала замечать, что в студии относятся к ней более внимательно и настороженно, с подчеркнутой ласковостью. Ей это было неприятно. И только один Нисовский по-прежнему, даже более грубо грохал тростью в пол из-за самой пустячной ее ошибки.
- Из вас ничего не получится, если так пойдет дальше… Помрете под забором.
Как будто это был самый естественный конец для женщины: смерть под забором.
Нисовский ругался зря. Он и сам чувствовал это. Маленькая вступала в расцвет таланта. Талант и она казались теперь одним понятием. Она танцевала так, что даже у бывалых и потому скептических знатоков появлялся теплый огонек в глазах.
От концертов была и еще одна польза: на глазах повеселел сумрачный в последнее время отец. И все же она очень уставала от них и однажды даже попробовала отказаться от приглашения. Тогда отец впервые в жизни накричал на нее. Оскорбленная и недоумевающая, она поехала, а потом, ночью, отец просил у нее прощения едва ли не со слезами на глазах.
Больше она не отказывалась, хотя там ее интересовал только человек с гусиными лапками у глаз, к которому она, невзирая на почти безграничную любовь и уважение, чувствовала иногда смутную жалость.
Она не знала, откуда это. Он был просто самый лучший человек на земле, и ей было его жаль.
А на концертах были всегда почти одни и те же люди. И все скоро уже знали ее и встречали улыбками.
Маленькую все любили.
Так прошел год. Все та же солнечность отличала ее, и она не уставала радовать своей искренностью людей. И каждому хотелось, увидев ее, растрогаться и чем-то помочь. Видимо, бывают люди, которые одним своим присутствием катализируют в окружающих добро.
Была у маленькой обида. Ее начал избегать Витька Клявин. При встречах сдержанно кивал головою, а если мог — старался свернуть куда-нибудь в сторону. Она не понимала, в чем дело, сердилась, несколько раз пробовала поговорить с Витькой, но он отвечал одно:
- Что ты! И не думал. Тебе показалось.
А в глазах его было почти физическое выражение обиды и скорби. Пожалуй, только сейчас маленькая поняла, как не хватает ей Витьки, его преданных глаз, его молчаливой любви, его не всегда умных шуток. Поняла, но ничего не могла изменить.
Однажды она — в который уже раз — участвовала в концерте. На этот раз она танцевала "Умирающего лебедя" Сен-Санса. И вновь человек сидел в стороне, в своем всегдашнем кресле, и глядел на нее.
Она чувствовала, что танцует лучше, чем когда бы то ни было. И когда начали умирать последние звуки, когда она склонилась и стала поникать, она краем глаза заметила, что он поднес платок к глазам.
Белые пышные пачки закрыли ей ноги, плакуче и безвольно склонилась ее худенькая оголенная спина. Похожая издали на белоснежный цветок, она "умирала", и круг света, сужаясь, освещал наконец только изумительной красоты кисть руки, которая едва шевелилась и казалась опавшим лепестком белой розы, в котором исчезает жизнь.
Аплодисменты на этот раз едва не взорвали сдержанный зал. И этот человек аплодировал ей вместе со всеми, не стараясь сдержать слез.
После концерта, после банкета, на котором он сидел рядом с нею, он сам вышел проводить ее к машине.
Было поздно. Москва засыпала. Бессонно горели красные звезды на шпилях башен. Изредка долетали из-за стен гудки запоздалых автомобилей. Нина шла рядом с ним и думала почему-то о Клявине. Они были теплыми, эти мысли. Захотелось взять буйную Витькину голову, прижать к груди и сказать неслышно несколько слов утешения, чтобы детская обида исчезла из его глаз.
Они подошли к машине, и тут человек удивил ее:
- Садитесь… Пожалуй, и я с вами сяду, провожу вас домой.
- Что вы, — сказала она, — зачем я буду отнимать у вас дорогое время?
Он усмехнулся:
- Что же, вы думаете, я никогда не сплю и не отдыхаю?
И хотя маленькая, воспитанная на хрестоматиях, думала именно так, она сказала:
- Нет, конечно. Но мы уже на даче, это очень далеко.
- Тем лучше.
Он сел с нею и начал раскуривать трубку, известную всей стране.
В первую машину сел суровый Сторов, со ртом, похожим на узкую щель; в задние машины тоже сели люди.
Кортеж тронулся. Узкая черная машина, в которой сидели маленькая и он, вылетела из ворот Боровицкой башни и помчалась по Волхонке, мягко зашелестела шинами по асфальту.
В красных вспышках трубки она видела его жестковатый профиль, сдвинутые брови, холодное выражение глаз. Потом он посмотрел на нее, и это выражение сразу изменилось, стало каким-то особенно мягким, почти трогательным.
В красных вспышках трубки она видела его жестковатый профиль, сдвинутые брови, холодное выражение глаз. Потом он посмотрел на нее, и это выражение сразу изменилось, стало каким-то особенно мягким, почти трогательным.
- Больше никогда не танцуйте лебедя, — глухо сказал он, — вам нельзя.
- Почему?
- Вам нельзя гибнуть. Даже на сцене. Вы полны жизни, солнца, вы открыты этому небу и этим людям. И я не знаю, приходят ли когда-нибудь бурные мысли в вашу головку.
- Иногда приходят.
- Не верю, — сказал он.
Они ехали по Большой Пироговской. Тускло алели в темноте стены Новодевичьего монастыря и тяжко белел силуэт собора.
- Когда-нибудь вы будете великой, маленькая балерина. Но я не думаю, что даже тогда вы будете неискренни… Мне легко с вами… как с немногими… Старому хорошо среди таких, как вы.
- А если старше? — спросила она.
Сосед помрачнел:
- Из них мало кому можно верить, Нина. Человеку нельзя верить после двадцати пяти. Но вы не будете такой. И я сожалею, что у меня нет еще одной дочери. Такой, как вы.
- Почему сожалеете?
- Потому что вы пробуждаете в каждом веру в людей.
Вокруг уже мелькали перелески, светились во тьме, как свечки, стволы берез. Упругий ветер, насыщенный добрыми запахами ночи, бил в лицо.
- Хорошо, — сказал он.
- Вы знаете, — сказала маленькая, — позавчера я проснулась ночью и думала о вас. За окнами были деревья и ночь, и мне стало жаль, что вы не видите этого, сидя в тех старых стенах. И мне так почему-то стало жаль вас, что я даже немножко поплакала.
Человек опустил тяжелые брови, словно стремясь спрятать за ними глаза.
Машина свернула в дачный поселок, быстро промчалась спящей улицей, миновала березовую рощу на откосе и остановилась у калитки.
Здесь было всего пять дачек, на отшибе, и каждая на некотором расстоянии от другой. Дача родителей Нины была в глубине, за садом, по тропинке до нее было метров триста.
К ее удивлению, спутник тоже вышел из машины.
- Я провожу вас до крыльца.
- Что вы?! — испугалась она. — Не нужно. Вы и без того были так добры и внимательны.
- А если вас тут кто-нибудь обидит, на этой тропке?
- Что вы, здесь и березы свои.
- А я все же провожу.
Он шел рядом с нею, и она боялась так, что падало сердце, боялась за него. Мало ли осталось тех, недодушенных колючей ежовой рукавицей? А вдруг что-нибудь случится? Тогда нет ей прощения.
Но человек, казалось, ничего не замечал, шел и с наслаждением дышал теплым ночным воздухом, настоянным на ласковом запахе берез.
- Какой мир, — сказал он. — А усталость все сильней, девочка.
- Вам нужно море, много воздуха и травы, добрых людей вокруг.
- Людей? Возможно… если б эти люди были все, как вы.
Он помолчал немного и вдруг спросил:
- Есть у вас жених?
- Есть, — неожиданно для себя сказала она.
- Ему повезло. Кто он?
- Тот парень, что тогда танцевал "болеро".
- Красивый мальчик… Хороший?
- Хороший. И очень глупый. Наивный, — с нежностью ответила она.
- Это хорошо. Наивные не носят в сердце зла… Будьте счастливы с ним. Я помогу, чтобы вы были вместе… И, если пригласите, приду на свадьбу.
- Обязательно… обязательно, — сказала она. — Я даже не знаю, за что, за что вы так добры ко мне.
- Оставьте, — сказал он, — никакой я не добрый.
Они остановились перед дачей. Окна уже все были темными. Над садом, над крышей дома царствовала тишина.
- Ну, давайте простимся, — сказал он. — Я не стану заходить. Не надо беспокоить людей.
Маленькая уже совсем было ушла, но вдруг обернулась к нему.
- Я вас прошу, я вас очень прошу, — взволнованно сказала она, — не думайте, что людям нельзя верить… Вы ведь не думаете этого искренне, вы не можете так думать.
Человек стоял и смотрел на нее с затаенной улыбкой.
- Так можно? — спросил он наконец.
- Можно, — уверенно выдохнула она. — Они добрые.
- Хорошо, — грустно сказал человек, — прощай, дочка, спи спокойно… И не плачь по ночам о старых людях.
Он повернулся и пошел к калитке. Маленькая смотрела на него, и жалость к этому человеку, который шел в ночь, вновь сжала ее сердце.
А человек вышел из калитки и столкнулся со Сторовым. Тот стоял, сжав узкий, как щель, рот.
- Район довольно подозрительный, — сказал Сторов.
- Что, не нажрались? — довольно добродушно спросил человек.
Сторов посмотрел на него с преданной почтительностью и сухо — этот тон, как он считал, наиболее соответствовал его миссии верного охранителя — сказал:
- Дело, разумеется, не в том, чтобы арестовать. Дело в охране. Вы знаете, они всегда рады причинить зло тем…
И тогда человек тоже сузил глаза и настороженно обвел взглядом соседние строения.
- Да, — сказал он. И договорил за Сторова: — Тем, к кому я хорошо отношусь… Делай, как считаешь нужным. И чтоб с этой головки — ни одного волоса. Понял?
Машины тронулись. Он сидел на заднем сиденье и тяжко думал. Вспомнилась Грузия, какой она была пятьдесят лет назад, когда он, десятилетний, впервые по-настоящему ощутил весну. Она была прекрасна. Она была такой и потом, когда он был юношей. Вспомнился Гори, течение Лиахвы, буйное цветение ткемали на склонах гор.
Светицховели встал перед его глазами, ясный, вознесенный к небесам в лунном сиянии. Сердце летело навстречу ему… Да, тогда тоже была весна. А теперь она для других, для этой девочки и для ее парня.
На минуту он подумал, что отдал бы всю власть за несколько лет молодости. Власть не приносила счастья. Даже любовь людей была от неведения… А эта, как подсолнух, вся для жизни, которой у него скоро не будет. Девчонка должна жить и быть счастливой, и тогда, возможно, еще один из немногих вспомнит его добром.
Человек ехал ночными перелесками, потом городскими окраинами, человек, которого власть вознесла к немыслимым вершинам, власть, которую он сменял бы в эту минуту на простую хату в березовой роще и на такую вот дочь. Он знал, что хочет этого только в данное мгновение, но не хотелось думать, что это так.
Из скверика у ворот Новодевичьего вышла пара. Рука молодого человека лежала на талии девушки. Машина пролетела мимо них.
Да, весна. Счастье всех. Он не оставит девочку с ее парнем. Он знал — судьба многих на его совести. И на минуту неспокойная мысль шевельнулась в голове:
"А может, я вообще натворил лишнего?"
Но он сразу угасил эту мысль:
"Ничего. Для остальных мое имя — стяг. И за него они пойдут сквозь огонь и воду… Для будущего".
Мысль утешала, и он задремал в машине, тяжкий, грузный человек, похожий в эту минуту на сонного сапсана, человек, который не видал уже ни счастья, ни любви, ни веры, ни радости отдаться добрым чувствам других, ни доверия к людям — ничего. Ничего, кроме безграничной власти, равной которой не было на земле. Он не знал, что властвуют и над ним, искусственно убеждая в злонамеренности окружающего мира, поддерживая страх перед всем и веру в то, что враждебную руку отведет от него десяток единственно верных, единственно преданных.
Он дремал, уронив на грудь отяжелевшую голову…
…В июле маленькой дали партию Одетты.
Встревоженная таким быстрым взлетом, ничего не понимая, она попробовала спросить у двух подруг, почему они не смотрят ей в глаза, но во время разговора, избегающего и скользкого, вдруг остановилась — поняла.
И тогда разразился скандал. Она примчалась пред светлые очи Нисовского и во весь голос начала кричать:
- Не хочу! Не надо!
Нисовский, сообразив, в чем дело, отвел ее в свой кабинет и впервые в жизни на нее накричал. Он грохотал палкой в пол, весь красный, налитый кровью ярости:
- Этого потребовал я… я… я!!! Понимаешь?! И только подлец может подумать, что я сделал это, чтоб угодить кому-то! Я никому не хочу угождать, я никого не боюсь! Я старик, и у меня никого нет, кроме вас. Неужто ты полагаешь, что я дал бы тебе партию, если бы думал, что ты бездарь?! Прочь с глаз, неблагодарная дрянь!
Он затопал ногами и внезапно повалился в кресло почти без чувств.
Она плакала, просила прощения, стоя перед креслом на коленях, целовала его старческие руки, покрытые у запястий редкими веснушками.
Он пришел в себя, взял ее голову за виски, погладил пепельные волосы.
- Не нужно, не нужно, моя девочка. Я знаю, тебя тоже обидели. Экие дуры, экие отпетые дуры… И как ты могла так обидеть себя и меня?
Маленькая говорила, давясь всхлипами:
- Нестерпимо, Петр Петрович… Он очень добр ко мне. Будто к дочери. Но что делать, если он всех, кто вокруг, делает несчастливыми. Одним тем, что он рядом.
- Ничего, ничего, — гладил Нисовский пепельную косу.
А что он мог еще сказать?
- И Витька меня избегает, — вырвалось у нее.
Нисовский поднял ее голову и внимательно посмотрел в глаза.
- Да… Ему горько. Иван Николаевич умер в тюрьме. А он был ему ближе родителей.