Вооруженный такой способностью, я частенько ходил в ресторан один, но всегда чувствовал себя, как будто обедаю в кругу семьи. Любой посетитель, на рот которого падал мой взгляд, становился моим братом или сестрой, отцом, матерью или пожилой незамужней тетушкой. Если же мне надоедало их «слушать», я мог просто перевести взгляд на вино или на бифштекс, разглядывать столовые приборы или любоваться люстрой.
Впрочем, в тот вечер, о котором пойдет речь, мне было, прямо скажем, не до люстры.
Я только успел сделать заказ, когда та семейка уселась за столик прямо напротив меня, так что, если бы я даже не успел прочитать какую-нибудь сладкую или ядовитую реплику по их губам, я все равно бы ее просто услышал. Красивые родители лет по сорок с чем-то и их двадцатилетний сын совершенно уж неземной красоты. Он был настолько прекрасен, что было ясно: всякий раз, когда он спускается на грешную землю, появляется женщина, страстно желающая заполучить его, но очень скоро разочаровывающаяся, или же мужчина, еще сильнее рвущийся завладеть им.
Грустно было наблюдать за мужчиной, его женой и этим эфирным созданием, их сыном. Они изучали меню так, как будто вся жизнь их была расписана на этих страничках, женщина — спокойно, а мужчина — с видом человека, получившего от судьбы сокрушительный удар. Во взглядах, которые он бросал на сына, не было упрека, только горечь. Сын был, по-видимому, единственный, женитьбы не будет, не будет детей, не будет внуков. В этот вечер за этим столом было покончено со всеми надеждами на этого ребенка, обожаемого, но совершенно не приспособленного к жизни. Отец был явно не из тех, кто мог бы ополчиться на судьбу и, прокляв, выгнать сына. Пучина его отчаяния была беспредельна. А он так мечтал о продолжении рода.
Они заказали вино, наполнили бокалы, и, пока они пили, не нарушая молчания, в моей памяти что-то щелкнуло. Боже правый, подумал я, да я же видел их здесь с год назад! Начинается вторая часть той истории, и я смогу узнать, что с тех пор произошло! Действительно, это было все то же несчастное семейство, хотя на сей раз оно не производило того тягостного впечатления.
Я сосредоточился и уже вскоре, прислушиваясь к их речам и наблюдая за движениями их губ, смог восстановить всю картину.
Год назад обед закончился катастрофой. С багровым лицом, в самом дурном расположении духа глава семейства, не доев, выскочил из-за стола, мать бросилась за ним вдогонку, умоляя вернуться, а сын не торопясь допил вино в полном одиночестве, заплатил по счету и незаметно удалился.
Мне показалось, что по сравнению с прошлым январем все Робинсоны (так называл главу семейства метрдотель) несколько помолодели. Год назад я наблюдал, как сменяли друг друга потрясение, ужас, неверие и, наконец, злость, переходящая в бешенство. По крайней мере, так было с отцом. Его лицо багровело все сильнее, в то время как жена его все больше бледнела, а лицо их сына, позаимствовав, видимо, красок у каждого из родителей, пошло от смущения пятнами.
Слишком поздно, только увидев, как подавлены родители его правдивым повествованием, сын понял тогда, что исповедь не всегда приносит пользу душе.
А сейчас я сидел в ожидании и подсчитывал количество бокалов вина, выпитых отцом для укрепления воли и раскрепощения речи. К тому моменту, когда он, подавшись вперед, заговорил, он уже почти сиял и выговаривал слова так тщательно, что мне очень легко было читать их по губам.
— Послушайте, что я вам скажу, — начал он. — Поверьте, мне есть что сказать. — Он добавил вина в их бокалы. — Вы помните, как мы обедали в этом же ресторане, это было на прошлый Новый год, а сейчас скоро Рождество, да? Ну так вот… В тот раз ты, Рональд, поведал нам с матерью правду о своей жизни. Сказать, что ты убил нас своим рассказом, значит не сказать ничего! Конечно, мы и сами кое-что подозревали, но тут уж пытаешься оставаться в неведении. Надеешься все еще, что в нашей семье подобные вещи попросту невозможны! Однако, когда мы познакомились с некоторыми из твоих друзей, мы были просто раздавлены, будто на нас вдруг свалился тяжеленный сейф! Я нисколько не преувеличиваю. Мне понадобился месяц, чтобы прийти в себя, месяц ночей без сна и горьких размышлений. И тут в один прекрасный день, в конце марта, на меня упал еще один сейф. Но это был изумительный, невероятный удар. Вдохновляющий! Я ведь был как крыса в лабиринте, из которого нет выхода. Ведь ты наш единственный сын! Бесполезно было убеждать тебя жениться, завести детей. Не знаю, часто ли подобное случается в законных браках. Уверен, что случается, только мы никогда не знаем об этом или узнаем после развода. Во всяком случае, после нескольких неудачных попыток я понял, что торговаться с тобой насчет будущего бесполезно, ты просто не слушал.
Молодой человек поставил на стол пустой бокал.
— О господи, папа, переходи наконец к делу!
— А что, я говорю очень длинно? — удивился отец.
— Да, мой дорогой, немножко, — сказала его супруга. — К чему ты клонишь?
Отец опустил голову в некотором смущении, потом поднял ее и вновь наполнил вином бокалы.
— Сейчас ты все поймешь! Ты знакома с моей секретаршей мисс Гилхэм?
— Хорошенькая такая, с длинными ногами? — уточнила госпожа Робинсон.
— Заметила, значит.
Отец снова наклонил голову, краска залила его лицо.
— Кажется, я понял, куда ты клонишь! — сказал молодой человек.
— Ничегошеньки ты не понял!
— А вот я поняла! — вставила жена.
— И ты ничего понять не могла! Все не так просто, как вы думаете. Я предоставил ей годичный отпуск с сохранением содержания.
— Это еще зачем? — озадаченно спросила жена.
— По уходу за ребенком. Моим.
— Продолжай-ка! — воскликнула жена.
Но он был уже на ногах.
— Сейчас вернусь, — сказал он и двинулся в направлении туалета, оставив жену и сына в таком состоянии, как будто очередной огромный черный сейф должен был свалиться на этот раз на них.
— Господи, — воскликнул молодой человек. — Похоже, он спятил!
— Если бы так… — сказала мать.
Они молча сидели в ожидании, пока отец не вернулся, сел за стол, выпил еще вина и сказал, не глядя на них:
— Ну?
— Что ну? — спросил сын. — Это же надо! Бросил бомбу и тут же скрылся в туалете! Ты что, решил нас разыграть? Рассказать такое нам по отдельности — и то было бы скверно. Но сразу мне и маме!
— Я просто не мог иначе, — признался отец. — Смотреть вам в глаза один на один — это было бы для меня пыткой. А сейчас, прежде чем вы скажете что-нибудь еще…
— Пока что мы не сказали тебе ни слова, — горько усмехнулась жена.
— Я не собираюсь уходить из дома или брать развод. Я люблю тебя так же, как и прежде, и буду видеться со своей секретаршей не чаще раза в неделю и то лишь для того, чтобы передать ей чек…
— Я тебе не верю, — отрезала жена.
— Я больше и пальцем не коснусь этой женщины. Ребенок должен родиться вскоре после Рождества, прекрасное время. И всего прекраснее — это мальчик!
Улыбаясь, он откинулся на спинку стула, ожидая их реакции.
Жена только вздохнула и помрачнела, но не сказала ничего. Сын отодвинул сиденье от стола и швырнул салфетку в тарелку.
— Ты что, решил таким образом меня уязвить?
— Это только ответная мера. Я не могу жить без будущего. Я был чертовски несчастен. И по тому я должен был как-то отреагировать на твое поведение! И тут меня осенило: нужно начать новую жизнь, найти подходящую женщину, пусть родит мне мальчика, я дам ему свое имя, и лет через двадцать — бессмертие! Новая семья, дети. О небо, с этим миром снова все будет в порядке!
— Неужели эта дура могла согласиться с твоей безумной идеей? — воскликнул сын.
— Она не дура, и она согласилась. Симпатяшка. Она сразу же осознала всю глубину моей депрессии, почувствовала, что, имея живого сына, я превратился в обитателя кладбища! И она знала, как нужно крикнуть: «Лазарь, иди вон!»[57] И я покинул кладбище. Через двадцать лет мне будет под семьдесят, это совсем неплохо, в семьдесят быть счастливым! Разумеется, мальчик будет носить мою фамилию. Не бойся, встречаться с ним тебе не придется. Осталось прояснить всего несколько моментов. Сможем ли мы жить после этого так же, как жили прежде? Не разлюбит ли меня жена? Станет ли общаться со мною мой старший сын? Я очень надеюсь, что ваши ответы будут продиктованы пониманием и любовью. А вот и наш десерт.
И пока отец брал у официанта тарелочку с земляничным тортом, сын обратился к нему:
— И как же ты хочешь назвать этого… этого… — Он запнулся и покраснел.
— Ублюдка?
— Нет!
— Ты хотел сказать «этого ублюдка». Говори, не стесняйся.
— Ублюдка!
— Полегчало? Не стану скрывать, я уже нашел для него подходящее имя. Я назову его Максимилианом!
— Максимилианом?
— Или просто Максом. Мой сын Макс. Звучит, на мой взгляд, совсем неплохо. В этом имени есть что-то царственное. Макс. Мой сын Макс.
— Максимилианом?
— Или просто Максом. Мой сын Макс. Звучит, на мой взгляд, совсем неплохо. В этом имени есть что-то царственное. Макс. Мой сын Макс.
— И что же — после того как я выеду из своей комнаты, в ней поселится он?
— Ты собираешься выезжать из своей комнаты? В этом нет особой нужды. Чего я не хочу, так это лишний раз обременять твою мать. К тому же моя секретарша всегда мечтала о радостях материнства и согласна просидеть с Максом хоть двадцать лет. Конечно, я буду приходить к нему шесть-семь раз в неделю и гулять с ним, ведь у ребенка должен быть отец.
Официант поставил на стол три чашечки кофе.
— Мама, — сказал Рональд после долгого молчания, — неужели ты так ничего и не скажешь?
Мать хмуро выдавила:
— Будь оно проклято…
На сей раз первым из ресторана выскочил уже не отец, а сын. Он несся, как корабль на всех парусах, разрезая носом воздух. Мать бросилась вдогонку.
Отец не спеша допил вино, оплатил счет и направился к выходу. Проходя мимо меня, он остановился спиной ко мне и негромко спросил:
— Вы что, умеете читать по губам?
Сначала я не понял, что он обращается ко мне, но он повторил вопрос и обернулся. Я встретил уверенный взгляд его серых глаз.
— Наверное, выросли в семье глухонемых?
— В некотором роде, — ответил я.
— Все понятно. А вы, случаем, не писатель?
— Как вы угадали?
— Ну, не просто же так вы не сводили с нас глаз. Неплохой сюжет для рассказа, а?
— Я не очень следил, — солгал я.
Отец усмехнулся и покачал головой.
— Так я вам и поверил! Впрочем, это не так уж и важно. Здесь нет ни капли правды.
Я чуть не выронил десертную ложечку.
— Как так?!
— Видите ли, мне нужно было придумать что-нибудь эдакое. Я собирался с мыслями, наверное, год. И сегодня, абсолютно внезапно, как выстрелил! Ну как, напишете об этом рассказ?
— Нет… А может быть, и да… Пока не знаю. Жаль, конечно…
— Что же вы замолчали? Договаривайте, раз уж начали.
— Жаль, что все это неправда…
Он вытянул из нагрудного кармана сигару, поискал зажигалку, закурил и, выпустив колечки дыма, долго наблюдал, как они, меняя форму, превращаются постепенно в ничто. Глаза его увлажнились.
— И не говори, сынок, — сказал он и двинулся к выходу. — Еще как жаль…
Я подозвал официанта и заказал еще одну бутылку вина. Откупорив бутылку, тот участливо спросил:
— Вы полагаете, вам удастся ее выпить?
— По крайней мере, я постараюсь, — ответил я.
Аккумулятор Скотта Фицджеральда/Толстого/Ахава The F.Scott/Tolstoy/Ahab Accumulator (2002)
Объясни, зачем ты хочешь перебрать и перестроить свою Машину Времени? — спросил мой приятель Билли Барлоу.
— Одно дело вернуться в прошлое и показать умирающему Мелвиллу, По или Уайльду последние издания их книг, и совсем другое… — Я на мгновение задумался. — И совсем другое — сделать несчастных людей счастливыми. Ты только подумай обо всех этих пропащих писателях, которые творили великолепные вещи и прозябали в убожестве!
— Все писатели пропащие, — ответил Билли. — И все прозябали.
— Я изменю его! — воскликнул я.
— Вздор, — усмехнулся Билли. — Как ты собираешься это сделать? — Сотворишь чудо подобно Господу Богу? Или прикажешь джину из лампы выполнить три твоих желания? Или…
— Заткнись. Ты видел мою машину, которая стоит в библиотеке?
— Эту гигантскую бабочку? Может быть, она и крыльями размахивать умеет?
— Сначала она жужжит, потом исчезает.
— И чем громче жужжит, тем дальше летит в Прошлое?
— Именно так. А это мой список потерянных душ.
Билли нахмурился.
— Хемингуэй? Мелвилл? Несчастнее некуда. Толстой? А этот-то как сюда попал? Френсис Скотт Фицджеральд и Зельда? Пить меньше надо!
— Отдай! — Я выхватил список у него из рук, сел в свою машину и, отжав рычаг, прошептал: — Я уже не здесь.
Машина зажужжала.
И здесь меня не стало.
Похожая на гигантскую целлофановую бабочку машина села возле дома Папы в Айдахо. Бог ты мой, подумал я, и что же я теперь ему скажу?
Я выбрался из-под ее дрожащих крыл и поднялся по ступеням дома. Прежде чем я успел постучать в дверь, она распахнулась, и на пороге показался Хемингуэй, который, судя по всему, не спал всю ночь. Он как будто ждал меня.
Вернувшись в холл, он уселся за стол и указал мне кивком головы на соседнее кресло. Приблизившись, я разглядел то, что лежало, отливая стальным блеском, на столе. Это было охотничье ружье, которым Папа когда-то будил эхо на склонах Килиманджаро и однажды подстрелил белого, как кенийская пыль, слона. Рядом с ружьем лежал обычный двуствольный дробовик.
На столе стояли два стакана с неразбавленной граппой. Я взял один из них, Папа опрокинул свой, не запивая.
— Ну? — спросил Папа.
— Не делайте этого, — сказал я, отвернувшись от стола.
— Чего «этого»?
— Того, что вы собрались сделать.
— Я не собирался делать ничего определенного, — покачал головой Папа.
— Вы об этом думали.
— Вы что, умеете читать мысли?
— Нет. Просто я читал ваши рассказы. Доктор, изображенный в одном из них, был вашим отцом, не так ли? Все мы знаем, как закончилась его жизнь.
— Все знают.
— Говорят, вы храните у себя его ружье.
— Да, где-то лежит.
— Если вы сделаете эту глупость, не будем смягчать выражений, каких только идиотских причин не придумают люди!
— Не бывает идиотских причин, чтобы уйти, если уходить пора.
— Нет, это не то, что вы думаете. Это то, что они напишут. Сначала они изгадят вашу могилу, потом изменят название вашей вещи на «Не восходит солнце».
— Они не смогут этого сделать. То, что я сделал, останется. Не хочется хвастать, но…
— Вам есть чем. Вы же Папа.
Папа едва заметно улыбнулся и закурил сигарету.
— И давно ли вы меня читаете?
— С восьмого класса. Я прятал вашу книгу под учебником алгебры.
— Подходящее место, ничего не скажешь! И чем же стала для вас моя книга «И восходит солнце»?
— Открытой дверью, нет, широкими вратами, ведущими в удивительный мир, полный дворцов, красавиц и тореадоров, все с изумительными спинами, и как выжить в нем, уже перестав быть мужчиной…
— Многовато для ребенка.
— Я проглатывал ваши книги одну за другой! Но не отклоняйтесь от темы разговора. Если вы уйдете…
— Я еще не ушел.
— Если вы уйдете, они съедят вас с потрохами!
— Ну, сначала нужно суметь до них добраться.
— Они выпотрошат ваш мозг и будут пожирать его снова и снова.
— Но мужество хотя бы останется при мне?
— Погибнет в первую очередь, вы даже не сможете бороться: они представят вас безвольным трусом…
— Они что, гиены?
— А также дикие собаки, грифы и акулы!
— Весь Гарвард?
— И университет штата Огайо в придачу!
— Неплохая компания, ничего не скажешь! — Папа испытующе посмотрел мне в лицо. — А вы-то что здесь делаете? Вы такой же псих?
— Я — поклонник.
— А почему вы покраснели?
— Я сказал чистую правду.
— Мой верный поклонник, значит.
— Нет, поклонник хороших книг. Не обязательно шедевров, просто хороших.
— Да, это я умел…
— Вы и сейчас в прекрасной форме!
— С никуда не годной селезенкой, с двумя сломанными ребрами, с раздробленной берцовой костью и с проломленным черепом?
— Они вам нисколько не помешают. Вашими ребрами, ногой и головой должны заниматься врачи, а не критики. Как только они подлатают ваше тело, перестанут шалить и ваши нервы. Боль уйдет, и…
— Я снова смогу писать?
— Hу конечно!
— Не знаю, хватит ли у меня терпения… — сказал он. — Я встаю ни свет ни заря и заставляю себя работать до тех пор, пока не замечаю, что у меня ничего не выходит… И тогда я, конечно же, откупориваю новую бутылку… Да и кому все это нужно?
— Вам! Нет, к черту, мне!
— Только о себе и думаете.
— Это вы точно сказали.
Он вновь внимательно заглянул мне в лицо.
— Вам бы философские трактаты писать.
— Что вы! Речь идет о самой банальной гигиене.
Папа посмотрел на дверь.
— Ну ладно, катитесь отсюда.
— Только если вы отдадите мне свои ружья.
— Вы что, спятили?
— Нет, это вы спятили. Постоянная боль свела вас с ума, а с талантом вашим все в порядке! Небольшой перерыв в творчестве, невозможно думать, когда все болит. Вы когда-нибудь пытались писать в состоянии тяжелого похмелья? То-то и оно, что сделать это невозможно! Критики, которые ругают ваши последние вещи, и думать забыли о той авиакатастрофе в Африке, которая привела ко всему этому. Но, может, уже через неделю вы проснетесь, а в груди ничего не колет, ноги в полном порядке, головной боли как не бывало, и вы поймете, какого дурака чуть не сваляли!