Как я ни приказывал себе сдвинуться с места и подойти к ней, все не мог сделать первый шаг.
Но повернуться и уйти я тоже не мог.
Если северные некроманты не обманули меня и Алива действительно не хотела меня видеть, возможно, мне следовало бы скрыться, не привлекая ее внимания. Я бы и скрылся, ответь она чуть раньше на мое письмо. У меня было к ней дело, которым я не мог пренебречь.
«Если я не заговорю с ней сейчас, – подумал я, – то уже никогда не заговорю».
Я сжал зубы и пошел к музыкантам; ноги были как деревянные, и во рту сухо до горечи. Волчата проводили меня глазами и заскулили, огромная волчица подняла голову... Я остановился за спинкой скамьи.
Алива обернулась, все еще не узнавая меня. Над плотью княжны работал великий мастер, настоящий художник, и ей не требовалась даже маска, не то что перчатки и плащ. Знакомые черты не исказились, лишь стали тоньше; кожа потемнела, и знаки на лице были не написаны чернилами, а выложены тонкой проволокой из драгоценных металлов.
Я снял маску.
Алива вздрогнула и замерла. Глаза ее расширились, и стало видно, как пожелтели и высохли белки; черный язык скользнул по губам. Ногти мои впились в ладони. Сердце стало тяжелым, как свинцовая чушка. Серебряная площадь и светлое небо плыли в глазах, обволакиваясь туманом, а мертвое лицо Аливы оставалось невыносимо четким. Я скрипнул зубами.
Флейтист заподозрил неладное и поднялся, грозно хмурясь. Алива остановила его движением руки. Он кинул взгляд на волков, удостоверился, что звери спокойны, и ограничился неодобрительным жестом.
– Мори, – едва слышно сказала княжна. – Это ты?..
– Я.
Алива прижала к груди лютню, словно ища у нее защиты.
– Я слышала, – еще тише проговорила она, – что твои родители... мне очень жаль, Мори... и что ты теперь...
Она робела, лепет ее с каждой фразой становился все неразборчивей. Сухие пальцы стискивали гриф лютни – украшенной перламутром, дорогой, взятой, наверно, из дома. Последний подарок Меренгеа своей госпоже.
– Не надо об этом, – сказал я и продолжил непоследовательно: – Можно с тобой поговорить?
Алива опустила голову. Я чувствовал, как пахнет медом от ее волос.
– Ты этого хочешь?
Я стиснул зубы.
Да.
Я хочу.
Хочу знать, кто убил тебя, Северная Звезда, которая уже не станет Звездой Уарры. Я знаю, кому понадобилась смерть моих отца и матери, и этот человек грызет пальцы в кровь, воя от отчаяния, а его присные ждут поимки, суда и казни. Но кому могла быть нужна твоя смерть, добрый дух...
– Хорошо, – послушно прошептала она.
Мы ушли к набережной, сели в беседке, полускрытой плетями роз. Я сложил на скамье маску и плащ. Сквозь листву темнела сырая стена храма. Напротив входа в беседку торговец картинами готовил лавку к открытию: с грохотом снял он щит, закрывавший стекло витрины, стал выставлять на стеллаже дешевенькие ремесленные работы – котята и птицы, закаты в ущельях, морские просторы в лунном сиянии. Алива разглядывала картины так, будто не видела творений прекрасней, а я, растравляя душу, отыскивал знакомые выражения на странно переменившемся ее лице. Алива надела очки и порой, в лучах солнца, глядя мимо меня, казалась всего лишь сильно загоревшей после поездки на юг. Потом тень падала иначе, и это была уже не моя Лива...
Розы цвели. Храмовый шпиль, венчанный звездой, возносился к небу.
Торговец заметил нас, и вскоре ко входу в беседку подошел мальчик, предложивший напитки для господина и госпожи. «Вы очень красивая, госпожа, – сказал он искренне, – наверно, живая еще красивее были!» Я подавился собственным дыханием, а Алива ласково улыбнулась и попросила что-нибудь сладкое. Обмен веществ у поднятых заменяется обменом энергий, физиология – магией; если маг был хороший, то можно иногда немного есть и пить. Только чтобы почувствовать вкус. «Да, – отдавая плату, безмолвно согласился я с маленьким разносчиком. – Еще красивее». Алива разглядывала крошечный бумажный рожок, а я все собирался с духом.
– Не надо так смотреть, Мори, – наконец сказала она. – Такова судьба...
– Слишком рано, – вырвалось у меня. – Нечестно!
Алива низко опустила голову.
– Не надо, – попросила она. – Если я буду про это думать, то буду несчастной.
– Прости.
Молчание повисело и растаяло, как облачко.
– Мне самой у многих следует просить прощения, – проговорила она. – Прости, что встретил меня, Мори.
– Я рад, что встретил тебя. Лива, я хотел приехать в Мерену сразу, как только получил известие. Но Аргитаи сказал, что ты не хочешь никого видеть...
– Не совсем так, – глуховато ответила она. – Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня.
– Я написал тебе письмо.
– Должно быть, к тому времени я уже ушла из Мерены. Но я догадываюсь, о чем ты писал. – Знакомые проницательные глаза взглянули на меня сквозь полупрозрачные стекла. Ветер трепал потускневшие темные волосы, непослушные, как всегда. Пальцы, ставшие еще тоньше, сжимали бумажный бокальчик. – Это был несчастный случай, Мори.
– Лива, – сказал я. – Пожалуйста, Лива, не лги. Ты не умеешь, а мне больно. Зло должно быть наказано, я не потерплю зла. Ты их простила. Я не прощу.
Она приложила к губам край рожка, чуть-чуть отпила.
– Я говорю правду, – мягко ответила она. – Замок в Мерене старый, ему много сотен лет. По стене пошла трещина. Я вышла на балкон, и балкон обрушился. Может быть, кто-то виноват, что не уследил за этим, но не стоит его карать.
– Ты знаешь, что случилось во время Весенних торжеств, Лива, и я тебе не верю.
– Это был несчастный случай, – упрямо повторила она. – Мори, не надо на меня сердиться. Мне будет грустно потом.
У меня заныли зубы. Алива, кроткая моя отрада, перечила мне, защищая собственных убийц...
– Я сама выбрала такое посмертие, – говорила она, глядя на солнце, – я с детства знала, чем займусь – после. Поверь, мне сейчас хорошо. У меня есть покой и свобода. Я всегда мечтала бродить по стране с волчьими танцорами, бывать везде, ночевать под открытым небом – это нетрудно, меня ведь теперь не кусают комары, – Алива улыбнулась, – и холод я переношу легко... И музыка все время со мной. А люди эти – они очень славные, Мори...
«А я? – чуть не вырвалось у меня. – Как мне быть теперь?!» Я сумел промолчать: жестоко говорить такое, когда уже ничего не изменишь. На миг я понял романтических влюбленных, которые прерывали жизнь, чтобы соединиться с возлюбленными. Но я не герой романа и не принадлежу себе.
Что теперь? Не всякий мужчина и одну-то женщину сумеет сделать счастливой, а мужчины дома Данари спокон веку разрываются на двух. Княжна Мереи совершенно, ничуть не похожа на Эррет: северный день и южная ночь. Я не хочу, чтобы моя жена жила несчастной. Алива не была бы несчастна со мной, я бы сумел одинаково любить их обеих!..
Она все поняла.
– Не надо больше меня любить, Мори. Просто помни.
– Лива!
– Я была бы тебе плохой супругой, – сказала она. – Я эгоистична, Мори. В глубине души. Обязанности тяготили бы меня. Заниматься благотворительностью, стиснув зубы, – что может быть хуже?..
Я молчал. Мне хотелось выть и кого-нибудь убить – окончательно, без возможности пробуждения, так, как убили родителей... Я не верил в «несчастный случай»: может, прежде и поверил бы, но гибель Аливы и проклятые Весенние торжества разделяло чуть больше двух месяцев, и уж слишком это походило на части одного плана. Надеюсь, Эррет заставила своего новоявленного супруга жестоко пожалеть о том, что он родился на свет. Сам я в эту минуту жестоко пожалел, что одобрил ее идею. Конечно, решение было здравое и полезное, но то, что Сандо Улентари жив и даже не в тюрьме, кажется мне невыносимой несправедливостью, пусть самому князю его участь горше окончательной смерти.
Алива, доброе сердце, ты научила бы меня прощать – а теперь я уже не хочу учиться.
– Я что-нибудь могу сделать для тебя? – наконец спросил я.
Она помолчала.
– Я теперь – только память, ничего больше. Подари мне какую-нибудь вещицу, Мори. На память.
Я закусил губу, мучительно ища то, что можно было бы отдать ей. На перстне – родовая печать, серьгу с гербом можно использовать как удостоверение моего полномочного представителя. Заметят такое у беззащитной лютнистки – ей несдобровать. Меньше всего я хотел, чтобы Аливе и после смерти пришлось страдать из-за близости ко мне. Что подарить, что? Не мчаться же к ювелиру в такой час, а у торговца напротив безделушки слишком дешевы и громоздки... Я не придумал ничего лучше, чем снять часы.
Алива улыбнулась.
– Время, – сказала она, – то, чего у меня теперь вдосталь.
Щурясь от ветра, я смотрел на башенные часы.
Я оставил плащ Онго в беседке; теперь руки цепенели от холода. Еще дышать было трудно. Известие о гибели невесты я получил письмом, в Хоране; шло наступление, я забыл, когда спал дольше четырех часов кряду, наполовину оглох от грохота артподготовки и на днях принял полк... Генерал Эрдрейари, скончавшийся два века назад, не усматривал внутренних противоречий во фразе «двадцатипятилетний полковник». Я был польщен и измучен. Дела мирной жизни отошли на второй план. Горе было во мне, но я не имел права ему поддаваться.
Я оставил плащ Онго в беседке; теперь руки цепенели от холода. Еще дышать было трудно. Известие о гибели невесты я получил письмом, в Хоране; шло наступление, я забыл, когда спал дольше четырех часов кряду, наполовину оглох от грохота артподготовки и на днях принял полк... Генерал Эрдрейари, скончавшийся два века назад, не усматривал внутренних противоречий во фразе «двадцатипятилетний полковник». Я был польщен и измучен. Дела мирной жизни отошли на второй план. Горе было во мне, но я не имел права ему поддаваться.
Она казалась мне прекрасным призраком, княжна Алива, Северная Звезда; и призрак растаял.
Потом настал черед Весенних торжеств – и чудовищного террористического акта, имевшего целью убийство моих родителей; мне пришлось немедленно оставить Хоран и часть, чтобы принять ответственность стократ большую и стократ более опасную. Эррет, которая единственная могла разделить ее со мной, уехала в Улен с собственной миссией. Навалившиеся обязанности заслонили в моей памяти все, что случилось ранее.
Не в добрый час Онго решил позаботиться о моей безопасности и душевном спокойствии. Я успел порадоваться встрече с танцорами Севера... и не мог отделаться от мысли, насколько легче и приятнее было бы сейчас приветствовать восточных аристократов, улыбаясь в их вежливые, полные изысканной ненависти глаза.
...Я вышел, имея большой запас времени, решил прогуляться по набережной и отправился длинной дорогой. Теперь времени оставалось в обрез. Чтобы добраться к авиаполю, следовало дойти до ближайшего моста и пересечь Заречье. Нужно было либо поторопиться, либо сесть в паровик. Последнее не воодушевляло. Ложной гордостью или особой утонченностью чувств я не страдал, но кататься в общественном паровике в толпе потных работяг у меня совсем не было настроения.
Набережная осталась позади, и старый город открылся передо мной.
Я любил его улочки, узорные ограды палисадников, крыши, увенчанные маленькими башенками. Серебряные шпили церквей точно струны протягивались от земли до неба, и звезды их сияли, раскидывая над столицей второй, рукотворный небосвод. Камни мостовой были темными от влаги, на садовых цветах блистала роса. Я шел по университетскому району; древние лектории давно отдали музеям и школам искусств, уже и новый Университет обзавелся длинной историей, а здесь по сию пору жили ученые, инженеры, государственные маги – благонадежная, немного чопорная публика. Даже ветер стих, осмеливаясь лишь играть флюгерами. Умиротворением веяло от стен и садов, и я разрешил тишине сделать меня своей частью.
Алива Мереи ушла в бесконечное странствие.
Я летел по улочкам, которые знал как свои пять пальцев: свернуть у фонтана, пройти по краю канала, нырнуть в арку... Людей становилось все больше, я едва не сбил кого-то с ног, слишком резко обогнув башенку на углу. Пришлось убавить шаг, и я невольно огляделся по сторонам.
Вид открывался отрадный: в этих местах царили достоинство и достаток. Заборы были кованые, узорные, тропинки в садах белели мрамором, клумбы красовались цветами. Неподалеку вышла на балкончик статная, белокурая словно рескидди женщина с тяжелой лейкой, стала поливать цветы. У крыльца играли ее дети: совсем юная девушка с каштановыми кудрями и светлоголовый мальчик. В конце улицы седовласый мужчина, похожий на профессора медицины, с улыбкой разглядывал лепные украшения; одет он был по-аллендорски, но черты лица не оставляли сомнений – родился ученый где-то в южной Уарре. Должно быть, только-только вернулся из путешествия.
Мимо меня прошел молодой клерк с жемчужиной в ухе и длинными, как у женщины, волосами.
Мускулы мои напряглись.
...что хорошего сделал мой батюшка? Конечно, кроме реформы законодательства? Он сделал из меня неплохого офицера собственной гвардии.
Я не остановился.
«Ледяная чайка» – не самый частый знак. Я увидел его в энциклопедии, а на лицах встречал раза два, не больше. Носить его тяжело, такое не пишут ради красоты. «Ледяная чайка» может понадобиться финансисту перед крупной сделкой, государственному магу, работающему с Четвертой магией, дипломату, которому предстоят сложные переговоры, – тем, кто остро нуждается в спокойствии духа.
Знак на лице клерка был очень похож на «чайку». Особенно издалека. Очень похож – но не настолько, чтобы я перепутал.
«Змеедемон».
Представить себе письмоводителя с «ледяной чайкой» трудно, но можно. Представить оного же со «змеедемоном»... Когда я проходил курс боевой магии (сверх того, что полагался всем курсантам Академии. «В силу особых обстоятельств происхождения», – как с бычьим изяществом выразился генерал-ректор), единожды я сам написал этот знак. Ощущения такие, будто несешь на носу рюмку с серной кислотой. Имея на себе печать подобной власти, идти по улице гуляючи – доступно, мягко говоря, не каждому...
Пренебрегая «Памяткой городского разведчика», я обернулся и вперился глазами в затылок человека со «змеедемоном».
И в спину мне ударила боевая схема Третьей магии. «Небесный огонь».
Убивать меня не собирались – это я понял сразу. Времени на раздумья, впрочем, не оставляли тоже. Я едва успел выбросить наперерез «огню» «облачный щит» и махнуть через забор в ближайший сад. Позади полыхнуло и громыхнуло. Несусветная глупость была, конечно, останавливать «небесный огонь» «щитом», его следовало дополнять «землей». Меня извиняло то, что я все-таки не боевой маг.
Кудрявая девочка-подросток, только что смотревшая на меня расширенными от ужаса глазами, вдруг молча, как бешеный волчонок, взвилась в воздух. С узорного балкончика на меня рухнул «глас Бездны», судя по его радиусу, девочку накрывало тоже; мне следовало подставить ее вместо себя и перекатиться к стене, но душевных сил на такое я не имел. Чувствуя себя дураком, я поймал маленькую тень, перехватил один убийственный удар ногой в печень, другой – по колену, вывернул ей руку и прижал к земле, закрывая собой. На отражение «гласа» осталась доля секунды, и получилась у меня только жалкая, школьная «горная тишина».
Сил, впрочем, я вложил в «тишину» преизрядно, и в результате даже ухитрился не оглохнуть – только перед глазами поплыло. Обещая собственноручно удавить того, кто придумал использовать детей, я поймал между ладоней длинный нож, брошенный в меня парнишкой, и отправил в фальшивую «мать», которая как раз дочерчивала пламенеющую схему «белого пика».
Они не давали мне времени собраться, бесовы отродья. Если б я располагал хоть минутой, я придумал бы что-нибудь из арсенала Четвертой магии и послушал, как бы они запели. Но они знали, что мне нельзя давать времени на Четвертую.
А я знал, от кого они это знали.
Чудесно, просто чудесно.
Плюнув на достоинство, я вычертил «безумный свет» и снял с лица «равноденствие». Это должно было произвести некоторое впечатление. Бросил наугад и откатился на влажную землю под розовыми кустами. Сверху посыпалась роса и лепестки. Будь оно все неладно! Я думал, что написал слишком много знаков, а теперь меня брала злость оттого, что я не предусмотрел что-нибудь вроде «трех острий» или «акульего плавника». Так, «млечный лебедь» разбирается на три части, из них одна боевая и две вспомогательные...
«Равноденствие» сработало.
Шандарахнуло знатно.
Я выдохнул.
Всадил кулак в подреберье кудрявой упрямицы, успокаивая вздыбившуюся совесть тем, что девчушка – из шестого сословия и ей не привыкать.
Снял «мощь», дописал «небесный огонь» и, во внезапном озарении, добавил две начальные схемы Второй магии – «вдохновение» и «ненависть». Получившийся коктейль мог разом свалить роту солдат, но на сей раз бухнуло убогонько и как-то смущенно. Даже не бухнуло, откровенно говоря, а пукнуло. Я устыдился и удивился, а потом различил сквозь частокол колючих стеблей «профессора медицины» и понял, почему мне пришла на ум именно медицина. Господин-тень специализировался на Второй магии.
В изрядную лужу я с этим сел.
И фантазия у меня закончилась.
Что теперь? Заскулить «не лупите меня больше, почтенные господа»? Звать на помощь полицию? Гвардейскую роту? Бесы! Мне нужно было написать боевые знаки. Иметь сейчас хоть те же «острия», и...
Парень со «змеедемоном» что-то сказал сотоварищу и уставился на мое пристанище под кустом. Он меня видел. Мне очень не нравилось выражение его лица. И еще больше не понравилось, когда я понял, что он отнюдь не молод, как бы даже не ровесник «профессора». Бес их знает, этих бесфамильных господ, они выглядят то непомерно моложе реального возраста, то непомерно же старше...
...я опомнился.
Все это не более чем игра. Я с большим жаром в нее играл, но пора заканчивать. Либо я сейчас выйду пред очи шестого сословия и добьюсь положенного мне несколькими фразами, либо на пустом месте потеряю лицо.
Сальто через забор получилось недурственно. При условии небольшой подготовки, пожалуй, из меня вышел бы не последнего разбора убийца.