– Мне одна тетя повязала. Прямо из бумаги, из рулончика. Превратила в ленту! Женька, а ты так не можешь, да?
– Я не могу? Я могу!
– Пап, правда красиво?
Темка трясет башкой. У него в ушах звенеть начало, автоматически – оброк временной глухоты именно так срабатывает.
– Ну что, идем?
– Идем! – кивает нам настоящий шелковый бант на Анькиной макушке. Если заклятие вовремя не снять, то он так и будет торчать, словно приклеенный или прибитый.
Шварцевского ректора я вижу первый раз в его нынешней жизни. Совсем молоденький, чуть ли не ровесник Гуньки. Только не рыжий, а белобрысый. Язык сам поворачивается эдакую прелесть «Ванечкой» назвать, а приходится по субординации:
– Доброй ночи, Иван Алексеевич!
Он продолжает что-то строчить в большом блокноте, покусывая насаженный на макушку одноразовой ручки пластиковый колпачок. Рядом лежит еще одна ручка, из дорогих и статусных, тоже изгрызенная. Почерк у Ванечки Алексеевича корявый и старческий – недавно из спячки вернулся, пальцы еще не разработались. А у Темчика почерк размашистый, лихой. Привык договоры и приказы подписывать, теперь на автопилоте точно так же рукой ведет. А в ней, кстати, не «паркер» и не прочая пафосная требуха, а огрызок синего химического карандаша. И Темке от этого так тревожно, что он не сразу замечает, что его собственная лихая виньетка, выведенная на первом экземпляре, сама по себе проступает на второй и третьей копии.
Грифель у карандаша мокрый, жирный, а я его все равно обхватываю губами. Так скрепляют хорошие договоры – не кровью, а слюной. Тоже крепко держит.
«Озерная Е. О.». Завитушка выходит кривой и спутанной, повисает, как клочок волос на щербатой расческе. Все, поздняк метаться, я взяла на себя всю ответственность. Юркая секретаршина лапка выдергивает у меня бумагу – слишком быстро, так, что грифель цепляется. На всех трех экземплярах остается одинаковый синий штрих. Как тропинка в снежном поле.
Справа от меня мощно шевелится Темкино плечо. Слева торчит Анютка, кивает старорежимным бантом, тяжко дышит под грузом любопытства. По другую сторону стола свидетели – Спутник, Отладчик и Смотровая, рыжая Зинка, моя давняя приятельница. Последний раз мы с ней на Марфиной Казни виделись. Интересно, у Зизи мозгов хватит не спрашивать меня про Анюту?
– Готово? – интересуется ректор Ванечка, не отрываясь от своей писанины. – Ну хорошо. Господа, кто-нибудь желает чаю или кофе?
– Нет, спасибо. – Мы дружно грохочем стульями, свидетели остаются за столом. Зина машет мне пятерней – подожди за дверью, сейчас выйду, все обсудим.
– Папа, это все, да? – интересуется Анька, расправляя складки зря напяленного парадного платья. Темка недоуменно кивает, Анютка снова вздыхает. – Женька, а куда мы теперь?
– Домой спать. Тебе в школу рано, а мне вообще работать пора. Иди к машине, папа сейчас тебя отвезет и дома покормит.
Артем внимательно смотрит, как я шевелю губами. Потом берет Аньку за руку. Они молча уходят. Такое ощущение, что это Аня, а вовсе не я Темку в ученики взяла.
* * *Нынешней ночью в институтском буфете выдался рекордный неурожай сосисок. Мы с Зинкой сосредоточенно гоняем чаи и кофе, закусывая их табачным дымом, светским трепом и ирисками «Золотой ключик». Начавшаяся пара разметала студентов по аудиториям и лабораторным закуткам, выволокла их на практические занятия в бывшем детсадовском дворике, очистила нам место для размышлений и разговоров. В буфете висит дымное облако тишины. К окнам прилипла ночь – и все тянется, тянется. Не хуже, чем моя ириска.
– Приезжаем, оцениваем обстановочку, начинаем координироваться. Туда-сюда провозились, час прошел, а собачки все не видно. – Зинка берет ложку и начинает гонять по своему стакану стаю мелких чаинок. – Причем, Дусенька, странное дело: призрака нет, но все его чуют. Такой, знаешь, запашок там специфический висит. Ни с чем не спутать, comprens?[5]
– Понимаю… – Я тщательно киваю головой, набитой мыслями средней степени тяжести.
О чем мы вообще? Зинка про своих практикантов толкует. Что-то они там сдавали, дежурство по району, что ли?
– И колбасой его даже приманивали – никакого толка. Провалился сквозь землю и сидит там. А рукой на него махнуть, как ты понимаешь, категорически нельзя. У мирских еще не паника, но уже слухи. И как нам тут быть, милая моя? Что прикажешь делать? – Зинка смотрит на меня хитрыми глазами. Знает ответ. А я в полном ступоре, не хуже, чем Зинкины практиканты. Пялюсь на дно своей кофейной чашки, будто хочу узреть там истину, а не мутные бессмысленные следы молотых зерен.
Мысли лениво складываются в условия задачи: спальный район, по которому, как у себя дома, ни с того ни с сего начинает разгуливать призрак собаки. Величиной примерно с танк или джип, как и полагается призракам. Пока мирские с псом не столкнутся, не ткнутся в его нежилую суть, как в паутину, призрак остается невидимым. А как только его кто-то заденет, чертова псина начнет материализоваться в воздухе и вызывать у мирских стресс и панику.
И кто же из московских Сторожевых усопшую собаченцию из могилы позвал и по какой именно холерной надобности? Вот в декабре Ленка, подружка моя, свою покойную кошку с того света вытащила, но ей это реально было нужно – Ленку тогда чуть не убили. Там не то что кошку, черта лысого помянешь. Главное, потом черта отправить на заслуженный отдых. В противном случае зверюга сама будет таять в воздухе, но постепенно, сперва хвост, потом лапы. Чем старше призрак – тем медленнее он растворяется. Собачку, судя по Зинкиному описанию, похоронили лет тридцать назад: она двое суток по дворам металась.
– В жизни не догадаешься, милочка, что мы сделали! Староста группы, Анохин Дима, весьма рафинированный юноша, срывает с себя ботинок, швыряет его в сугроб и кричит «Апорт!». И получилось! Шавка явилась как миленькая! Мы глазам не поверили, пока ботинок по воздуху не поплыл. Собачка им поиграла и Диме обратно отдала. Мы ее поблагодарили и отправили на покой. И кому такое в голову взбрело? Вызвать животное, поиграть и бросить! Это же не по-людски! Не по-мирски даже!
– Зинуля, а это когда было?
– Недели три назад, перед Днем всех влюбленных. В пятницу. У меня практиканты по средам и пятницам до конца семестра будут.
– А где? Тут под боком?
– Ну что ты! На улице Беллинсгаузена. Это северо-восток.
Улица Беллинсгаузена – длиннющая, километра в два. Ее поделили в свое время – четная сторона на Ленкином участке, а нечетная отошла к Марфе. То есть ко мне…
– Дусенька? – Зинаида ласково стучит ложкой о пустой стакан. Лучше бы взяла и мне по лбу врезала! – Тебе нехорошо?
Не то слово, как нехорошо. Курица слепая, ворона недоделанная! Кретинка, корова, бестолочь! В общем, много я себе могу ласковых слов сказать. А можно коротко: без-дар-ность. У меня дар, моя суть и смысл жизни, утекает куда-то. Шляясь по Беллинсгаузена туда-обратно, я какую-то дохлую шавку унюхать не смогла.
– Ты чего так расстроилась? Милая моя, это абсолютно нормально. Даже в обычной ситуации, пардон, устаешь с ними. А ты – тем более. Когда Витюша был маленьким – я тоже точно так же уставала.
Да на фига мне этот ваш материнский опыт сдался? Я не мать и никогда не смогу стать ею для Аньки. У меня не получится, Аньке этого не хочется.
– Зина, ты меня оглушить можешь? На пару минут.
– Конечно. – Зинаида удивленно приподнимает нарисованную бровь.
Ровный тупой шум, как от закипающего электрического чайника. Только он никогда не отключится. Я барабаню пальцами по столу, сперва медленно, потом с силой. Больно, а звука нет. Ладонью по столешнице, наотмашь. Зинка шевелит губами. На рыбу похожа. Освещение стало аквариумным, застоявшимся, подернутым илом. Ладонь болит, ложечка и чашка сдвинулись, на салфетке цветут кофейные пятна. А больше ничего. Двигаться сложнее, как под водой. Сразу встать из-за стола не получается. А он так машину водит, на работе сидит… Артем так живет. Только потому, что я за него это решила.
– Дуся? …рошо? Что с тобой… ой… – Шум в голове стихает.
За окном отчаянно скребутся ветки. В подсобке буфета воет сладкоголосая попсовая канарейка. По коридору шаги. С ума сойти, сколько всего я сейчас могу услышать!
– Спасибо большое, Зизи.
Я сливаюсь. Сыплю слова вперемешку. Рассказываю про исчезнувшие силы, про чужую ворону, влетевшую к скандальной семейке, про то, как я водку превращала в постное масло и томатный сок, как призрак Зинкин не смогла унюхать. Я жалуюсь и прошу совета, но при этом тщательно увожу разговор от топкого болота моей семейной жизни. Зинка талантливо охает, подавая реплики ловко и резко, как теннисист свои дежурные мячики. А потом пускается в интимный шепот:
– Скажи, а ты не в пикантном положении случайно? Когда я носила Витюшу, то дар точно так же себя вел. Мало того что токсикоз! Сто лет прошло, а до сих пор вспомнить страшно. Даже не сто, сто десять. Так ты не в положении?
Я в жопе. Это можно назвать пикантным положением?
– Мы осторожные. Он уже не мирской полностью, от такого опасно детей…
– Ну почему? – рассеянно откликается Зинаида. – Пока ученик в полную силу не вошел, он еще… ну, в смысле, подходит на роль отца.
– А просто так, без токсикоза ты никогда такой дохлой не была?
– Нет. Ты извини за нескромный вопрос, но у тебя нынешняя жизнь какая по счету?
– Пятая, Зизи. Четыре смерти и пятая жизнь.
Зинка вежливо молчит. Потом выдыхает:
– Видишь ли, ma chère, говорят, если часто линять, то срок жизни сокращается. А у тебя четыре раза за век было!
– Ну и? У тебя самой трижды, и у Ленки три, а у Таньки-Грозы вообще пять, кажется! – Я помню теорию о том, что у обычной ведьмы бывает где-то от пяти до двенадцати жизней. В среднем – семь полноценных. Иногда случаются исключения.
– Ну конечно, – очень ласково говорит мне Зина. – Я ведь просто… пардон… Я только предположила, как версию.
– Дура ты хренова… – Я снимаю с пустующего стула свою сумку.
Зинка не возражает:
– Да хоть четырежды дура, Дусенька. Ты аккуратнее, пожалуйста.
Я вылетаю из буфета, как безбилетник из троллейбуса, петляю по коридорам и лестницам – словно хочу запутать, сбить со следа собственный страх. В гардеробе меховые рукава пальто сами тычутся мне в ладони, словно ждут, что я их поглажу. Соседний крючок, на котором висели Темкина куртка и Анькино пальтишко с романтическим капюшоном, крепко, надежно занят чьей-то тяжеловесной дубленкой. И мой крючок тоже скоро займут, когда я уйду, и место мое – точно так же…
Перестаю плакать, и застегиваюсь на все пуговицы, и давлюсь сырым воздухом как отсыревшей сигаретой, и разминаю пальцы, подлавливая частника. Не знаю, какое у меня лицо, но водила всю дорогу молчит, предоставив диджею право развлекать меня в эту «чудесную предпраздничную ночь». Неведомый диджей сам понятия не имеет, до чего же нынешняя ночь чудесная.
Я исчезаю в недрах местного ночного супермаркета, оставив после себя некрупную сумму на чай и небольшую удачу на пару дней. В магазине, не отходя от кассы с ее жвачками, шоколадками, брелоками, гондонами и прочими одноразовыми безделицами, начинаю работать. Праздник к нам приходит, женский и международный, конфетный, букетный и алкогольный. И я сделаю так, чтобы этот дурацкий день реально был бы праздничным, а не только хлипким, скользким и мартовским.
Я мечусь по районам: вкручиваю мозги, поправляю планы, белю мысли. От ладоней валит пар, из кармана периодически вываливается так и не пригодившийся мне газовый баллончик. Не знаю, как там с третьими петухами, не предусмотренными условиями мегаполиса, а до первого трамвая я не справляюсь, хотя и запускаю транспорт чуть раньше, чем полагается по расписанию. Потому что его люди ждут, им холодно и довольно тускло. Пресловутая остановка почти рядом с нашим домом, и я вламываюсь в родную квартиру, иду тормошить Артемку. С такой силой, будто у нас тут и впрямь настоящая боевая тревога, а не учебная.
Стучать в дверь Артемкиной комнаты бессмысленно: он не услышит. Но я все равно несколько раз прикладываюсь костяшками о косяк, а только потом надавливаю на дверную ручку. Дальше двигаюсь как заводная мартышка: пальцами нажать на выключатель, потом три шага влево к окну – форточку закрыть, потом вперед, к дивану – тронуть Артема за плечо несколько раз подряд. Потом я обычно свинчиваю из комнаты, к Аньке, которая к тому моменту просыпается под звонкое кряканье будильника. Сегодня спешить не надо. Я сижу на краешке стола и смотрю, как Темчик барахтается в сползшем одеяле, как трет глаза и одергивает футболку. Теплый такой, какой-то детский совсем. Словно малыш, который уснул в плацкартном вагоне, а его взрослые среди ночи тормошат, торопят – скоро поезд на нужной станции затормозит, а там стоянка три минуты, надо успеть одеться, собраться и выйти на перрон. Карапузу на их доводы плевать, он сон свой не досмотрел и вообще не понимает, почему вместо родного шкафа и обоев – полутьма, вагонный стук и незнакомые люди везде храпят.
– Жень? – удивленно зевает Артем. Я подкручиваю слышимость.
– Зайчик, пошли скорее звездить, пока не рассвело!
Он смотрит на два треснутых компакт-диска, которые я приволокла с местной помойки. Поцарапанные как раз легче ломаются, быстрее превращаются в крошечные зеркальные осколки, из таких удобнее запускать звезды. И пусть, кто хочет, тот и говорит, что ученикам на первой практике лучше показывать вещи попроще. По мне, так начинать надо с красивого.
– Просыпайся, сейчас учиться начнем. А то ты потом на работу уедешь, будет некогда. Сейчас тебе кофе сварю, хорошо?
Я не двигаюсь с места. Если встану, то сразу подойду к нему и начну обнимать. Или чего похуже. А нам нельзя, мы же решили… Дурни.
Артем улыбается – почти весело, совсем как в те времена, когда у нас с ним роман был:
– Мне, пожалуйста, две ложки сахара, три ложки мышьяка.
– А стрихнина с горкой сыпать? – фыркаю я и спрыгиваю со столешницы.
– Да, с горкой. А цианистого калия по вкусу, но не переборщи.
– Так точно, mon general! – Я оседаю в торопливом реверансе.
Он встает, подходит ближе. Прищуривается – как прицеливается. А я полирую взглядом пол и босые Темкины лапищи сорок последнего размера. И разочарованно вздрагиваю, когда меня гладят по голове.
– А кураре и яд гюрзы тоже в кофе добавлять? – жалобно шучу я.
– Обязательно… – Артем уходит из комнаты. Я остаюсь на месте, памятником идиотке.
– Мерси! – все так же торжественно и тихо раздается из коридора.
Корявое «спасибо», произнесенное без малейшего намека на нужный акцент, это одно из тех пяти слов, которые Артем знает по-французски. Остальные четыре: libérte, égalité, fraternité. И еще – «Марсельеза».
Воздух на улице сырой, как в раздевалке бассейна.
– …мысленно проведи траекторию. Ну как в бильярде, когда кий берешь…
– Прицелился. – Артем вглядывается в заляпанное черными тучами небо. В такое звезду запускать жалко – долго она там не продержится, через четверть часа затухнет.
– Зажигай! – Машу рукой, объявляю старт.
Темчик подбрасывает на ладони осколок компакт-диска. Ждет, когда тот мелькнет в фонарном свете, забликует. Блеск надо удержать, глаз с него не спускать, не отвлекаясь на упавшую в снег уже ненужную пластмасску.
– Держи… – шепчу я, глядя, как в воздухе трепещет серебристое пятно, похожее на не существующего в природе лунного зайчика. Будущая звезда совсем рядом, до нее можно дотронуться рукой, ощутить под пальцами щекотливое тепло – как от газировки. Темчик так уже делал с третьим и четвертым осколком. А первые два не задержались, упали в снег. Для новичка это нормально.
Призрачное серебро мотается влево-вправо.
– Темочка, родной, держи… – сиплю я. Темка встряхивает кулаками, комкает воздух.
Я смотрю на тонкую заготовку утренней звезды, мысленно подталкиваю ее вверх. Ветер подхватывает искорку, тащит ее в корявые ветки ближайшей березы, которая радостно шуршит в ожидании добычи. Треск, крошечная вспышка, запах керосина. Звезда кончилась, так и не загоревшись в хмуром предутреннем небе.
– Ну вот за…зачем? – медленно интересуется Темка, заменив в последнюю секунду матерное слово приличным.
– Машинально. – Я вытаскиваю из кармана следующий осколок диска. – Извини.
Артем резко подбрасывает его на ладони. В воздухе вновь бликует серебристая чешуйка – как осколок разбившейся елочной игрушки. Я отворачиваюсь, гляжу на скучную стену ближайшего гаража, вспоминаю, как осенью мы бродили по звонкому от инея маленькому парку и зашли погреться в тир. Я выбила все десять пулек, навешала звонких щелбанов рыбкам, зайчикам и движущимся по конвейеру желтым уточкам. Я не промахнулась, а Темчик трижды промазал, причем на пивных жестянках, в которые дошкольник может попасть. Случайно так не сделаешь. Только нарочно. Особенно если ты умеешь стрелять не только из игрушечной «ижки». Он тогда проиграл, чтобы я победила. А теперь я таскаю у него из-под носа учебные звездочки.
– Темочка, давай!
Артем не отвлекается, не отвечает. Я всматриваюсь в мрачное, не желающее светлеть небо. Аккурат над перекрестьем электропроводов тихонько трепещет, наливаясь оранжевым светом и уменьшаясь в размерах, игрушечная звезда. Она летит все выше, строго по невидимой дорожке, словно Темчик попал пальцем в небо, пробил в нем дырку, и теперь звезду затягивает туда, как в водоворот.
В начале марта солнце встает в седьмом часу утра. К этому моменту среди сырых туч весело болтается одиннадцать учебных звездочек. Моих там всего три. Остальные Темка зажег! Сам!
В это утро я засыпаю стремительно, не дожидаясь, пока Артем с Анюткой свалят из квартиры навстречу учебным и трудовым подвигам. По коридору расползается коварный запах омлета и особо стойкий гнусавый голос мультперсонажа. А я уже окопалась в недрах родной кровати и провалилась в сон.